Странным и загадочным было то, что внизу, куда упал автомобиль так и не нашли церковных ценностей. И моя бабушка была уверена, что духи гор и природа забрали их и спрятали до лучших времён…
Мне, маленькому мальчику, бабушка рассказывала, что и Священную книгу из телячьей кожи безбожники не могли уничтожить. И что эта книга улетела и тоже когда-нибудь вернётся… И священник тоже вернётся… Они все вернутся тогда, когда в мире и горах будет много доброты, и возвращение книги в горы будет означать освобождение людей от алчности, от подлости и предательства… Будет означать возвращение доброты!!!
И люди должны поставить памятник лошади, в этом поступке умного животного была сконцентрирована вселенская доброта, которой не хватает нам.
После этого случая, через три года, начались страшные преступления в нашей стране, массовые репрессии и расстрелы невинных людей, а через пять лет началась самая кровавая война в истории человечества.
В годы Великой Отечественной войны три брата бабушки, в том числе Жора, ушли на фронт, и все вернулись живыми и здоровыми. Это был редчайший случай в их районе. Несмотря на то, что у каждого была своя особая история. Один выжил под Сталинградом, другой сумел сбежать из немецкого плена, третий дошёл до Берлина. У каждого из них была своя героическая судьба, но я думаю, что на судьбу каждого оказал своё влияние вышеописанный случай. Духи гор берегли их. Возможно, это было их благодарностью.
* * *
Я несколько раз посещал новую церковь, которую построили в селе Цовагюх. Но мне всегда хочется поехать именно туда, где был старый монастырь. К сожалению, я не знаю, где находится этот разрушенный храм. Я тогда не спросил у бабушки…
И уже очень долгое время по ночам в своих мыслях и мечтах я представляю этот старинный горный монастырь. И моя душа рвётся туда.
Говорят, тот, кто ищет дорогу в храм, всегда находит её… Верю, что и я обязательно найду дорогу туда.
И этот мой поход станет исполнением обещания бабушке и осуществлением моей сокровенной мечты.
В своих мечтах я поднимаюсь по горной дороге, слушая утреннее радостное пение лесных птиц, любуясь ласкаемыми солнечными лучами макушками гор. И кажется, что все благословляют меня.
И в горном тысячелетнем краю, окружённом каменными памятниками, вековыми лесами, духами гор и великих священных мастеров, я буду молиться в монастыре под чистым небом за всех… За настоятеля… За возвращение Священной книги… За доброту…
За Вас…
Расцветают деревья. Зима
Эта песня – горчайший дымок,
Эта песня – творенья венец.
Вспомню – к горлу подступит комок…
А.С.
Артавазд Сарецян. Абхазия, г. Сухум
Родился 22 апреля 1957 года в селе Лечкопе Сухумского района Абхазской АССР. Выпускник историко-правового факультета Абхазского государственного университета. Ответственный секретарь газеты «Республика Абхазия». Член Союзов писателей и журналистов Абхазии. Автор нескольких книг на армянском языке.
Первое стихотворение опубликовано в ереванской газете «Пионер-канч».
Награжден орденом «Честь и Слава» Республики Абхазия, медалями Министерства диаспоры Армении «Уильям Сароян» и «Посол родного языка».
Эту песню часто напевал мой отец: почти каждый день, когда поздно вечером возвращался домой, уставший от изнурительной работы сперва в кроватном цехе строительного комбината, а затем и на ткацкой фабрике, где начал работать по предложению директора – нашей первой соседки тёти Зины.
Прежде чем зайти в нашу небольшую комнату, он садился на скамейку в тени яблони, широко раскинувшейся во дворе перед домом.
У отца был замечательный голос – чистый, богатый, звонкий, как кристальный источник, бьющий в дедовском саду. Удивительно, но отцовский голос никогда не уставал, никогда не тускнел…
Это было моим открытием, я даже сказал бы – изобретением, которое до сих пор никто не смог опровергнуть, да никто и не пытался это сделать: ведь все знают, что родительский голос никогда не теряет своего первоначального очарования, он даётся один раз и навсегда. Это известно всем, но каждый его открывает для себя сам и по-своему.
Художник Ольга Шарупская
Я, конечно, не знал автора песни. Я даже не думал об этом, потому что не подозревал, что песни могут иметь автора. Только одно я знал очень хорошо: это песня моего отца, это только его песня. Потому что так никто не смог бы её спеть. И это я знал точно, ведь для пущей убеждённости я несколько раз проводил свои эксперименты: представлял, как эту песню поёт кто-то другой, обладающий таким же хорошим и богатым голосом (скажем, та же тётя Лена, двоюродная сестра отца, которая пела на встрече с маршалом бронетанковых войск СССР Бабаджаняном в нашей школе: она очень хорошо пела все песни, особенно «Поднимайте бокалы за здравие армян»), и всегда приходил к невозможности этого.
Нет, эту песню мог петь только мой отец, потому что она была создана только для него. Колдовство песни и голос отца дополняли друг друга и становились гармонично целым, единым. В песне меня смущало только то, что я пока никак не мог понять: как же зимой расцветают деревья? Разве возможно такое? Но я тут же успокаивал себя, не оставляя даже тени сомнения: точно расцветают! А как же! Иначе об этом не пел бы отец.
«Наверное, я не видел, как расцветают деревья зимой. Кто знает, может быть, далеко-далеко, там, в той деревне, где навсегда осталась наша очажная колыбель, которую когда-то смастерил мой прадедушка Ованес, даже глубокой зимой расцветают деревья…» – по-взрослому рассуждал я.
Художник Ольга Шарупская
И только через много лет я должен был понять, что деревья расцветают в любом месте, в любое время года, даже зимой в городе, если в душе человека царствует весна и восходит солнце!
Иногда мы с отцом садились на пороге дома, рядышком, прильнув друг к другу, – как те две красивые белоснежные горы в рамке, висящей в нашей комнатке на стене. Папа говорил, что эти горы – наша родина, которую много веков назад вынужденно покинули наши предки, спасая свои семьи от истребления. «Они бежали?» – интересовался я. «Нет, они спасали женщин и детей, – отвечал отец и продолжал, – всё это видели эти святые горы, Сис и Масис, они – отец и сын, прижавшиеся друг к другу». «Как я и ты?» – спрашивал я. «Да, как я и ты», – в ответ вздыхал отец и, как подтверждение, сильнее прижимал меня к себе.
Папа пел, я слушал. И никто не смел прерывать это самозабвенное пение. Даже мама: каким бы срочным и неотложным ни было дело, она обязательно дожидалась окончания песни, потому что точно знала, что отец не просто пел, а общался со своими предками. Это были святые минуты сопричастия родственных душ, дарованных Всевышним только избранным.
Я не слушал песню. Нет, так не слушают песню. Так впитывают её каждое слово, её каждый звук, каждый перелив, поглощают жадно, без остатка – так снег поглощает солнечные лучи и медленно-медленно тает-тает, без остатка проникая во все складки земли, исполненной жгучей, уже невыносимой тоски.
Песня лихорадочной горячностью разливалась во всей моей сущности, одухотворяющей востребованностью проникая в самые глубокие и потайные уголки души, и нежно окукливалась – как дерево, покрытое весёлыми почками и гулом пчелиного роя. И мне казалось, что в моей душе рождается пока безымянное чудо-дерево – единственное в мире, какого никогда ещё не было и никогда уже не будет.
Но почему же казалось, если я действительно чувствовал волнительное шевеление его корней, которые сладкой щекочущей истомой углублялись в моих венах и доходили до самых-самых сердечных глубин?!
Я чувствовал, как крыльями разрастались его ветки во мне, казалось, что оно волшебной птицей вот-вот медленно и нежно вспорхнёт на волнах отцовской песни, – как сладчайший дым, клубящийся над нашим небольшим домом, уютно приютившимся под яблоней, увитой виноградными лозами.
И это чудо-дерево пустило свои глубокие корни в моей душе, пышно разрослось и вскоре стало красивым Древом песни с такими здоровыми, такими сочными и сладкими плодами, с щедро переливающимися на солнце красками!
Но я пока ничего не знал об этом.
Я и не подозревал, что в жизни бывают злые и грубые руки, которые не только камнями будут безжалостно сбивать спелые плоды с этого чуда-дерева, но и беспощадно разламывать и разрубать ветки.
Я пока не знал, что в жизни бывают чёрные души ненавистников, которые будут вырывать дерево с корнями, в животворящей тени которого сами же не раз переводили дыхание, спасаясь от ливня или палящего солнца. Я не знал. Я пока ничего об этом не знал. Я просто был счастлив, что на свете есть мой отец, есть его песня, есть моя мама, которая никогда не прерывала отца, когда он пел свою песню и есть далёкие святые горы Сис и Масис, прижавшиеся друг к другу. «Расцветают деревья. Зима…»
…Прошло много лет. И в один из таких зимних дней ушёл из жизни мой отец, долгие годы прикованный к постели какой-то непонятной болезнью: ушёл легко, светло, тихо. Так же легко и светло, как и прожил свою не совсем длинную жизнь.
Он умер на второй день после смерти своего старшего брата Вардана, скончавшегося в сухумской больнице во время операции. Так и сказал хирург, мой друг: «Твой дядя умирает. Сделаем операцию, попробуем спасти, надеясь на чудо».
Но чуда не произошло…
Отец не знал о его смерти. Ему об этом никто не говорил в ожидании моего возвращения из деревни, куда накануне я повёз тело дяди.
Но отец каким-то невероятным образом, наверное, сердцем почувствовал уход родственной души и сказал моей матери:
– Я должен пойти к Вардану, он уже ждёт меня, он зовёт меня… Я готов… Я должен увидеть своего брата. Скоро я увижу его…
Потом он позвал к себе внуков – семилетнюю Сусанну и пятилетнего Айка, попросил, чтобы они спели песни, почитали стихи…
И вот так, он, поклонник армянского слова и песни, ушёл в вечность, в их же сопровождении.
А на улице была глубокая зима, и вокруг безумно буйно цвели деревья…
Сегодня никто не сомневается, что душа моего отца пребывает в Раю.
Потому что божественны армянское слово и песня.
«Расцветают деревья. Зима…»
P.S. Мой отец, Аик Затикович Сарецян, как и его старшие братья Григор, Вардан, Ваган и Ваграм (служил в знаменитой 89-й армянской Таманской дивизии), внёс свою посильную лепту в победу советского народа над немецко-фашистскими захватчиками. Об этом свидетельствуют сухие лаконичные записи в его военном билете, гласящие, что он был призван на военную службу Гульрипшским районным военным комиссариатом и направлен в 28-ю школу отличных стрелков снайперской подготовки, где обучался с 17 августа 1944 года по январь 1945 года. Затем он продолжил службу в 140-й отдельной пулемётно-артиллерийской бригаде.
После окончания войны, по май 1948 года, когда был уволен на основании Постановления Совета Министров СССР от 13 января 1948 года, служил в 15-м отдельном мотострелковом батальоне.
Армянские каникулы
Каринэ Гаспарян. Россия, г. Миасс
Каринэ Гаспарян родилась в 1965 году в Махачкале. С 1986 года проживает в Миассе. Окончила Миасское медицинское училище (1989), работала по специальности. Руководит литературным объединением «Ильменит». Выпускница Литературных курсов 2015 года. Пишет стихи и прозу, первые публикации в 1976 году. Некоторое время жила в Москве и Санкт-Петербурге, занималась там в литобъединениях. Публикуется в южноуральских газетах, в литературных сборниках и альманахах. Автор книги стихов «Товарищ Фет» (Челябинск, 2013). Лауреат XX и XXI Всероссийского Бажовского фестиваля народного творчества (2012, 2013), областного литературного конкурса «Прекрасен наш союз…» (Челябинск, 2012). Победитель Областного фестиваля поэзии «Уральская лира» (Коркино, 2013, 2019)». Награждена дипломом и медалью Международной гильдии писателей за высокое художественное мастерство (Германия, 2014), а также дипломом VI Международной Южно-Уральской литературной премии в номинации «Проза» (2017). Призёр Международного литературного конкурса «Армянские мотивы»-2019. Член Союза писателей России.
И если не надо идти с утра на работу
Какого-нибудь пятого сентября в субботу,
Пить из крошечной ни о чём чашечки
Горький армянский кофе
И думать, почему твоя фамилия
Не Свенсен,
Не Таубе,
И не Иоффе.
Прости, отец, я не дала твоей фамилии ходу,
Я приумножила мужчин своего рода от роду.
Но в детях моих всё так на тебя похоже,
От тёмных бездонных глаз,
Тайного знания
До безмерной печали
И смуглой кожи.
Художник Ирина Тараева
Сестра часто вспоминала о моём отце, и всегда в превосходной степени. Ей было десять лет, когда он появился в её жизни. Он сажал мою сестру на плечи, как только заходил в дом. Она держалась за его волосы, чтобы не упасть. Наверное, ему было больно, но он никогда не жаловался. А волосы были жёсткие, тёмные и вьющиеся. «Не такие, как у нас», – шептала сестра. У них – у бабушки, мамы, сестры – волосы были светлые, как у принцесс. А я в это время лежала в кроватке, только что рождённая. И вся моя судьба, как и цвет волос, была неведома, по крайней мере, мне.
Папа никогда не приходил без гостинца, без маленькой какой-нибудь радости. По всем этим косвенным признакам получалось, что он был счастлив и любил нашу маму. Я вглядывалась в дымку ушедших лет, мне тоже хотелось что-нибудь вспомнить. Но родители расстались, когда мне было четыре года. И образ отца складывался, а вернее сказать, не складывался из разрозненных воспоминаний мамы, бабушки и сестры.
Мама, раскуривая очередную сигарету, разглядывала армянский полосатый палас. Она вспоминала, как отец привёз её из Москвы в Нагорный Карабах сразу после свадьбы. Дед Каро был самым уважаемым человеком в деревне: он был учителем. Он не осуждал открыто действий сына, только вздыхал чаще и долго вглядывался в очертания гор в дымке тумана по утрам, перед тем, как идти в школу. Свекровь была более открыта в выражении чувств, но как это выражалось, мама не рассказывала. Молодой семье подарили настоящий армянский палас и поселили в пустующей части дома. Через три месяца мама сбежала домой, с паласом и мной, уютно разместившейся в её животе.
Почему она не прижилась в патриархальном армянском доме, мне стало понятно позже, гораздо позже, когда я сама приехала в этот дом. Мама упоминала ещё несколько вещей, связанных с армянским периодом её жизни. Сминая окурок в пепельнице, она говорила, оценивающе глядя на мою тонкую талию и ключицы, торчащие в вырезе платья, как две лодочки: «Ты всё равно будешь такой же, как сёстры Карлена». Я уже наизусть знала их имена: Канира, Лаура, Наира. А имя четвёртой я всё силюсь вспомнить, но мне мешает эта прозрачная, но непроходимая дымка лет.
Художник Рубен Оганесян
Мужчины в Армении маленькие, худые и грустные. Арарат, их общая колыбель и святыня, недосягаем для них. Он на территории Турции, и нога их никогда не ступит на вожделенный камень у подножия. Никогда, одолев крутой склон, не сядут они, группой или в одиночестве, на дорогой сердцу камень. И не омоют слезой память свою по убитым, но не забытым жертвам Геноцида. «Вот поэтому они и грустные… все, от мала до велика», – говорила мама.
Женщины же, напротив, чем толще, тем лучше. Значит, мужчина хорошо кормит мать своих детей. Для моих четырёх тётей прорубали специальные проходы, так как в обычные двери они не входили. Участь повторить их судьбу меня не волновала в шестнадцать лет ни на грамм.
Правда, для первого класса мне сшили специальный сарафан, потому что ни одна юбка на мне не сходилась. И если бы по рядам не пронёсся шепоток, что это толстое чучелко из семьи друзей директора школы, я бы уже тогда поверила моей маме. Но в то первое сентября директор приветливо махнул мне с трибуны, и никто не посмел смяться надо мной. А в шестнадцать я стала тонка, но всё так же не дальновидна. Ещё мама часто с досадой упоминала книгу Абовяна «Раны Армении». Оказывается, папа назвал меня по имени главной героини этой книги. Привыкая угадывать другие смыслы, я поняла, что папа, во всём уступавший маме, в силу огромной любви, здесь не уступил. Дочка должна была зваться Каринэ, и никак иначе.
Бабушка звала моего отца армяшкой и брезгливо рассматривала меня первые пятнадцать лет. Если бы я сжималась под её взглядом, я должна была бы исчезнуть, раствориться, растаять, унося все черты своего отца. И тёмные вьющиеся волосы, и вечную ноющую грусть в груди, и горбинку на носу. Но не пришло ещё время мне раствориться золотой пылью среди миров и светил. Тем более, он появился на нашем пороге в день моего шестнадцатилетия.
И всё в нём было родное и знакомое. Да, роста он был небольшого. Но какая-то мудрость в глазах заставляла и уважать и доверять ему. Волосы были уже не так удобны для поездки на плечах, но без единого намёка на седину. И приехал он с одной целью – увезти меня в Армению.
В день отъезда папа сжал крепко, но бережно мою ладонь, и мы пошли в ювелирный магазин. Моё присутствие вообще-то не требовалось. Папа поставил меня в тёмный прохладный угол, за резной колонной. Сам он долго, как мне казалось, целую вечность, стоял у пузатой стеклянной витрины. Потом шутил с продавщицами, что-то долго рассматривал, не спеша расплачивался. А потом на моей левой руке заблестели золотые часы. Стрелки исправно отмеряли мою новую счастливую жизнь. Наш поезд уходил вечером. Голова кружилась от предвкушения дороги, новых встреч, новых городов и папиной любви.
Моя нижняя полка в плацкартном вагоне была услужливо застелена. От изобилия впечатлений я готова была уснуть на ходу. А папа сидел, подперев большую, красивую голову двумя руками. И всё смотрел и смотрел на меня. Во взгляде его появлялось что-то хищное, как только мимо нашего купе проходил молодой человек. И он, сквозь полузабытье сна, казался мне грозным ястребом, закрывающем размашистыми крыльями своего птенца от всех особей мужского пола.
Художник Вера Аверьянова
В вагоне было жарко, и я, конечно, спала, не укрываясь. А папа всю ночь морщил лоб, шептал «ахчик» и укрывал мои ноги. Вдруг кто-нибудь, в полумраке спящего вагона, увидел бы ноги своевольной армянской девчонки… Этого папа допустить не мог!
Утром он задремал, а я пошла умываться. Часы я сняла в первый раз с тех пор, как отец надел их мне в магазине. Я положила их на полочку в туалете и, ополоснув лицо, выскользнула наружу. В своём купе я хватилась пропажи минут через десять. «Папа», – прошептала я, побледнев и испугавшись за него больше, чем за себя. Полочка в туалете была пуста и уже запачкана чьим-то зубным порошком. Вглядываясь куда-то вдаль, папа скорбно произнёс: «Ахчик, ахчик».
Дома его ждали тяжелобольная жена и пять дочерей. Их всех он содержал на свою зарплату. И надо же было мне, старшей его дочери, уродиться такой растяпой.
Эта вина, первая за это лето, упала в коробочку моих грехов, на самое дно. Коробочка эта наполнялась очень быстро. Но всю её, полную до краёв, простил мне мой отец. Знаю, что простил, хотя мы никогда не говорили об этом.
Утром мы приехали в Баку, где жили четыре моих тёти – Канира, Лаура, Наира и четвёртая, имя которой открой мне, Господи. Папа вёз меня, как драгоценность, как свою величайшую гордость. И приём был нам везде оказан королевский. Меня изумляло, как все до мельчайших деталей повторялось в каждом доме, при каждой встрече. Они, конечно, не сговаривались, просто сила традиций, веками установленных в армянской семье, соблюдалась по мере сил, по мере сохранения на уровне крови, или, как сейчас говорят, на уровне генной памяти.
Мы заходили в дом, и бесконечный хоровод лиц окружал меня, крутил, вертел, рассматривал. Все цокали языками, восклицали что-то на армянском языке. Мелькало слово «ахчик». Я садилась за стол, который был уже накрыт, и придумывала синонимы к непонятному слову. Проказница, виновница, стрекоза, чертовка, лентяйка, не наша – вот их неполный список. Улыбались армянские родственники редко. Часто смотрели вдаль, как и папа, хмурили брови. Жалея себя, я пыталась найти другое объяснение этому слову. Старшая, красивая, худая, умная, отличница, в конце концов. Я ведь и в самом деле была круглой отличницей.
Застолье начиналось всегда с чая. Крепкий душистый чай, янтарный мёд, солёный сыр с капельками рассола, фрукты и лаваш. Лаваш был тонкой и белой лепёшкой из муки. Такой тонкой и белой, что у меня чесались руки, так мне хотелось на нём что-нибудь написать. Но он был предназначен не для этого. Его неспешно отрывали, отправляли в рот и говорили, говорили, говорили. Женщины, девочки, девушки подносили кушанья. За столом мы сидели два-три часа. И армянская речь всё лилась и лилась, завораживая меня незнакомой, но хорошо слышной внимательному уху музыкой. На столе, сменяя друг друга, появлялась севанская форель, хаш, матнакаш, лобио. То, что форель севанская, подчёркивалось с особенной гордостью.
Севан был для всех армян святыней, не меньшей, чем Арарат, Эчмиадзин. Это всё рассказывал мне папа, гуляя со мной по уютным бакинским улицам. Я думала, не слишком ли много святынь у нас, у армян. И ещё я ловила себя на мысли, что армяне печалятся и грустят за себя, но ещё и за весь мир, на всякий случай. Как будто хотят отстрадать за все другие народы. Смеющегося армянского мужчину я встретила один раз в жизни. Но о нём придёт черёд рассказать позже.
Бакинские армяне составляли свой клан, и все были связаны родственными отношениями, географией и вселенской печалью в глазах. У каждого из детей Каро и Гоарик была в жизни своя роль. Канира – старшая сестра, хранительница традиций, остов семьи, надёжность. Лаура – танцовщица, певунья, собирательница сказок и преданий. Наира – отменная кулинарка, хозяйка, тихая обитель добра и покоя. Облик четвёртой стёрся из памяти вместе с именем. Но именно в её доме мы начали готовиться к основной цели своего путешествия – поездке в Нагорный Карабах, к папиной маме.
Было куплено много красивых платков, браслетов, серёг, кругов сыра… И десять килограммов морских камушков! «Так надо», – сказал папа. Я не видела потом на бабушке ни одного украшения – она их не носила. Было трудно представить её плечи, украшенные ярким платком. Да и морских камушков на столе я не видела ни разу. Я потом узнала, куда они подевались, эти яркие городские камушки, да ещё и сладкие.
Приехали мы под вечер. Деревня расположилась между гор, как большая кошка, распластав лапы, раскинувшись всеми своими дворами.
Горы были какие-то особенные. Это были не пики, уходящие под облака, не обрывы, не кряжи, не скалы. Это были, сколько хватало глаз, пологие склоны и подъёмы, почти сливающиеся с небом, с реками, с домами. Они все были устремлены не ввысь, а вдаль, за горизонт.
Бабушкин дом был первым на въезде в деревню. Бабушка Гоарик была высокой крупной женщиной с волевым, хотя и уставшим лицом. Взгляд её был глубоким и острым не по годам. Видно было, что её подводит только внешняя оболочка – изработанное тело. Нахмуренный лоб и вечное «ахчик, ахчик» – меня уже не удивляло.
Проснулась я, помнится, рано. Но ни папы, ни бабушки не было дома. На столе стояла кастрюля с куриным супом. А рядом, прикрытые белой ситцевой тряпочкой, горкой высились лепёшки, тёплые, как солнце над нами. Я поела и побежала за ворота. Если бы я представляла рай, он был бы таким, каким я увидела в это утро окрестности. Присутствие людей никак не испортило окружающую природу. Горные ручейки, высокое небо и дома, зелёно-коричневые, как и горы, составляли одно целое, неразделимое и неподдельно-прекрасное. Жителей совсем не было видно. День был в зените, обычный трудный и долгий день.
Камушки сыпались из-под ног, иногда падали прямо передо мной. Чем дальше я шла, тем чаще они попадали мне, то в плечо, то в шею, то в спину. А потом я увидела то там, то сям озорные чёрные глаза, косы, руки и убегающие ноги. Дождь из камушков сыпал всё чаще, всё больнее. Для местных детей я была чужаком, яркой нездешней птичкой.
Домой я летела со всех ног. Влетела во двор и сразу попала в объятия молодого человека, поразительно похожего на папу. Он смеялся, вытирая мне слёзы. Смеялся, грозя кулаком окрестным горам, смеялся, оглядывая меня с головы до ног. Это был младший из детей Гоарик, мой дядя Кармен. Стоило мне один раз пройтись с ним по главной улице, и люди начали приветливо здороваться со мной. И камушков в меня больше не сыпалось, ни одного на мою голову. Мы гуляли с Карменом и говорили, говорили, говорили. В первый день я спросила: «Что такое «ахчик», это что-то обидное?» А он, смеясь, закружил меня по огороду и сказал: «Это – девочка! Это ты – наша дорогая девочка, это ты». Ещё он сказал, что невежливо молчать в ответ на приветствие. И я, наученная Карменом, степенно раскланивалась и отвечала: «Барев дзес, барев дзес».
Он очень много рассказывал мне об истории армянского народа, об истории нашей семьи. Кармен был мне и старшим братом, и другом, и учителем. Мы облазили все окрестные горы, заучивая наизусть стихи Егише Чаренца, Сиаманто, Паруйра Севака, Ованеса Туманяна, Аветика Исаакяна. Оказалось, что дед Каро был первым учителем в Карабахе. Был он очень добрым и светлым человеком. И, как исключение из правил, очень высоким. Этот факт был мне в утешение: значит, не я одна – исключение из правил в этой большой семье. Живя то у моря, то в Москве, то в Ленинграде, то на Урале, я часто ощущала себя перекати-полем, сорной травой без роду и племени. На вопросы «кто твои родители?» и «где ты родилась?» я открывала рот и… тут же закрывала. Коротко ответить я не могла, а долгие рассказы – кому они интересны?
От этих скелетов в шкафу
В груди расправляются крылья.
И неочевидное, был ли я,
И снос во вторую графу.
А в лёгких – вишнёвый компот,
И вдох посему невозможен,
Но сбивчиво путь мой изложен,
И воздуха требует рот.
О, вы, чей невольно покой
Из памяти вызвав наружу,
Я больше уже не нарушу,
Махните оттуда рукой.
Актриса немого кино,
И ты – управляющий банком,
И ты – дорогая крестьянка,
Откройте скорее окно.
Я в вашем, нет, в нашем шкафу,
Фигурой почти неизвестной
Займу своё скромное место,
Опять пропуская графу.
Кармен рассказал мне, что Гоарик – это солнышко. И я взглянула по-новому на бабушку. Солнце вставало раньше всех и хлопотоло, хлопотало, хлопотоло. Огромный огород, большой дом, несметные полчища кур, гусей, уток, гости – на всё у неё хватало сил. Раз в неделю бабушка ставила тесто. Во дворе стоял большой круг, на дне которого разжигался огонь. Очень ловко она раскатывала на столе, в огороде, лепёшки. Поддевала их ухватом и лепила на внутренние стенки круга. Через минут десять этим же ухватом собирала их со стенок. Хранились они на холодной большой веранде и всю неделю были такими, будто только что из круга. Круга её жизни, круга судьбы, круга вдовства и старости. И вечного круга любви.
Каждое утро на низеньком каменном заборе стояли несколько крынок с мацони, чашек с тутовником, корзинок с яйцами. Кармен говорил, что это жители в память о первом учителе идут через всю деревню и несут свои нехитрые дары.
Однажды Кармен с таинственным видом надел костюм и куда-то ушёл. Я съела несколько ягод шелковицы, решая, какая слаще, чёрная или белая. Под ногами кружилась большая белая курица. Я топнула ногой, но она не уходила. Погнавшись за ней, я не заметила, что дверь туалета открыта. Курица прыгнула в тёмное прохладное нутро и… исчезла в чёрной дыре навсегда. Прибежали папа и бабушка. Папа свесился в яму, но тщетно. Бабушка посмотрела вдаль и тихо сказала: «Ахчик, ахчик». Но мне уже не было страшно, только немного стыдно.
А Кармен, оказывается, ходил помогать другу в предсвадебных хлопотах.
И назавтра мы все, бабушка, папа, Кармен и я, пошли на свадьбу, вместе со всей деревней. Горы танцевали и пели, молодёжь веселилась, природа ликовала. Люди постарше сидели за длинными столами. Девушки, все до единой, были стройны и грациозны. Все они имели общие черты со мной. Длинные чёрные волосы, смуглая кожа, пушистые ресницы, отбрасывающие тень до середины щёк, нос с горбинкой – вот наш групповой портрет. А парни все невысокие, стройные – настоящие мужчины держались вместе, но взгляды бросали на девушек жаркие и быстрые, как молнии. А красивее всех был мой дядя, Кармен. Завидный жених, он иногда смотрел вдаль так же долго и пристально, как папа и бабушка. Он часто говорил мне: «Посмотри, как прекрасна наша Армения. Я отдал бы за неё жизнь, не задумываясь». Так он и сделал, когда началась война в Карабахе. Не поплясал на своей свадьбе, не понянчил своих детей, не вошёл больше в свой сад на окраине деревни.
Мы уезжали к вечеру. Не знаю как, но вся деревня, узнав об этом, вышла к дому Гоарик, чтобы проводить нас. Бабушка вынесла мешок с морскими камушками и раздавала их детям, каждому по горсти. А потом прижала меня к себе и долго не отпускала. Я вылетела из её объятий и, расправив крылья, обдуваемые тёплым ветром, улетела.
Где бы ни была я, знаю, что в доме этом горит свет, на столе лежат горкой тёплые лепёшки. Земля в саду вся усыпана шелковицей, белой и чёрной. А бабушка Гоарик отошла, но скоро вернётся.
Зима, она всё-таки лучше армян.
Она не заканчивается, как мы на ян.
Она мостит дороги
И не ждёт случайных даров.
Шестого января
В путь опять отправляет волхвов.
Один из них – наш
Прапрапрапрапрадед Гаспар.
Он говорит с нами,
А изо рта клубится пар.