«Сила молитвы» и другие рассказы

Наталия Ячеистова

Кувалда и молитва

Однажды один мой московский знакомый, Петр, оказался в Пекине и заехал ко мне в офис. К тому времени я работала в Китае уже несколько лет директором международного проекта, цель которого состояла в интеграции стран Северо-Восточной Азии, весьма разнородных и не слишком доверяющих друг другу. Коллектив вверенной мне организации состоял из небольшого числа представителей этих стран и являл собою как бы весь регион в миниатюре.

Сидя с Петром в моем кабинете за низким стеклянным столиком, мы пили жасминовый чай, столь отрадный в июльскую жару, и обсуждали накопившиеся новости. Общение наше, однако, постоянно прерывалось назойливыми посетителями. Дверь то и дело приоткрывалась, в нее просовывалась очередная узкоглазая физиономия, а потом, извиняясь, бочком входил и сам сотрудник – с какой-либо срочной бумагой, вопросом или сообщением. Я старалась побыстрее выслушать их, ответить и спровадить. На какое-то время они оставляли нас в покое, но потом появлялись снова, и все повторялось сначала.

– Терпение, однако, тут надо иметь изрядное! – крякнув, заметил наконец Петр и покачал головой. – Даже не представляю, как бы я справлялся с такой командой! Да еще и объясняться по-английски! И как ты только запоминаешь все эти тарабарские имена: Джин-донг, Танг-хе, Шур-Шу?

– Джу-Шу, – поправила я и пояснила: – Все приходит со временем. И с Божьей помощью, конечно.

Ведь поначалу, когда я только приступала к этой работе, все было иначе, и я хорошо это помнила.

От предыдущего директора, монгола, уехавшего за год до моего назначения, никаких инструкций по передаче дел не осталось. Мне приходилось доходить до всего своим умом, вернее даже сказать – интуицией, каким-то непостижимым образом впитывая, будто из воздуха, понимание задач и общей ситуации. В то время у меня было всего пять сотрудников – двое китайцев, двое корейцев и монгол. Добиться от них вразумительных объяснений по существу дела я не могла: ответы на все мои вопросы давались самые что ни на есть обтекаемые и противоречивые. Казалось, они испытывали меня, исподтишка наблюдая за мной: «Ну-ка, посмотрим, как этот новый директор тут справится!». Помогать мне осваивать новое поприще они явно не собирались.

Но, пожалуй, больше всего меня удручало отсутствие в моем коллективе хоть каких-то признаков трудового энтузиазма. Работали все не спеша, «от и до» – как это, впрочем, и принято на Востоке. А я-то приехала из Москвы – совсем на другой скорости! И была полна новых планов и идей. Разделять их, однако, было не с кем.

Старшая по должности сотрудница, кореянка Дай-Су, отличалась невероятным спокойствием. Она имела обыкновение подолгу наблюдать в окно за происходящими во дворе событиями, попивая чай и ведя неспешные телефонные разговоры. Дай-Су слыла в местном обществе большой модницей, любила прихорашиваться перед зеркалом и всегда носила с собой, в зависимости от погоды, либо веер с шелковыми кисточками, либо зонтик с золотым набалдашником. Интереса к работе она не испытывала, и результат ее деятельности был практически неразличим, хотя назвать ее бестолковой было никак нельзя. Она напоминала мне ленивую кошку, дремлющую на солнце и одновременно зорко следящую за всем происходящим вокруг сквозь узкие щелки прикрытых глаз.

Другая сотрудница, Мин Лу, китаянка, была еще более расслабленной – видимо, от того, что находилась в своей родной стихии. Ничто не могло поколебать ее царственного величия и нарушить устоявшегося ритма жизни. Какие бы срочные задачи перед нами ни возникали, ровно в шесть часов вечера дверь захлопывалась за ней. Мин Лу делала только то, что ей было предписано инструкциями, и даже если вся логика какой-нибудь возникшей ситуации взывала к ее дальнейшим действиям, она их никогда не предпринимала. Глядя на ее гладкое, лишенное каких-либо эмоций лицо, я вскоре поняла смысл выражения «китайская кукла», слышанное мною в детстве.

Трое других сотрудников тоже не отличались усердием, к тому же плохо говорили по-английски – так что порой мне приходилось повторять одно и то же по нескольку раз, прежде чем они понимали, что от них требуется. Бывало, спросишь: «Ван Донг, ты подготовил материалы к встрече?» А он ответит: «Встреча будет в четыре». Или скажешь: «Ким, закончи поскорее свою справку». – «Конечно!» – с готовностью откликнется он – и опять погрузится в нирвану…

Ко всему прочему, люди Востока любят днем поспать. И как я ни пыталась ограничить обеденный перерыв установленным временем, за ним неизбежно следовал «мертвый час». Как-то раз, зайдя средь бела дня в соседнюю комнату, я застала своих сотрудников мирно посапывающими прямо за своими рабочими столами…

Таков был в то время вверенный мне коллектив, и, как вы уже, наверное, догадались, работать с ним мне было непросто. С другой стороны, мой азиатский босс отличался завышенными амбициями и связывал с нашим проектом какие-то свои далеко идущие планы. Его не интересовали детали рабочего процесса, но ожидаемый результат всегда требовался точно в срок.

И вот однажды мы получили от него одно важное и срочное задание. Собрав своих подчиненных, я обрисовала им ситуацию, тщательно разъяснив каждому его задачу и алгоритм ее выполнения, сама же занялась подготовкой сводного материала.

В конце следующего дня я снова созвала своих сотрудников для обсуждения промежуточных результатов, однако уже после первых моих вопросов стало ясно, что никаких результатов еще нет и в помине: все это время мои подопечные обдумывали поставленные задачи и прикидывали, с чего начать. Когда я это поняла, кровь ударила мне в голову; я подумала, что вот так, должно быть, люди теряют выдержку или случаются сердечные приступы. Драгоценное время было упущено, и теперь только я сама могла спасти ситуацию путем невероятных усилий. Меня охватила ярость на моих сотрудников, и, будь у меня в то время под рукой тяжелая кувалда, она, вероятно, прошлась бы по их головам.

При этом надо заметить, что восточные люди очень чувствительны к критике и собственному имиджу, и не то что кувалду – простое замечание переносят с трудом: нет для них ничего страшнее, чем «потерять лицо». Поэтому, чтобы не спровоцировать харакири, с ними надо обращаться предельно вежливо и деликатно. Опасаясь в тот момент, что это будет мне не под силу, я взяла свой мобильник и вышла на балкон, сделав вид, что кому-то звоню. Глядя в тусклое небо, распростертое над бескрайними рифами многоэтажек, я в отчаянии воскликнула: «Господи! Ну как мне тут работать? Ну что мне делать?!» Со стороны можно было, наверное, подумать, что я разговариваю по телефону с Господом.

Потом, немного успокоившись, я произнесла вслух то, что как бы подсказал мне внутренний голос: «А ты терпи». Трудно было с ним не согласиться: что, собственно, оставалось еще делать?

Вернувшись в кабинет, я застала все ту же картину: мои подчиненные тихо сидели рядком и смотрели на меня равнодушными глазами.

– Ну что ж, все свободны, – сказала я. – В этот раз я сделаю все сама: вы свое время упустили. Однако учитесь все же работать быстрее: ведь мы – в международной организации! Здесь нужна скорость гепарда!

Но время шло, а вместо гепардов меня по-прежнему окружали неповоротливые панды, и практически всю работу мне приходилось выполнять самой. Я уставала, раздражалась, отношения с сотрудниками были натянутыми, и я глубоко переживала это неустройство. Во мне росло убеждение, что я, должно быть, никудышный директор, если не могу наладить общего дела, и, стало быть, надо уезжать.

К счастью, в Пекине, на территории российского посольства, есть православный храм, где проходят церковные службы. И вот в очередной раз, когда представилась возможность побеседовать с батюшкой, я рассказала ему о своих горестях и неприязни, о сотрудниках, с которыми никак не могу найти общего языка – хоть работу меняй.

– Может, привести их сюда, в храм, для вразумления? – спросила я батюшку.

– Нет, сюда не надо, – поспешно ответил он. – Но вы молитесь за них – не в храме, а дома, в домашней молитве.

– Так они же не православные! – удивилась я.

– А вы все равно молитесь – и придет облегчение, – ответил он. – А на работу свою смотрите как на послушание – куда Бог поставил, там и трудитесь.

И вот я начала молиться каждый день за своих подчиненных. Конечно, я не называла их всех по именам, а говорила: «Господи! Помилуй мя, грешную, и моих подчиненных. Дай нам жить в мире, согласии и тишине».

Непривычно было мне поначалу молиться за чужих, несимпатичных мне людей. Однако вскоре я заметила: когда за них помолишься, то уже и не сердишься, и они будто это чувствуют – тоже становятся как-то мягче и дружелюбнее. Поставила я также несколько икон в своем кабинете, а над дверью прикрепила освященную вербочку.

И вскоре после этого ситуация на работе стала меняться к лучшему. Не то чтобы все враз преисполнились радушия и трудового рвения – нет, но дела стали устраиваться сами собой каким-то неожиданным, чудесным образом. То возникнут полезные деловые контакты, то вдруг придет очень нужная информация, то заинтересуются нашими проектами инвесторы. В общем, дела пошли в гору – без всяких видимых дополнительных усилий с нашей стороны, и я уже могла не беспокоиться, как раньше, за судьбу нашего проекта. Коллеги стали работать более энергично, а потом, благодаря укрепившемуся финансовому положению, наш офис пополнился еще двумя сотрудниками – в результате у нас образовался довольно большой, слаженный коллектив, работать с которым стало легко и приятно.

Прошло совсем немного времени, а как все изменилось! Вроде бы находишься там же и делаешь то же – но раньше будто баржу тащила, а теперь летаешь как на крыльях. Все интересно, получается, удается, и такие все симпатичные подобрались люди!

Вот какое чудо может сотворить молитва, выводя нас Божьей милостью из самых, казалось бы, безнадежных ситуаций!

Мудрый совет

Со временем работа моя в Пекине, как я говорила, наладилась. Опыт, привычка, а главное – упование на Господа и Его помощь делали невозможное возможным. И не просто возможным, а вполне успешным.

Но как же сложно складывалось все поначалу! Особенно трудным было руководство многонациональным коллективом. Из всех моих подчиненных в наибольшей мере досаждала мне на первых порах кореянка Дай-Су – видимо, потому, что в ней удивительным образом сочетались высокая квалификация и какое-то совершенно необъяснимое упорное сопротивление всем моим указаниям. Прежде, у себя в Южной Корее, она занимала довольно солидную должность в министерстве и хорошо разбиралась в хитросплетениях региональной политики. И тем не менее…

Приходя вовремя на работу, Дай-Су усаживалась за компьютер и просиживала за ним весь день, однако добиться от нее в срок нужной бумаги я никогда не могла. Один черновик сменялся другим, но в каждом очередном варианте находились новые ошибки и несоответствия, так что в результате после бесплодных попыток получить желаемое мне приходилось практически заново переделывать ее бумаги. Проекты писем, которые должны были отправляться за моей подписью, она готовила на таком убогом английском, какого я никогда не замечала в ее речи, эти письма не поддавались корректировке, вызывая у меня отторжение на каждой строчке. Оставалось только бросить их в корзину и начать писать самой.

Медлительная и невосприимчивая во всем, что касалось работы, Дай-Су не жалела сил на поддержание связей со своей альма-матер – ее затяжные телефонные разговоры на тарабарском языке, проникавшие сквозь стены моего кабинета, приводили меня в состояние тихой ярости. Никакой деловой инициативы от нее не исходило, хотя к моменту моего прихода в офис она проработала в нем уже свыше двух лет.

На все мои призывы и разъяснительные беседы Дай-Су отвечала надменным молчанием и даже не считала нужным хоть как-то объяснять свою пассивность. Честно говоря, наше общение и общением-то трудно было назвать. Корейцы часто ведут себя в сложных ситуациях, на наш взгляд, весьма странно, используя вместо обычной речи короткие неуместные смешки, междометия, ужимки, словно уподобляясь глухонемым. Понятно, что вести разговор с таким оппонентом – дело не из приятных. Нам, например, показалось бы странным, если бы подчиненный в ответ на какой-либо вопрос начальника вдруг неожиданно рассмеялся, а потом так же неожиданно замолк – мне же в то время приходилось то и дело сталкиваться с подобной реакцией.

Накопившееся во мне со временем раздражение привело к тому, что я стала придавать значение и каким-то несущественным мелочам, вовсе уже недостойным внимания. Так, например, при входе в наш офис находился шкафчик для верхней одежды, я повесила в нем принесенное из дома мягкое «плечико», удобное для тяжелых зимних вещей. И вот стоило мне с утра задержаться, как мое «плечико» оказывалось неизменно занятым – на нем уже красовалось пальто Дай-Су. Настроение мое моментально падало.

Но один случай окончательно вывел меня из себя.

Как-то мы с Дай-Су собирались ехать на встречу с монгольским послом – нам предстояло познакомиться с ним и обсудить ряд важных вопросов. Я попросила ее заранее посмотреть по карте адрес посольства и подготовиться к встрече. Выехали мы загодя, и поначалу все шло хорошо, однако постепенно меня начало охватывать беспокойство: Дай-Су давала водителю какие-то сбивчивые указания и, судя по его реакции, он совершенно не понимал, куда ехать.

В результате за пять минут до назначенного времени мы оказались, как выяснилось, совсем в другом квартале. Телефона посольства Дай-Су с собой не взяла, и всю дальнейшую навигацию нам пришлось вести через офис. На встречу мы прибыли с двадцатиминутным опозданием. Посол, надо отдать ему должное, и бровью не повел, но всем хорошо известно, что такое дипломатический этикет.

Несмотря на все наши извинения, принятые с пониманием, я чувствовала себя крайне неловко, и настроение мое было вконец испорчено. Ведь это была наша первая встреча! Дай-Су же при этом не выказывала никаких признаков беспокойства или огорчения, пудрила свой носик, глядя в золотое зеркальце, и кончики ее губ слегка подрагивали в улыбке.

Случившееся настолько глубоко задело меня, что я совершенно утратила душевное равновесие. Придя вечером домой, не могла ни на чем сосредоточиться, снова и снова переживая нелепость нашего опоздания и хладнокровную реакцию Дай-Су. Сердце мое кипело от возмущения, и гнев переполнял меня. И даже когда около полуночи я взялась, как обычно, за чтение, то и тогда не смогла отвлечься от пережитого, то и дело возвращаясь мысленно к событиям прошедшего дня. Даже книга преподобного Амвросия Оптинского не могла меня утешить! Наверное, этот дурацкий инцидент с послом стал последней каплей, переполнившей чашу моего терпения.

«Ну все, – сказала я себе. – Хватит с меня! Довольно церемониться с этой Дай-Су и терпеть ее нахальство! Это же просто издевательство какое-то! Завтра же вызову ее и выскажу ей все, что я о ней думаю!».

И я уже начала было формулировать в уме, что же я о ней думаю, но тут ручка, которую я держала, выскользнула у меня из рук и упала на раскрытую книгу. Я с досадой взглянула на оставленный прочерченный след на странице и вдруг с изумлением увидела, что в книге преподобного Амвросия совершенно явно оказались подчеркнутыми два слова: «не обижай». С замиранием сердца я прочитала всю фразу целиком: «Будь сама справедлива и не обижай никого».

Могла ли я принять это за простую случайность? Нет. Было ясно, что отче Амвросий пытается вразумить меня, давая совет, как поступить.

Я бережно взяла книгу в руки, вглядываясь в лик преподобного: его взгляд, полный доброты и сострадания, не оставлял никаких сомнений. Движение гнева враз остановилось во мне – я словно вынырнула из бурного мутного потока на свет Божий, очнулась от лихорадки, пришла в себя. Мне стало неловко за мое озлобление: да что это я, в самом деле, так разошлась? Ну опоздали. Ну бывает. Ведь не нарочно же, наверное, она нас не туда завезла! Я вдруг испугалась, представив, в какую страшную сквалыгу я могу превратиться, если постоянно буду впадать в подозрительность и раздражение. Нет, этого я уж точно не хотела!

На следующий день, придя на работу, я приложила все усилия к тому, чтобы усмирить свою враждебность к Дай-Су и нормализовать наши отношения. И как же я потом была этому рада, как благодарна преподобному Амвросию за его мудрый совет!

Я вызвала Дай-Су и спокойно объяснила ей, что к деловым встречам надо готовиться тщательно и приходить на них вовремя. Дай-Су кивала в знак согласия головой.

Сложилось так, что в последующие месяцы Дай-Су не давала мне новых поводов для негодования, обстановка в офисе сохранялась спокойной и жизнь текла своим чередом. А ведь бесконфликтное течение жизни значит гораздо больше, чем это может показаться на первый взгляд: ты просыпаешься утром с легким сердцем и день твой проходит спокойно, без огорчений. Недаром же говорится, что худой мир лучше хорошей войны!

А вскоре пришло неожиданное известие о том, что Дай-Су надо возвращаться в Сеул: министерство отзывало ее на новую должность. Расстались мы мирно. Дай-Су сказала мне напоследок, что многому научилась у меня: в Корее женщины все еще редко занимают руководящие посты, а ей предстояло в Сеуле возглавить департамент в министерстве, и, похоже, она волновалась. Чему она научилась у меня? Мне приятно было думать, что не только оперативному стилю руководства, но, возможно, и терпению…

Как же хорошо, что я не дала тогда выплеснуться своему гневу и переполнявшим меня эмоциям: ведь образ невыдержанного русского человека мог запечатлеться у нее на всю жизнь! Я искренне пожелала ей успехов на новом месте и даже почувствовала при расставании нечто вроде грусти.

Дай-Су уехала. Никто не говорит теперь подолгу в соседнем кабинете по телефону. Пустое «плечико» каждое утро висит на своем месте. Так чего же мне не хватает? Неужели я скучаю по Дай-Су?

Александр Сегень

Крестный

Раньше в деревнях детская смертность зашкаливала, и потому зачастую спешили окрестить младенца как можно скорее, а то, не дай Бог, уйдет некрещеным. Вот и меня, хоть я и родился в городских условиях, бабушка Клава понесла на первое в жизни Таинство, когда мне исполнилось всего две недели. Крестной матерью стала ближайшая подруга моей мамы Тамара Васильевна Кондейкина, а крестным – мой родной дядя, мамин брат Александр Тимофеевич. Как мне позднее рассказывали, во время крещения я проявлял невозмутимое спокойствие, не рыдал и не дрыгался, в отличие от множества иных подобных мне молодцов, но, когда священник погружал меня в воду, каким-то волевым броском умудрился цапнуть его за нос. Прощаясь со мной, батюшка заметил:

– Чадо благоразумное, но опрометчивое.

Возможно, это и есть кратчайшая формула моего характера.

Мой дядя Саша уже тогда служил в органах госбезопасности, но ничуть не побоялся крестить меня, даже рассказал об этом одному из своих сослуживцев и вскоре был вызван на ковер к начальнику. Начальник относился к нему хорошо и потому просто спросил:

– Ты что, сбрендил? Лучшего ничего не мог придумать?

– А что? – невозмутимо пожал плечами мой дядя Саша. – Крестить положено. Я, например, крещеный. А вы разве нет?

Начальник хмыкнул, помялся немного и сказал:

– Да хоть обкрестись, только не болтай об этом никому впредь!

Кстати, мне и имя дали в честь дяди Саши. Поначалу мама хотела назвать меня Юрой, как моего отца. Вот был бы я тогда Юрьюрич!.. Некое излишне юркое сочетание имени и отчества. Но, к счастью, увидев меня в первый раз, мама решительно отвергла возмутительную двойную юркость:

– Да нет, какой же он Юра! Типичный Саша.

Скорее всего это потому, что я напомнил ей не мужа, а брата, с которым она росла не разлей вода. Да и на всю жизнь они оставались дружны. Старший их брат Федор Тимофеевич родился в 1923 году, Александр Тимофеевич – в 1929-м, а моя мама – в 1931-м.

Они еще успели вместе походить в деревенскую школу, расположенную в пяти километрах от села Высоцкого, где жили с родителями. Дорога до школы лежала через реку Вязьму, и зимой лед давал возможность немного сократить путь – не тащиться до моста. Однажды весной дядя Саша провалился и моя мама его вытаскивала. Самого-то вытащила, а валенок принял решение стать удобным жилищем для раков. Эти панцирные обитали в Вязьме в огромных количествах. Так дядя Саша и явился в школу в одном валенке, мокрый, продрогший, а потом еще и обратно пять километров шагал. Увидев его одноваленность, отец, то бишь мой дедушка Тимоша, рассвирепел:

– А кому я говорил больше не ходить по льду? Март месяц. Пес ты рыцарь после этого. Тащи ремень, Сашка!

А моя мама взяла вину на себя:

– Он и хотел через мост, а это я его уговорила по льду.

И разделила с братом угощенье отцова ремешка. Дядя Саша потом мне часто об этом рассказывал:

– Вот какая твоя мамка-то.

Когда мне исполнился год, крестный уехал далеко на северо-восток, на Колыму. На вопрос «зачем?» он, естественно, отвечал:

– Колымить.

Но важно не это, а то, что с Колымы он привез настоящего живого медвежонка! Мы тогда жили все вместе в одной комнате, в метростроевском бараке: бабушка с дедушкой, мама, я, дядя Саша со своей женой тетей Светой и их сын Андрюша, на семь лет меня старше. А тут еще один жилец появился.

Кто еще может похвастаться, что рос вместе с медведем? А я могу. Правда, это совместное произрастание оказалось недолгим. Мишутка рос в несколько ином направлении мыслей и вскоре стал кусаться. Сначала ему не понравилось, как с ним сюсюкает соседка, и привел четкое доказательство, что он отнюдь не «холесенький» и не «сляденький». Потом хватанул Андрея. Потом – самого дядю Сашу. И, не дожидаясь роста числа жертв, его отвезли в зоопарк.

Зато потом мы ходили смотреть на него в клетке с надписью «Бурый медведь». Мы звали его:

– Мишутка, Мишутка!

Угощали сахарком. И нам казалось, что он нас помнит и узнает. Хотя скорее всего тварь эта была неблагодарная.

Поскольку я рос без отца, дядя Саша во многом мне его заменял. Быть крестным он по-прежнему не боялся, говорил мне:

– Зови меня крестненьким.

Я так и звал его. По религиозным понятиям настоящим крестным его никак нельзя аттестовать, он о Православии не знал почти ничего и не мог обогатить меня нужными знаниями. Но Александр Тимофеевич жил по хорошим человеческим понятиям, а они и есть христианские.

Заботясь обо мне, крестный приносил подарки. В детстве я часто простужался и, разболеваясь, всегда знал, что дядя Саша обязательно раздобудет мне что-нибудь вкусненькое, например мою любимую ветчину, такую, которую можно достать только в УпДК, где он и работал. Поначалу я думал, что там какой-то упадок, но не в смысле деградации, а в смысле, что там нечто с небес упадает, успевай только ловить. Потом мама объяснила мне, что УпДК – это Управление делами дипломатического корпуса при Министерстве иностранных дел СССР. Крестный служил там в разное время на разных должностях, но вообще-то он был кагэбэшник, следил за иностранцами и докладывал об их действиях. Долгое время крутил баранку в качестве личного шофера представителя французской фирмы «Рено» и, как положено, докладывал начальству обо всех передвижениях своего мсье Бернара, но тому это никак не вредило, поскольку он не шпионил, а просто работал у нас в стране.

По утрам дядя Саша вставал пораньше, ехал в свой гараж и, прежде чем отправиться к мсье Бернару, заезжал за мной на великолепных иномарках, чтобы отвезти в школу меня и моих друзей – Нефедика и Галкина. Для нас это, конечно, было особым шиком – с небрежным видом выкатиться из чрева «Рено» или «Вольво», но чаще всего из роскошного чудовища, которое называлось «Форд Таунус» и имело ярко-красное тело и черную крышу.

– У Сашки дядя в дипкорпусе работает… Везет дуракам!

Многие законы человеческого общежития я впервые познал с помощью своего крестного. Вот один пример. Каждое лето мы отправлялись в деревню: я, бабушка, дедушка и Андрюша. Там мы жили в просторном доме двоюродного племянника моей бабушки – дяди Миши Петрова, егеря в охотхозяйстве. И каждое лето собиралась веселая ватага: помимо нас с Андреем дяди Мишины Слава, Валера и Юра да еще их двоюродный брат Колька. Так вот, в детстве я больше всего на свете любил яйца. В любом их состоянии – вкрутую, в мешочек и сырые. И моя бабушка Клавдия Федоровна, зная сие пагубное пристрастие, тайком от остальной ребятни подкармливала меня свежими сырыми яйцами. Вставая всегда раньше всех, она первым делом отправлялась в курятник, приносила только что изготовленную несушками продукцию и пару экземпляров заныкивала для меня. Потом улучала минутку и затаскивала меня куда-нибудь в укромный уголок:

– На-ка, унущек, скушай-ка иищко. У городе-то таких не поешь.

Однажды крестный выследил нас и нагрянул с облавой в тот самый миг, когда я совершал преступное и оттого еще более сладостное высасывание желтка. Первым делом я познакомился с силой его затрещины. Потом состоялся короткий товарищеский суд над бабушкой:

– А от тебя, мама, я такого, прости, не ожидал. Тебе стыдно должно быть воспитывать из внука морального урода.

Бабушке стало стыдно:

– Да иди ты! Учить меня уздумал!

Но дядя Саша продолжил расправу:

– Следуй за мной!

Он взял меня за ухо и повел в еще более укромное место. Я едва не писнул в штаны, ожидая избиения. Мне не столько страшными казались побои, сколько то, что их произведет мой любимый крестненький.

Но он присел передо мной на корточки и внимательно посмотрел глаза в глаза. Потом произнес:

– Пойми, дурачок, я в значительной мере отвечаю за то, каким человеком ты станешь. Отвратительно начинать свою жизнь с того, чтобы украдкой жрать яйца, принадлежащие всем поровну. Ты понял меня?

Я всхлипнул:

– Понял.

И почему-то виновато улыбнулся. Левая половина лица у меня пламенела после встречи с дяди-сашиной десницей. Он сказал:

– Прости, что пришлось тебя ударить. Так ты лучше запомнишь. Только не говори, что бабушка тебя заставляла жрать эти яйца.

Я чуть не разрыдался:

– Да ты чо, крестненький! Нет, я сам ее просил!

– Ну ладно, замнем это дело.

Он обнял меня и отпустил, легонько шлепнув по тому самому месту, в которое недавно его самого откомандировала бабушка.

Крестный одинаково был строг и со мной, и со своим сыном. Однажды мы там, в деревне, играли в футбол. Подготовили настоящее футбольное поле с разметкой как полагается, сколотили ворота. Целый день трудились. Уж не терпелось начать игру. А тут еще стадо коров во что бы то ни стало решило пройти именно через наш стадион. Пришлось несколько свежеиспеченных говяжьих блинов убирать. Наконец начался матч. Андрюша поставил меня в наших воротах, и я очень быстро пропустил целых пять банок. Не дожидаясь шестой плюхи, мой брательник удалил меня с поля:

– Пошел отсюда!.. – И добавил непечатное слово.

Я, обиженный больше даже на себя, чем на него, отправился в дом. При виде меня крестный спросил:

– А ты почему не играешь в футбол?

– Потому что я… – произнес примененный ко мне Андреем эпитет, не подозревая, что слово нецензурное. Мне оно казалось вполне основательным и заслуженным. Пропустил три гола – просто дурак. Пропустил пять – переходишь в иную степень дурости.

– А кто тебя так назвал?

– Андрей. Я пять голов про…

Но не успел я договорить, как дядя Саша уже помчался к Андрею…

Благодаря крестному я почти никогда не чувствовал, что у меня нет отца, а Андрюшу считал не двоюродным, а родным братом.

По-настоящему я понял, что за удивительный человек мой крестный, когда умер его отец – мой дедушка Тимоша. В те времена Александр Тимофеевич и его жена Светлана Васильевна второй или даже третий год работали в ГДР. Андрей, уже семнадцатилетний, жил в Москве под присмотром моей мамы, учился в техникуме. И вот, находясь в городе Кенигс-Вустерхаузене, дядя Саша узнал о смерти своего отца и тотчас к начальству:

– Прошу предоставить краткосрочный отпуск.

А начальство ни в какую:

– Что, там у вас в родне некому похоронить? Сейчас никак нельзя.

– А я говорю: должен ехать!

– Ишь ты какой! Пиши заявление и увольняйся, если так.

И он взял да и уволился. Бросил завидную работу в земле Бранденбург, собрал все нажитое там имущество и вместе с женой прикатил в Москву, успев как раз к самым похоронам.

На кладбище он мне сказал:

– Теперь я в первом ряду обороны, а ты во втором.

– Как это?

– Ну, дед был в первом, теперь его не стало, я перехожу из второго в первый, а ты из третьего во второй. Понятно теперь?

Во время поминок меня дико смущал пакет с индейцами. Я сидел за столом на диване, а этот пакет, привезенный мне в подарок дядей Сашей, лежал у меня в тылу и грыз мне спину. Индейцы были из твердой резины, превосходно раскрашенные, в разных позах: прицелившийся из лука, с колена стреляющий из винчестера, ползущий с ножом в руке, скачущий на лошади, швыряющий томагавк, трясущий копье, сидящий с трубкой у костра и конечно же вождь в полном своем великолепном оперении… Словом, они не могли терпеть, пока окончится печальная церемония, шуршали упаковкой, в которой изволили приехать к нам в СССР, и в итоге оказались у меня под ягодицами. Один из них, по пояс обнаженный и с винчестером, проник мне тайком в руку, и я украдкой мог его разглядывать, пока мама не шикнула на меня:

– Побойся Бога!

Я виновато оглядел собравшихся за столом. И вдруг увидел глаза моего крестного. Полные тепла.

– Да ладно тебе, Нин, – сказал он моей маме. – Отца все равно не вернешь. А парню индейцы…

За то, что он написал заявление и уехал из ГДР хоронить своего отца, Александра Тимофеевича уволили из органов. И два года он работал в нашем ЖЭКе – столярничал и слесарничал. При этом ничуть не огорчался и даже напротив:

– Давно мечтал! Надоело это УпДК.

Впрочем, через два года Комитету государственной безопасности снова потребовались надежные и проверенные кадры. Моего крестного пригласили вернуться. Сказали:

– Толковый ты мужик, такие на дороге не валяются. К тому же, наверное, одумался.

Куда тут денешься? Он вернулся. Однажды его даже поставили комендантом какой-то американской выставки, проходившей на ВДНХ, а в награду за хорошую работу выдали ценный подарок – ящик красивых полиэтиленовых пакетов с видами Нью-Йорка и Далласа.

Выпивку Александр Тимофеевич считал неотъемлемой частью повседневной жизни, но никто и никогда не видел его пьяным. Во время застолий, почувствовав, что принял лишнее, он просто находил, где прилечь, засыпал на пятнадцать – двадцать минут и вставал как огурчик. Настоящий разведчик. Соседка по даче однажды придумала, будто видела, как он валялся в лесу пьяный, а по нему лягушки скакали.