Я умер в Нахичевани
Амаяк Тер-Абраамянц. Россия, г. Москва
Член Союза писателей Москвы.
Публиковался в периодике России, Эстонии, Армении, Украины, в альманахах «Русский стиль» (Германия), «Пражские мосты» (Чехия), «9 муз» (Греция). Автор семи книг прозы (рассказы, романы).
Лауреат литературных конкурсов «Дюк Решилье»-2016 (Одесса, Франкфурт-на-Майне) – «Алмазный Дюк», лауреат Международного конкурса «Гомер»-2017 (Греция) и др.
1
Всё произошло неожиданно: грохот копыт, крики и облако пыли до неба, в котором мелькали лошадиные морды, папахи всадников, чужие друг другу ноги, руки, лица, тени, то знакомые, то незнакомые лица с наполненными бессмысленным ужасом глазами… И никого из своих…
Десятилетний Левон стоял один на сельской улочке. А ведь всего минуту назад они сидели дома на приготовленных для бегства мешках, уже готовые покинуть дом… И пожилой, покорно опустивший плечи отец, и крестящаяся мать с гордым профилем, и два брата, и сестра… И не было только Луйса, жеребца, которого ему подарил отец полгода назад и на котором он проскакал едва ли не все окрестности, забыв о церковно-приходской школе и карающих розгах Тер-Татевоса: то будет в туманном, как сон потом, а в это мгновение – вот это журчанье ручья, тихий хруп пасущегося Луйса, белесое небо с орлом, нарезающим круги над невидимой жертвой…
Обнять бы в последний раз надёжную тёплую шею… Левон тихо сполз с мешка, проскользнул в полуоткрытую дверь, шмыгнул через двор и оказался в сарае, где в прохладе жевал свой корм Луйс и возбуждающе пахло свежим лошадиным потом. Надо торопиться: Левон обнял жеребца за шею, почувствовав, как глаза стали влажными: «Прощай, друг, прощай, ахпер!» Жеребец слегка повернул к мальчику голову, с нежным карим глазом, обрамлённым белесыми ресницами, и тихо заржал. Мальчик поцеловал его в тёплую ноздрю и, разжав руки, бросился вон.
Какого же было его изумление, когда в доме он не обнаружил ни одной души! – ни отца, ни братьев, ни матери, ни сестры – будто ветром сдуло: даже мешки, аккуратно прошитые материнской рукой, оставались нетронутыми… Никого! Он бросился на улицу и увидел огромное облако пыли: бегство было стремительным и хаотичным.
Уже не раз после ухода русских войск Левон слышал из разговоров взрослых о неизбежном вторжении в Нахичеваньский уезд регулярных турецких войск, которым были готовы помогать в резне окружавшие армянский анклав из 14 деревень соседние азербайджанские сёла. Но несмотря на то, что урожай скорее всего достанется врагу, обычные крестьянские полевые работы не прекращались. Может, потому, что работа сама по себе хоть как-то отвлекала людей от мрачных мыслей.
Художник Рубен Бабаян
Взрослое население вечерами под чинарой перед тысячелетней церковью озабоченно, но бесплодно обсуждало сложившееся тяжёлое положение. Все ложились спать и вставали с сознанием неизбежности нападения и поголовной резни. И то и дело приходилось слышать: «Эх, если бы Андраник!.. Генерал Андраник! Кач Андраник!..» С самой колыбели Левон слышал это почти сказочное имя героя, который в неравной борьбе с турками не потерпел ни одного поражения.
Художник Рубен Оганесян
Но легендарный Андраник со своей добровольческой конницей находился довольно далеко, в Каракилисе, и едва ли сумеет и успеет пробиться на помощь, и местному населению приходилось возлагать надежды лишь на свои собственные весьма слабые неорганизованные силы. Все ждали сообщений, когда и в каком направлении идти, но пребывали в неведении.
Неожиданно утром, едва забрезжил рассвет и появились солнечные лучи, стало известно, что Андраник со своими войсками преодолел все преграды и с тяжёлыми боями пробился в Нахичеваньский уезд и прорвал вражеское кольцо для спасения армян.
2
Пыль на дороге от пройденной конницы и ног бегущих оседала, и Левон обнаружил, что на другой стороне улицы стоит старый учитель Симон в старой городской шляпе и сморит на него светлыми прозрачными глазами. Симон был худ, сутул, в городском потёртом костюме, седые слегка курчавые волосы достигали плеч.
– Бежать тебе надо, Левон! – сказал Симон и не двинулся с места.
– А вы?.. – размазал слёзы по щекам мальчик.
– Мне нельзя, – ответил учитель, – у меня здесь есть ещё дела…
Он вообще слыл в деревне странным после приезда из Нахичевани, где закончил Реальное русское училище. У Симона во дворе в полнолуние ночами мальчишки, собравшись, нередко рассматривали ночное светило. Желтоватая пятнистая Луна казалась совсем близкой, над самой крышей, стоит руку протянуть.
– Варпет, она на лаваш похожа!
– Варпет, а что там за самое большое пятно?
– Это, дети, армянское море, – усмехался Симон, закуривая трубку.
– Больше Севана?
– Да.
– И больше Вана?!.
– А вода в нём пресная?
– Нет, дети, солёная – от всех армянских слёз… А посреди остров с храмом, где хранит святой Маштоц буквы нашего алфавита… А охраняют остров наши великие полководцы – Вардан Мамиконян, Ашот Железный, Тигран Великий и богатырь Гайк…
Мальчишки не раз слышал эту историю от Симона, но она им не надоедала.
– А турки там есть?
– Нет, дети, это счастливые места, где всегда мир и покой, где селяне трудятся, не боясь за свой урожай, поэты сочиняют стихи, художники рисуют море и горы, а музыканты извлекают из дудука новые звуки. И стоят по берегам этого моря двенадцать армянских столиц, как новенькие. А ну, посчитаем? – и он начинал загибать пальцы, – Эребуни-Эривань, Тигранокерт…
– Двин, Арташат!!! – нетерпеливо подсказывали мальчишки.
– Армавир, Ани… – загибал пальцы Симон, и соревнование продолжалось…
– Багаран!
– Ервандашат!
– Ширакаван!
– Карс!
– Вагаршапат!
– Ван, Ани!!
– Уже говорили, говорили!..
Симон стоял на улице и не двигался. Внезапно послышался топот копыт и показался всадник на гнедом жеребце.
– Спасайтесь, – крикнул он, – турки в деревню входят!.. – Малый, хватай лошадь за хвост!
Левон вцепился, что было сил, за хвост жеребца и началась бешеная скачка…
3
А Симон повернулся и пошёл между домов к деревенскому кладбищу. Уже пылали первые дома в деревне, когда Симон присел у двух хачкаров – отец и мать здесь покоились.
Вспомнилась поговорка вдруг: работать в Баку, жить в Тифлисе, умирать в Армении… и усмехнулся: так и его жизненный цикл прошёл. После Нахичевани устроился бухгалтером на фирму Нобеля в Баку, чтобы денег скопить. Баку – город восточный, грязный, многонациональный. Нефтяные вышки, потные тела, запах керосина… Суровый город, выбрасывающий слабых… Когда четыре года прошло и денег показалось достаточно, поехал в Тифлис жениться. Песни, цветы, рестораны! Всё здесь радовалось жизни и умело радоваться! И он влюбился в этот город, в природу, влюбился в Карину и был близок к счастью, когда молодой грузинский князь увёз её на фаэтоне в неизвестном направлении, и по всему видно не без её согласия и не без родительского, судя по спокойной их реакции, явно предпочевших богатого князя полунищему бухгалтеру.
Так Симон вернулся в родную Нахичевань на радость присмотревшим для него невесту родителям. Устроиться на работу с его знанием русского языка в Нахичевани не представляло труда. Кроме того он давал желающим уроки русского языка в церковно-приходской школе и материально не нуждался. Хуже обстояло с женитьбой: было немало приличных невест, но от всех он отказывался: скорее всего, был однолюб. А, может быть, из-за какого-то внутреннего упрямства перед судьбой, подсовывающей ему слишком банальные варианты. Так или иначе, отстаивая свою человеческую самость, проводил он в мир иной сначала отца, потом мать, сестра и брат обзавелись своими семьями и отдалились.
Да, Баку хорош, чтобы работать… А две другие, такие близкие и такие разные страны… Грузия, цветущая едва ли не всеми дарами земными, с её радостными песнями, открытостью характеров – будто для радости жизни создана. И Армения с её каменистой суровой землёй, требующая от крестьянина напряжения всех сил, пустыня, замкнутость армянского характера и даже некая тяжеловесность? И почему всё же умирать лучше в Армении? Только ли потому что в Армении лучше умеют хоронить покойников, как с усмешкой однажды сказал отец? Нет, в Армении нет ни одного одинакового хачкара и нет нигде такой обнажённой молитвы, как у Нарекаци и печального звука дудука… Армения создала культуру, приближенную не к земным прелестям, как в Грузии, а к самой грани человеческого существования… Симон ещё и ещё проводил рукой по цветам, ветвям и птицам на хачкарах родителей.
Ничто не повторяется…
Он слышал конский топот за спиной, кто-то его грубо спрашивал, угрожал, но он не встал и не оглянулся, да и зачем? «Да, мы ближе к Богу!» – подумал он, и свистнула сталь…
4
Прошло несколько десятков лет. Левон чудом спасся один из всей семьи, изгнанной из родных мест с запретом новой властью всем армянам возращения, и погибшей от голода и тифа. Он даже плохо понимал, как это произошло: десятки раз оказывался на краю гибели. Он хотел реже вспоминать годы нищенства, сиротства и бегства на крыше вагона в Россию. Здесь у него появилась откуда-то неуёмная жажда учиться.
А теперь он известный на весь город хирург, прошедший войну до Берлина, у него была двухкомнатная квартира в пятиэтажке, русская жена и десятилетний сын отличник и пионер. О своём детстве он ничего никому не рассказывал; да и к чему было сыну знать о тех ужасах, которые больше не повторятся? Да и к чему было рассказывать о прошлом, ворошить межнациональную распрю, что грозило обвинением в национализме, едва ли намного мягким, чем самое страшное «измена родине», в то время, когда великая партия, с трудом перемешивая страну, формировала новую нацию – советских людей, которым прошлое лишь мешало и было объявлено, что подлинная история начиналась с исторического нуля – семнадцатого года!..
Да и сын никогда не спрашивал отца о прошлом: его поглощали приключенческие книги, учёба, уроки музыки на недавно купленном пианино «Беларусь», предстоящее вступление в комсомол… Лишь иногда ночами раздавался страшный утробный вой и стоны. Отца будили…
– Что, что тебе снилось? – спрашивал сын.
– Ничего! – упорно твердил Левон. – Ничего… И из сознания быстро испарялись столбы пыли, оскаленные лошадиные морды, обессмысленные ужасом глаза и ощущение неминуемой гибели.
– Ничего, ничего… – повторял отец и снова засыпал.
Светило солнце, операция прошла успешно, и Левон Павлович бодро шагал по аллее вдоль проспекта Революции. На углу его пятиэтажки недавно открылся магазин «Галантерея и парфюмерия» – галстуки, запонки, булавки, иголки, одеколоны «Шипр», «Красная Москва», дешёвые духи… В общем хозяйственная мелочь. Левон зашёл и стал рассматривать витринку перед прилавком. И среди настольных бюстов Ленину, Карлу Марксу, фарфоровых балерин, слоников, матрёшек и копилок в виде кошек и собак Левон вдруг увидел гипсового изящного жеребёнка. Таких изделий наша промышленность ещё не выпускала, и это была пробная серия…
Скоро коробочка с жеребёнком оказались в кармане Левона.
Дома он вытащил жеребёнка и поставил на пианино.
– Это что? – удивился сын.
– Красивый! – ответил отец.
Сын лишь однажды видел живую лошадь – унылую старую клячу, иногда таскавшую телегу тряпичника, который одаривал мальчишек за старую изношенную одежду, сковородки и всякое барахло с серебристыми оловянными кольтами с пистонами.
Кроме того совсем не сочеталось: лошадиные копытца на лаковой поверхности пианино.
– Лучше убери, – посоветовал сын. – Или отдай мне в игрушки.
– Нет, пусть стоит, – отец стал переодеваться в домашнее.
– А это зачем? – спросила вернувшаяся из продуктового магазина жена. – Может, на книжный шкаф лучше переставить?
– Луйс будет здесь, – ответил Левон.
Оазис счастья
(отрывок из романа «Девочка с гитарой» – тетралогия «Ляля»)
Ивет Александер. США, г. Нью-Йорк
Дирижёр, писатель, общественный деятель, дизайнер. Родилась в Баку. Окончила Азербайджанский государственный педагогический университет и Бакинское музыкальное училище. Преподавала в школе. Выступала на сцене. Являлась поэтом-песенником, чьи произведения исполнялись эстрадными коллективами на концертах, по радио, телевидению и в таких передачах и конкурсах, как «Новогодний огонёк» и «Юрмала». В 1993 году вместе с семьёй эмигрировала в США (г. Нью-Йорк). Окончила TOURO College (школа педагогики и психологии) в Нью-Йорке. Имеет звания Bachelor of Arts (Бакалавр Искусств) и Master of Science (Магистр естественных наук). Вместе с супругом создала своё музыкальное шоу «Albert’s Show Orchestra» (1993–2007), с которым гастролировала по США. Преподаёт вокал, хор и фортепиано. Ведёт уроки английского и русского языков. Активно участвует в жизни армянской общины. Публиковалась в журналах «Литературная Армения», «Жам», «Зарубежные задворки» (Za-Za), газете «Armenian Weekly», в электронных изданиях.
Летние каникулы обычно пробегали в нашей карабахской деревне, и второй такой не было на всей земле. С возрастом я стала понимать, что время, проведённое там, и само это место были волшебными. Это был оазис счастья, где все старики были молодыми, молодые были юными, юные были детьми, а дети – младенцами. А кто-то ещё и не был рождён. Возвращаясь туда ещё и ещё, я возвращалась в детство, хотя бывала там в разном возрасте. Это волшебство было физически ощутимым. Ещё в детстве, подъезжая к деревне по ухабистым, пыльным дорогам, я сильно волновалась, в хорошем смысле этого слова. Меня охватывал такой восторженный трепет, что я начинала громко смеяться, чтобы скрыть желание тихо заплакать от нарастающего кома в горле, доводившего меня до слёз. Я любила бывать здесь и, приезжая каждое лето, получала заряд положительной энергии на круглый год. Этот восторг в перемешку со слезами просто душил меня, так сильно мне хотелось находиться в своём любимом Хндзристане. Какая-то сумасшедшая тяга, схожая разве что с магнитной аномалией, держала меня привязанной к этому невероятно красивому месту – земле моих предков.
Художник Галина Адамян
Подъезжая к тому небольшому мосту, где начиналась одна из ближайших к деревне территорий, звучавшая как «Руснер» (когда-то очень давно здесь проживала русская община), я ощущала, как мои губы непроизвольно растягивались в улыбке. Зная мою маленькую «привычку», папа обычно оборачивался к нам с сестрой и мамой, ехавшим на заднем сиденье везущего нас автомобиля (или нанятого автобуса для нескольких родственников сразу), и говорил на армянском:
– Аха… Сейчас Вета начнёт хохотать…
И я хохотала. Папа отлично знал, что это был не просто смех, а безудержный восторг, вырывающийся наружу сквозь хохот, прикрывающий мои слёзы. Возможно, это было предчувствие тоски по этим родным местам, которая будет сопровождать меня потом во взрослой жизни. С каждым приездом мы с друзьями, часть из которых была мне и роднёй, становились взрослее, а любовь к исторической родине только крепла от этого. И несмотря на то, что местные жители нас, городских, называли «дачниками», мы всё равно являлись одной единой «детской общиной» села, приезжая из разных городов СССР. Мы знали, чьим дворам-фамилиям мы принадлежим и вели себя соответственно этому. Люди деревни с самого нашего детства относились к нам уважительно, а взрослые нашей семьи учили уважать тех, кто уважает нас. Только гораздо позже мы с сестрой поняли, что это уважение заслужили не сами мы, а наши предки – отец, дед, прадед и далее по лестнице, уходящей в глубь веков. Это они строили в меликстве Хачен, а тем более в своём родном Хндзристане, мосты и церкви, школы и больницы и животноводческие фермы и конюшни. Они возводили крепости ещё в те времена, когда родная земля и её народ нуждались в укрытии от варварских нашествий. Они строили дома, окружённые садами, которые сохранились и до наших дней. Мы с сестрой в восприятии сельчан так и оставались маленькими наследными принцессами несуществующего уже давным-давно меликства наших достойных пращуров. И как родные ни старались скрывать от нас, своих детей, историю нашего рода (возможно, боясь новых репрессий и гонений, из-за которых когда-то уже погибла часть членов семьи), нам её рассказывали односельчане. Даже наши ровесники, те из детей, кто не был нам самим знаком, знали о нас больше, чем мы сами. Каждый из них при общении не преминул сообщить нам какую-нибудь «новость» о нашем роде.
– Дедо, оказывается, «кармудж» наш? (на диалекте нашего села так звучал «камурдж»). Мы по этому каменному мосту всегда ходим, но ты никогда не говорил, что он наш, – спросила я за ужином.
– Что значит «наш»? Кто сказал такую глупость?
– Дети. Наши деревенские, с кем мы играем, – я не понимала его недовольства.
– Дети ничего не соображают. Не надо их слушать. Мост ничей. Он принадлежит деревне.
– А тогда кто его построил? – мой хитрый вопрос должен был иметь правдивый ответ.
– Откуда мне знать? Кармудж уже триста лет там стоит.
– Хватит разговаривать. Дай дедушке поесть и сама ешь, – вступилась моя бабуля Азизгюль, видно, предчувствуя неладное.
– А деревенские дети всё знают, они сказали, что его построил твой… пра-пра-пра-прадедушка, – не унималась я, глядя на деда Джавада.
– Пусть не болтают.
Дедушка явно не был настроен на разговор. Он надломил свежий хлеб и будто специально, откусив большой кусок, стал медленно его пережевывать, задумчиво уставившись в тарелку куриного супа.
– А церковь, которую снесли? Которая стояла на месте «Сельсовета»… – начала было я, но дадушка недовольно хлопнул по столу. Негромко, но сердито.
– Снесли, значит надо было! – сказал он и, встав из-за стола, вышел на балкон.
Я не могла понять, что произошло.
– Папа! Ладно тебе! Она ж ребёнок, что ты в самом деле… – сказал мой отец по-армянски, зовя дедушку обратно за стол.
Бабушка вышла следом.
– Джавад, ребёнок не понимает, просто спросила, зачем так нервничать? Успокойся.
Дед молчал. Я не слышала его голоса. Он вообще был немногословен.
– А что я такого сказала? – спросила я своего папу, сидевшего напротив меня.
– Дедушка просто не любит, когда говорят о-о… Обо всём, что касается нашего прошлого.
– Почему?
– Ты ещё маленькая и много не понимаешь. Но лучше не надо с дедушкой говорить о прошлом.
– Мне уже тринадцать, я не маленькая.
– Всё равно. Он не любит об этом вспоминать.
– Почему-у? – меня распирало от любопытства.
Папа тяжело выдохнул, будто раздумывая, говорить или нет. Потом всё же сказал:
– Когда тебя ещё не было на свете, и меня тоже, у дедушки погибли два его старших брата.
– Как погибли? Они утонули в реке? – это было первое, что пришло мне в голову. Раньше горная река была бурной.
– Они были убиты, – вдруг, не щадя нашего с сестрой детского воображения, ответил папа, видно желая утолить моё любопытство раз и навсегда. Однако, наоборот, вопросов прибавилось.
– Убиты? За что? Почему?
– Потому, что «кулаки»… – без особых эмоций произнёс он.
– Кто? – я растерялась. – Мы были кулаками? (понятие «я» в моём восприятии семьи легко трансформировалось в понятие «мы» и наоборот).
Я не могла поверить. Я знала по книжкам и фильмам, что «кулаки» – это враги советской власти, но мне всё равно было жаль дедушкиных братьев, которых даже папа не видел. И мне не хотелось верить в то, что они были врагами нашей страны.
– Да, были кулаками. А до этого – меликами. Но чтобы вы знали, девочки, ваш дедушка со своими братьями и их отец со своими братьями всегда работали. Они трудились наравне со своими батраками.
– Батраками? – ещё одно слово из книжной истории всплыло за ужином.
– Да, наравне с батраками. Это не рабы и не крепостные, это нанятая рабочая сила, – пояснил папа.
Конечно, мы знали о тяжёлом труде батраков. Выходит, дедушка и мужчины их дома тоже тяжело трудились на своих землях.
– У нас были батраки? – мы с сестрой переглянулись. Эта новость была невероятно интересной и в то же время какой-то ошарашивающей, запретной, несоветской.
Папа кивнул и продолжил:
– У семьи вашего деда было всё: земли, конюшни, фермы… Но всё отняли с приходом советской власти. А братьев убили. Теперь ясно? И не надо больше об этом говорить, – сказал папа в заключение.
Мы с Идой хлопали глазами. Я от понимания того, что произошло, а сестра от недопонимания.
– А дети… ещё говорят, что Хабах тоже был наш… Это был дедушкин сад, твой сад?
– Да. Дедушкин.
– Мы там всегда играем, там красиво. В этом саду вы с мамой на дереве сфотографировались, когда я ещё не родилась. Я люблю эту фотографию в нашем альбоме.
Папа молча кивал, пытаясь продолжить трапезу. Но я не могла остановиться.
– А ты знаешь, что сад вырубят? Говорят, что там будут строить дома.
– Пусть строят. Это хорошо, когда дома строят, – ответил папа общими фразами, протягивая руку к куску жареного мяса, будто нарочно не вникая в то, о чём я говорила.
– А… А прадедушкины родники?
– Вода должна быть общей. Он их и открывал для всех.
– А…
– Ещё свиноферма, где дедушка сейчас работает, – вдруг вставила младшая сестра.
– И свиноферма тоже. Она принадлежала дедушкиной семье.
Казалось, он умышленно не говорил «нам», чтобы не задумываться над этим.
– Выходит, нас ограбили? – сказала я, прижав пальцы к губам, будто не давая вырваться непозволительным словам. Мы ведь были пионерами и любили нашу родину.
– Вот, видишь? Когда ты не знала об этом, тебе было всё равно. А теперь тебе неприятно, хотя ты всего этого никогда и не имела. Надеюсь, сейчас ты понимаешь, как неприятно дедушке?
– Дети говорят…
– Не надо их слушать. Это ни к чему.
– Но они не со зла, они рады нашей дружбе. Они не упрекают вовсе, а наоборот, любят рассказывать много интересного. Правда, иногда я не всё понимаю, например, когда кому-то из новых ребят они говорят про меня… «на меликянц ана я». Это что?
– Это? – папа хмыкнул. – Это означает – «она из меликов».
– Но они не ругают нас, они все с нами дружат. Некоторые даже говорят, что мы с ними родня.
Я стала перечислять имена друзей, кто считал себя таковыми, но обязательно при этом упоминала из какого они рода или имена их отцов и дедов, чтобы папа понял, о чьих детях я говорю.
– Да, среди них есть и родня. Я рад, что вы дружите, – папа даже повеселел.
– Значит, дети не такие уж и глупые, они многое знают? – радостно сообщила я.
– Нет, не такие уж и глупые, – усмехнулся папа. – Это важно дружить с честными и добрыми детьми. Тогда вы вырастете хорошими людьми. Ты доедай, хватит разговаривать.
– Они ещё говорят, что вся наша деревня…
Осмелев, я хотела рассказать, что ещё я узнала от своих подросших и сильно поумневших друзей, но папа продолжил сам:
– Да, они говорят правду. Мелики руководили своими территориями. Наш Мелик Мирзахан вместе со своими взрослыми сыновьями когда-то очень давно правил княжеством Хачен. Туда входило несколько городов и сёл. А жил он со своей семьёй здесь, в Хндзристане, – папа показал рукой назад, куда уходили дворы двоюродных братьев дедушки Джавада и их предков.
– Я хочу побольше узнать об этом, это ведь история нашей семьи и нашей земли.
– А я хочу быть историком, – добавила Ида, чтобы подтвердить необходимость этих знаний.
– Здесь нечего больше узнавать, всё это осталось в далёком прошлом. А то, что нужно знать, вы уже знаете. И чем меньше вы обе об этом будете говорить, даже с друзьями, тем лучше. А с посторонними тем более.
– Они будут завидовать?
– Чему завидовать? У нас нет ничего особенного.
– Завистники всегда находятся, – вернувшись с балкона на веранду, сказала бабушка. – Это такой сорт людей, они завидуют всем, кто чего-то в жизни добивается, а сами ничего для этого не делают. Им хочется даром получать все блага, без труда. И вообще, хватит об этом, ешь давай. Вон, Ида молодец, хорошо ест. А ты… худенькая совсем.
– А дедуля на меня сердится? – спросила я бабушку.
– Нет, он просто хочет постоять на балконе, – ответила она, ласково коснувшись моей головы. – Ешьте, ешьте, он сейчас вернётся.
– Я наелась. Спасибо.
Я встала из-за стола и вышла на балкон. Я обняла дедушку и сказала:
– Дедо, я извиняюсь, я больше не буду. Я тебя очень люблю.
Он обнял меня и поцеловал в макушку. Никогда больше мы с ним не говорили об этом.
Художник Галина Адамян
Я выбежала в сад. Мне было всё равно, что я была «из кулаков» или «из меликов». Меня это не пугало и не радовало. Я просто чувствовала себя хорошо. И всё тут.
И тогда, в детстве, и во взрослой жизни мне было приятно осознавать, что я – внучка всеми уважаемого Мирзояна Джавада Айрапетовича из рода Баба-Аханц, одного из потомков Мелика Мирзахана, принадлежавшего к большой древней династии Джалаланц.
Дедушка был тружеником, из тех, на кого равняются и кем гордятся.
А дети деревни всё равно рассказывали нам легенды о нашем роде и хотели с нами дружить, что нам тоже нравилось. Наш род для них был частью живой истории нашего общего родного края, и эту историю они берегли, передавая из уст в уста, из поколения в поколение.
…Летом я росла и взрослела в доме моих предков, туда же в будущем не раз привозила и свою семью. Но это будет гораздо позже, гораздо, гораздо. А пока я школьница, и нету мне устали. Я среди родных и друзей, а что может быть лучше деревенских летних каникул у бабушки с дедушкой? Ни-че-го!
Фрагменты детства и юности часто возникают в моей голове обрывками картинок, но, сплетаясь воедино, создают красивый ковровый узор памяти.
Художник Галина Адамян
Каждый день я приносила домой свежую воду, бегая с друзьями на родник, но я не отказывалась и от других бабушкиных поручений. Я могла полить огород, запуская в равномерные, длинные грядки воду из узенького речного канала-«арха», окружающего огороды и сады деревни. А могла и накопать картошки, нарвать овощей к столу или достать из-под курочки свежих яиц. Всё это было каждодневным, обычным делом и доставляло мне огромное удовольствие. Но самым интересным для меня было уходить с семьёй и друзьями в леса и горы, порой с ночёвкой под открытым небом у костра. Там тебе и дикие ягоды, собирай – не хочу, там тебе и свежий воздух, и пикник с шашлыком. Там разнообразные игры с детьми и взрослыми, там и речка, окружённая обилием родников, бьющих прямо из-под земли или падающих с гор маленькими водопадами.
Наша деревня расположена на огромной скалистой горе вулканического происхождения, а потому всё передвижение по ней идёт либо в гору, либо с горы. Наш дом находится в центральной части села, на том самом перекрёстке двух главных деревенских дорог, где расположены важные здания – довольно высокий двухэтажный дом с длинным голубым балконом, в котором находятся местное почтовое отделение и междугородняя телефонная станция с телеграфом; и другой двухэтажный дом напротив, через дорогу, где на первом этаже расположена сельская аптека. Дети туда забегают по делу и без дела, а главное, они в аптеке покупают гематоген и едят его вместо шоколада. По обе другие стороны Центра деревни, который в народе именуется «щенамач», занимают частные дома, впрочем, так же, как и за аптекой и почтой. Мы всегда жили в центре и узнавали все последние новости первыми, ну или почти первыми, после почтальонши и телефониста – самых осведомлённых в деревне людей. Порой нам звонили домой по номеру 3–5-3 из другого конца деревни, чтобы узнать, привезли ли в центр продавать арбузы. А порой просили прочитать название фильма на афише, которая была наклеена на железный стенд рядом с почтой. Порой афишу писали мы с братом, нам позволял это делать завклубом и киномеханик дядя Завен.
Художник Галина Адамян
Домов в Хндристане много, но почти все люди знают друг друга по-соседски или даже являются родственниками. Интересно и расположение домов – по дворам династий. Почти все родственные семьи живут рядом. Так были построены дома ещё несколько веков назад. Братья строили дома на одной улице или селились в одном общем дворе, как у нас. Сами дома в деревне выстроены так, что с одной стороны они стоят своим первым этажом на земле, а с другой стороны, где гора спускается ниже, тот первый этаж выглядит уже вторым, а под ним ещё этаж и двор. Первый этаж со двора – это нижний дом, или «нерки тон», как здесь принято его называть. Чаще всего этот нижний этаж не жилой, он гораздо прохладнее, чем верхний, сделанный по современным деревенским стандартам. В стенных стеллажах нерки тона наша бабушка хранит консерванты собственного приготовления, а также свежие продукты – молоко, овощи, фрукты, даже запас свежеиспеченного хлеба, тесто для которого готовится как раз здесь, в нижнем доме, на огромном старомодном дастархане красного дерева. Мы с сестрой и кузинами любим наблюдать и помогать бабушке в приготовлении хлеба. Мы лепим из теста несколько колобков средних размеров, которые потом отлёживаются на больших деревянных подносах, аккуратно покрытые длинными белыми полотняными полотенцами, похожими на рушники с яркими узорами по краям. Положив на плечо, эти длинные подносы с тестом уносят к печи. А печёт бабушка хлеб в беседке за домом, в глубокой круглой яме, отделанной изнутри плоским булыжником. В нашем селе эти печи, похожие на небольшие колодцы, называют «турун» (что в Армении – «тонир»), а испечённый там хлеб – «турнав хац». Чаще всего они пекут вместе, собрав у туруна несколько женщин нашего «таха» – родственных дворов. Это довольно сложный процесс, его не передать словами, в нём надо участвовать. Запах свежего деревенского хлеба, приготовленного на дровах или древесном угле, и сам его вкус делают его особенным и неповторимым у каждой мастерицы. Дома такой хлеб испечь невозможно, хотя можно какой-нибудь другой. Конечно, жаль, что старинный камин, выступающий вперед полукруглым козырьком из серого камня, который был врезан в правую стену нашего нерки тона несколько веков назад, теперь бездействует. В нём больше не готовят еду и им не отапливают помещение, как это было ещё в детстве папы. Сегодня камин представляет собой лишь музейный экспонат нашего таинственного дома. Тайны есть и на чердаке дома, где хранятся лекарственные травы и приготовленные бабушкой для нас сухофрукты и пастила – о, это отдельная история. Но самое важное бабушка хранит в ящике старого шифоньера – дедушкины медали с Великой Отечественной войны и, святая святых, – ободок с армянского национального головного убора её матери и нашей прабабушки Саням, отделанный серебряными николаевскими монетами и длинными чеканными бусами.
Не могу не рассказать о том, как нам всем нравится, когда бабушка готовит деревенское масло. Совсем как в древности, раскачивая вперёд и назад свисающий на верёвках с потолка (будто колыбель ребёнка) длинный бочонок «хнеце», наполненный домашним мацони, мы добываем масло. Для нас, детей, это особое развлечение – не только взбивать домашнее сливочное масло, но и пить прохладительный напиток «тан» или пахту, которая сливается через открытую дырочку в бочонке-хнеце после получения продукта. Другое любимое дело – снимать пенку с ежевичного варенья, которое готовится во дворе в огромном эмалированном тазу, стоящем на чугунном кольце с растопыренными ножками прямо над костром. А перед этим надо ещё сходить за ежевикой в горные долины, которые виднеются из нашего балкона и кажутся живой зелёной картинкой с солнцем в ярком голубом поднебесье.