Крещатик № 95 (2022)

Один из них решил, что в свертке спрятаны ценности, и попытался выхватить его у мамы из рук. Сверток с малышом развернулся, Давидка выпал и стукнулся головкой. Маленький папа вмазал бандиту ложкой по лбу. Погромщик выдернул ложку так, что вывихнул папе плечо. Другие бандиты начали вытаскивать всё из шкафов, и женщина с детьми стала им не интересна. Мама подхватила орущего малыша, и они убежали огородами, забрав спрятанный мешок. Но пока добрались до еврейской больницы, Давидка уже перестал кричать и ночью умер, у него было кровоизлияние внутри, как сказал врач. А папина мама умерла от горя, она все время болела и считала, что виновата в смерти сына.

Погромы в России были и раньше и после. Но Кишиневский погром стал известен во всем мире. Потому что жертвы погрома впервые были сфотографированы и фотографии появились в мировых газетах. Правительство было вынужденно принять меры, почти 300 человек пошли под суд, многих отправили в тюрьму или на каторгу.

Папа остался тогда с отцом и сестрой. А он, Давид, остался в 1938-м только с папой. Первая весточка от мамы пришла через две месяца. Она была в Германии, в женском лагере Лихтенбург. Дед вернулся через месяц из Дахау, это стоило ему всех сбережений и магазинов. Квартиру его уже заняли, и даже семейные фотографии он не смог найти. Он постарел на сто лет и умер очень быстро, хотя папа и Давид заботились о нем как могли. Папа сразу после аншлюса забрал все свои сбережения из банка и велел маме собрать и спрятать все украшения. Он знал, что такое погром, знал, как люди теряют рассудок от вседозволенности, зависти и жадности. Он говорил, что это страшнее опиума, когда люди становятся стаей зверей и упиваются чужой бедой, как крепким вином. Благодаря папе у них первое время были деньги, они могли заплатить тем, кто давал им жилье, могли бы, наверное, даже купить визы и билеты. Папа надеялся вызволить маму, ходил ко всяким важным людям, но никакие деньги не помогли. Тогда он стал искать возможность вывезти Давида.

Уже подъезжая к школе, Давид увидел, что что-то не так. Фонари на улице не горели – похоже, весь квартал был без света. Не было света и в школе, все классы распустили.

Только огоньки курящих светились во мраке. Давид не курил, папа говорил, что духовикам курить нельзя, курение вредит дыханию. Хорошо, что у него на велосипеде был динамо-фонарь, а то как бы он смог увидеть Айну? Она растерянно озиралась, но не ушла, значит ждала его.

Давид обрадовался, подкатил к ней, надел шапку на багажник.

– Прошу в карету.

– Привет Давид. А куда мы поедем?

– Гулять! У нас три часа подаренного времени! Вместо уроков – законный прогул!

Айна уселась позади него, и он помчал по Кунгстенсгатан. Но когда он остановился перед широким проспектом, она спрыгнула с велосипеда.

– Так не годится. Ты вертишь педали, а я сижу и мерзну. Лучше пройти ногами, пока они не заледенели.

Давид посмотрел на маленькую съёжившуюся фигурку. Как же он сам не додумался, ведь уже действительно холодно.

– Извини, я не подумал. Пойдем.

Они перешли через дорогу и прошли вперед. Дальше Кунгстенсгатан превращалась в лестницу, а перед ней, с задней стороны Высшей торговой школы, стояли углом два покосившихся деревянных одноэтажных домика.

– Ой, – удивилась Айна, – я таких в городе даже не видела. Как они уцелели? В них живут?

В одном домике горели окна.

– Я сам в таком живу.

Давид поставил велосипед за поленницу.

– Пошли, – он показал на лестницу.

Они поднялись наверх и свернули направо.

– Куда мы идем? – спросила Айна. – Я здесь, наверху, никогда не была.

– Согрелась? Сейчас увидишь. Этот парк называется Обсерваторие-лунден. Не бойся, давай руку.

Айну протянула руку, Давид взял ее и почувствовал, как сразу вспотела ладонь. Они вошли в темную аллею и почти на ощупь поднялись на холм. Здесь было светлее, стояла пара фонарей, освещая странное здание с полукруглым выступом, напоминающим алтарную часть в церкви. Завершалась здание металлическим барабаном с балкончиком по кругу.

– Это бывшая обсерватория, – объяснил Давид Айне. – Одна из самых старых в Европе. Здесь стоит телескоп, и в него видно звезды.

– Почему бывшая? Уже не смотрят?

– Студенты смотрят, наверное. Сама обсерватория переехала в новое здание, а это отдали физическому факультету.

– Откуда ты все знаешь?

– Читал. Смотри, – он показал вниз.

Там темнели крыши и сияли огни проспекта. Они пошли вниз и услышали голоса, на дорожку вышли двое мужчин, у каждого в руке был фонарь-лампион со свечкой внутри.

– Кентавр! – Айна остановилась заворожённая, когда из мрака вдруг вынырнула скульптура кентавра, освещенная лампионами. Встав на дыбы, он выгибал руками древко лука.

– Все-таки не понятно, – сказал один из «фонарщиков», – почему Художественный совет так протестовал против этой скульптуры?

– Во-первых, скульптор – женщина. Это раздражает, – ответил его спутник. – Во-вторых, если ты помнишь их формулировку: кентавр – существо, чуждое скандинавской мифологии. Грубо говоря: нечего в нашем городе ставить статую чужеродной твари.

– Позор, – возмутился первый, – что мы до сих пор не изжили этот псевдопатриотизм.

– Ну, мой дорогой, до этого нам еще скакать – не доскакать. Пока наша очаровательная Альва Мюрдаль призывает заботиться о генофонде нации, все, что не отвечает шведским стандартам, будет восприниматься в штыки.

Мужчины прошли дальше, а Айна стояла, задумчиво глядя им вслед.

– Как странно они говорили.

– Что странного? – спросил Давид.

– Чужеродная тварь. И про Мюрдаль тоже.

– Ты газеты не читаешь?

– Нет, только если в школе надо. Лучше книжку…

– А новости откуда узнаёшь?

– У меня радио есть. Там и новости, и музыка, и радиотеатр. У меня и времени нет на газеты. Три вечера школа…

– А когда нет занятий?

– Уроки делаю. Перешиваю, что надо. Иногда в кино хожу.

– А давай встретимся в день, когда занятий нет – предложил Давид. – Можно завтра. Я к шести уже свободен.

– Тогда лучше давай в четверг в шесть. А где?

– Где скажешь.

– На Нюбруплан, у часов.

– Побежали?

И, взявшись за руки, они побежали вниз с холма.

Четверг, 24 ноября

Давид уже стоял возле часов и читал газету. Было сыро, даже не дождь, а какая-то морось, окружавшая со всех сторон.

– Привет, Давид, – окликнула его Айна. Газета была не шведская, что ее удивило.

– О, привет, Айна, – обрадовался Давид. – Пойдем куда-нибудь в кафе?

– Я хочу съездить в одно место.

– Не промокнем?

– Нет, мы поедем на трамвае. Ты не против?

– Куда скажешь.

Народу в трамвае было много, но им повезло сесть рядом.

– Что это у тебя за газета? Иностранная?

– Да, австрийская. Die Presse.

– Она на немецком языке?

– Конечно.

– Я думала, что ты ненавидишь все немецкое. Ну… после того, что немцы сделали с евреями…

– Язык, он же не только для немцев, мне на нем мама пела.

– Знаешь, в больнице в Карлстаде была одна девушка, Рут. Она умерла, и остались ее записки, которые она писала в больнице. Сестра Чештин мне их переводила. Мне было почти столько лет, сколько было Рут, когда она попала в лагерь. Я тогда представляла, что стало бы со мной на ее месте. Я бы не выжила, не захотела бы жить, как-нибудь бы покончила с собой.

– Думаешь, это просто?

– Нет, но… можно же было что-то сделать, чтоб тебя застрелили. Это же легче, чем выживать в таких условиях и знать, что тебя… все равно уничтожат. Для этого нужно… мужество. То, что они выживали и выжили, и было мужество.

Айна замолчала, и Давид тоже молчал, только взял ее за руку крепко-креп ко.

– Знаешь, эта Рут, она ненавидела немцев и все немецкое. Она писала, что всех немцев надо посадить в лагеря хотя бы на месяц и мучить, как они мучили евреев. Всех немцев до единого, понимаешь? Детей, стариков.

– А тот, кто стал бы их мучить? Он сам бы стал таким. Немцы, конечно, должны ответить за войну. Но я знаю одного старика, он весь мир ненавидит, не только немцев. Потому что все страны виноваты, что такое допустили.

– Войн нельзя допускать вообще. Их просто не должно быть. Никаких и никогда. – она опять замолчала, она не знала, как сказать это Давиду, но сказать было надо. Потому что обманывать она не могла и скрывать не хотела.

– У меня есть знакомая девушка, Инга, в нашем квартале. Она… немка. Её отец погиб на войне, мама осталась с тремя детьми, Инга старшая. Она… хорошая, она здесь работает и посылает деньги маме. В Германии нет работы. Мы, – Айна осторожно посмотрела на Давида, – мы дружим. Она, правда, хорошая. Она говорит, что тех, кто развязывает войны, надо судить сразу, до начала войны.

Айна опять замолчала. Потом спросила с опаской:

– Тебе неприятно, что я дружу с немкой?

– Ну, – ответил Давид, – если ты с ней дружишь, значит, она того стоит.

Он погладил Айну по мягкой шапочке, как ребенка по головке. Айна засмеялась, и Давид вместе с ней, и опять им было хорошо и весело.

Трамвай проехал уже мимо ратуши.

– А куда мы едем? – спросил Давид, глянув в окно.

– На Эссинге.

– На острова? У тебя там кто-то живет?

– Жила. Одна знакомая. Она погибла год назад, сегодня годовщина.

– Погибла?

– Да. Ты слышал про Эссинге-трагедию?

– Когда троллейбус столкнулся с машиной и упал с моста? Это было во всех газетах.

– Да, как раз год назад. Фру Леви. Она отдыхала у нас в пансионате и была ко мне очень добра. А когда я приехала в Стокгольм… Я же никого здесь не знала, кроме бабушки. Почему-то они очень друг друга не любили. Фру Леви всегда говорила, чтоб я была настороже.

– Леви еврейская фамилия.

– Да? Не знала. Все, что я видела в городе, это благодаря ей. Она меня водила в Гамла стан. И на кораблике мы ездили с ней. Потом они переехали на острова, и она стала редко бывать в городе.

– Ты хочешь сегодня ее помянуть?

– Да, я читала, что моряки так делают, выходят в море на то место, где погиб корабль.

– Но их же всех подняли и похоронили.

– Я не знаю, где она похоронена. Но знаю, где погибла.

– Печальная история, – сказал Давид, – так внезапно погибнуть. Особенно в мирное время, в мирной стране. У нее была семья?

– Да, но я их не знаю. Она говорила, что со мной отдыхает от семьи.

Они вышли из трамвая. Здесь было не так промозгло, но освещение хуже, чем в центре. Айна не могла понять, кончился дождь или его вообще не было в этой части города.

На мосту, ведущему к острову Лила Эссинге, фонарей не было совсем, только по краям, все освещение – фары проходящих машин. Мост короткий и довольно широкий, но идти по нему в темный ноябрьский вечер было не очень весело.

– Ты здесь бывал? – спросила Айна.

– Нет, так далеко не забирался, первый раз.

– Здесь фабрики всякие и много очень живет рабочих, мне рассказывала фру Леви. Ее муж – инженер на фабрике.

– Это здесь «Электролюкс»?

– Да, и «Примус». А на большом острове, где она жила, виллы и пляжи, она меня звала, но не получилось, очень далеко ехать.

Они вышли на главную улицу острова, на удивление современную: высокие, в 6–7 этажей, дома с балконами. Магазинчики, рестораны, мастерские. Кинотеатр сиял неоновой вывеской. Много народу собралось на остановке троллейбуса, рабочие с фабрик спешили домой.

– Хорошо здесь жить, наверное, – сказала Айна. – Такой отдельный городок в большом городе.

– Это же остров, он и есть отдельный.

Они вышли к злополучному мосту, ведущему на Стура Эссинге. Он был много уже и длиннее предыдущего. Две грузовых машины разъезжались здесь почти впритык. Редкие пешеходы шли с одного острова на другой. Слева у перил стояла группа людей, очевидно вспоминающая трагическое событие прошлого года.

Айна и Давид тоже постояли у перил, посмотрели на воду. Кто-то кинул вниз догорающую папироску, и она, как маленькая комета, мелькнула в воздухе и растаяла в мерцающей воде.

– Пойдем, – Айна взяла Давида за руку.

Они вернулись обратно и втиснулись в троллейбус. Было тесно и душно, они оказались сдавлены со всех сторон и стояли, невольно прижавшись друг к другу. В трамвае было уже свободней, но Айне все еще было неловко, и она молчала всю дорогу. Когда уже подъезжали, Давид спросил:

– У тебя выходной в это воскресенье?

– Да.

– Тогда пойдем гулять? Я покажу тебе Кунгсхольмен.

– Когда и где?

– Как скажешь.

– Давай в одиннадцать, – Айна задумалась, – у памятника Карлу XII?

– В воскресенье, в одиннадцать, – и Давид выскочил из трамвая.

Воскресенье, 27 ноября

Первый раз они встречались днем, в светлое время, впереди у них был целый день вдвоем, и Давид спланировал маршрут заранее. Было холодно, он даже надел шапку вместо кепки.

Он уже обошел несколько раз статую Карла XII, когда увидел Айну. В белой кроличьей шубке и такой же белой шапочке она походила на картинку из книжки сказок, которую он недавно видел в библиотеке.

– Здравствуй, сказочная принцесса!

– Здравствуй, сказочник, – засмеялась Айна.

Давид хотел пойти по набережной, но Айна остановила его, указав на церковь святого Иакова:

– Давай сначала зайдем в церковь.

– Зачем? – удивился Давид.

– Ну, во-первых, сегодня воскресенье. А во-вторых, первый адвент.

– А ты ходишь в церковь каждое воскресенье?

– Нет, когда могу.

Они подошли к боковому входу. Внутри шла служба, слышалась музыка. Давид стеснялся заходить во время службы, но Айна подтолкнула его, и они очутились внутри. Давид остановился в сторонке, а Айна прошла купить свечи. Играл орган, но органиста не было видно за перилами балкона.

Когда они вышли, Давид спросил:

– А в чем смысл адвентов?

– Ну как? – Айна удивленно посмотрела на него. – Это время ожидания Христа. Как бы праздничное предчувствие. За четыре воскресенья от Рождества зажигается первая свечка. На дверь венок вешают из еловых веток.

– Знаю, но какой смысл, почему четыре свечи?

– Первая – свеча Пророчества, когда читают пророчество о рождении Спасителя. Начинается ожидание праздника Рождества. В следующее воскресенье зажигают уже две свечи, одна свеча Пророчества, вторая – Вифлеемская, в память об уходе святого семейства в Вифлеем. Ну, я может, не совсем правильно рассказываю. Мне так сестра Чештин объясняла. Еще через неделю третью свечу зажигают в честь пастухов, которые увидели ангелов и поверили в рождение Спасителя. Тогда уже три горят и с каждой неделей все светлей становится. А четвертая – ангельская свеча, перед самым Рождеством, в честь самого рождения. Тогда горят уже все четыре лесенкой.

– Похоже на Хануку, – подумал Давид и спросил: – Ты очень религиозна?

– Даже не знаю. Я почти никогда не молюсь и редко думаю о Боге. Но мне нравится ходить в церковь, там красиво, и поют, и орган играет. Там так хорошо, что сама становишься как бы лучше.

Они вышли на площадь к главному входу в Оперу, потом на набережную.

– А ты, – спросила Айна, – ты веришь в бога?

– Возможно, когда-то нас создал бог. Создал и оставил. Я не верю, что есть бог, которому можно молиться и каяться. И уж точно бессмысленно его о чем-то просить. Иначе не было бы этой войны и всего жуткого, что происходит.

– А как ты спасся?

– Когда умер дед и папа понял, что маму так быстро не выпустят и мы не сможем уехать вместе, он стал узнавать, как вывезти меня. В общине сказали, Швеция согласилась пустить несколько сотен еврейских детей из Германии и Австрии, но списки уже составлены. Если будет возможность, меня включат. Некоторые семьи, у кого были родственники в других странах, имели выездные визы, и когда они уезжали всей семьей, место в детском списке освобождалось. Мы ждали довольно долго, и в апреле тридцать девятого мне нашлось место.

– Вы ехали на поезде?

– Да, на поезде до Засница, а там на пароме в Треллеборг.

– Ты боялся ехать?

– Ехать не боялся, боялся нацистов. Поезд шел через всю Германию, могли остановить, высадить… Мне было 10 лет. Папа говорил, что, когда маму освободят, они приедут и заберут меня. Не знаю, верил ли в это он сам, но я верил, потому что хотел, чтобы так было.

Они все еще стояли на набережной. Внизу качались рыболовные лодки с сачками на длинных шестах. Айна с интересом рассматривала сачки, но Давид почувствовал, что мерзнет, плащ был неподходящей одеждой для конца ноября.

– Пойдем, – он взял Айну за руку.

– Ты замерз, – сказала Айна. – Побежали, согреешься.

Они побежали на мост и через него на остров Кунгсхольмен. Запыхавшиеся и смеющиеся, остановились они возле ратуши, и под аркой прошли к главному входу.

– Как красиво! – воскликнула Айна, оглядывая двор ратуши.

Сначала попали в Синий зал. Синего в нем было только название.

– Правда, он больше похож на уличную площадь, чем на зал? – спросила Айна.

Давид согласился. Зал походил на большой двор, перекрытый крышей. Здесь устраивались банкеты в честь лауреатов Нобелевской премии. Экскурсантов повели по мраморной лестнице на второй этаж и через разные комнаты: золотой зал, комнату городского совета, галерею принца, стены которой расписал фресками принц Евгений, брат короля. Давиду нравилось, что это не музей, а дом, наполненный реальной жизнью, политическими дискуссиями. А Айна любовалась красивыми интерьерами.

Потом они вышли к колоннаде, и дальше в парк, терраса которого выходила к озеру Меларен. Они гуляли по набережной, пока не замерзли. Пообедали в кафе, и Давид повел Айну вверх к зданию городского суда. Напротив суда находился небольшой сквер, который он хотел показать Айне. Сейчас он был не так красив, как летом, но все равно для Стокгольма необычен: ровные дорожки, украшенные мраморными статуями, круглые фонтаны, аккуратно подстриженные кусты и садовая аркада, в которой еще висели скрученные коричневые листья.

– Ой! – воскликнула Айна, пораженная – Что это за садик?

– Он очень похож на венский. Здесь уютно…

– Ты хочешь вернуться в Вену?

– Нет! Не хочу… Там никого не осталось. Нет… Может быть, через много лет…

– Твои близкие, они все погибли? – Айна смотрела на него внимательно и печально.

– Да. Я искал через Красный крест. Мама погибла в Треблинке. А папу расстреляли нацисты в Минском гетто, это Белоруссия, в Советском Союзе.

– Гетто – это как концлагерь?

– Почти. Такой… район, несколько улиц, огороженных, туда сгоняли евреев со всего города. Они там жили… недолго. Кого-то сразу расстреливали, другие умирали сами от болезней и голода. Некоторых водили на работы и за это кормили. Туда привозили евреев из других стран тоже. Для них был отдельный барак, гетто внутри гетто. Папа работал на железной дороге, чистил рельсы. Их водили колонной, папа говорил по-русски и мог иногда что-то выменять у местных. Я знаю, что он дожил до сентября 43-го года.

– Он писал письма?

– Нет, оттуда не писали писем. Со мной в детском доме в Толларпе жил мальчик, отец которого был в том же гетто, он выжил, он много моложе моего. Его с группой других мужчин депортировали в Аушвиц. Оставшихся расстреляли.

– Ты был в Толларпе?

– Да, сразу после приезда, недолго. А ты знаешь про Толларп?

– Я тоже там была. Только позже. Пойдем, а то замерзнем.

Они прошли мимо здания полиции, похожего на дворец, и вошли в городской парк. Здесь, недалеко от выхода находилось старое еврейское кладбище, не такое, как вокруг церквей, а просто кусок парка, огороженный чугунной оградой. Какая-то пожилая дама остановилась и разглядывала их в упор. Давид хотел рассказать Айне о кладбище, но она дернула его за руку:

– Пойдем скорее отсюда!

– Ты боишься кладбищ?

– Нет, я боюсь женщин, которые всех разглядывают.

Айна засмеялась, но как-то неловко, нервно. Она сказала, что устала, хотя было не поздно, Давид надеялся, что они еще сходят в кино. Уже начинало темнеть, Айна почему-то нервничала и они поехали обратно.

Вторник, 29 ноября

В понедельник они виделись мимоходом, у Айны в классе было собрание. Договорились встретиться во вторник в шесть. Но утром во вторник позвонила бабушка и попросила принести ей к шести часам женские журналы, которые выписывала невестка. Она ждала портниху и хотела иметь под рукой модели. Айне пришлось выдумать встречу с Ингой, чтоб выиграть хотя бы час, она же не могла предупредить Давида. Бабушка жила в Васастане, рядом с парком. Мадам дала для нее пирожков, испеченных к обеду кухаркой.

Когда Айна появилась у памятника Карлу XII и рассказала, что должна идти к бабушке, Давид очень развеселился.

– А где твоя красная шапочка?

– Какая шапочка? – не сразу сообразила Айна.

– Ну, кто это ходит к бабушке с пирожками?

Теперь и Айне стало смешно. Действительно, сказка о Красной Ша почке.

– А ты серый волк?

– Да, и ужасно голодный. Я хотел пригласить тебя поужинать, а теперь придется есть бабушку.

И они опять смеялись вместе.

– А я, правда, играла Красную Шапочку, – сказала Айна. – В школе в Толларпе. Меня выбрали за маленький рост.

Они опять шли мимо Оперы.

– Ты бывал в Опере? – спросила Айна.

– В Вене часто, а здесь только раз со школой.

– А я никогда не была, – Айна вздохнула.

– Пойдем! Хочешь, сейчас же зайдем в кассу?

– Нет, сейчас у нас мало времени.

– Тогда завтра сразу после работы куплю.

– Завтра школа.

– Ну, послезавтра. Побежали, как в воскресенье?

Они взялись за руки и побежали, но недалеко, потому что свернули на Дротнинггатан и бежать уже было невозможно. Узкая и тесная, заполненная транспортом и пешеходами, улица шла далеко вперед.

– Правда, это самая длинная улица в Стокгольме? – спросила она.

– Во всяком случае, самая прямая. Это была дорога для королевских экипажей.

Они шли и разговаривали, и дорога не казалась им длинной.

– Скажи, – спросил Давид, – а как ты оказалась в Толларпе?

– После первой больницы. Мне некуда было деться.

– А… твои… родители?

– Они остались в Финляндии. Я же «ребенок войны».

– Значит, ты тоже…

– Да, скоро будет 10 лет, как я попала в Швецию. Тоже в 39 году.

– Как и я.

– Да, только в декабре.

– Расскажи.

– Не сейчас. Это не очень интересно. И совсем не весело.

– Тебе нравилось в Толларпе?

– Сначала очень.

– Почему сначала?

– В 42-м году приехала новая группа финских детей. Я уже была как бы шведкой. По-фински помнила только простые слова. Дома вообще не очень много говорили, книжек у нас не было. Читать и думать по-настоящему я начала только в шведской школе. Но, с другой стороны, я тоже была финским ребенком, как и они. Я раньше попала в Швецию и уже освоилась. От меня ждали помощи, перевода, объяснений. А я не могла ничего объяснить по-фински, мне не хватало слов, я неправильно склоняла те слова, что помнила. В финском не как в шведском, где все одинаково, слова постоянно меняют окончания.

– Как в русском.

– Ты знаешь русский?

– Немного. Эти новые дети тебя обижали?

– Они смеялись надо мной. Говорили, что я не шведка и не финка, а неизвестно кто. Поэтому, когда я через год заболела скарлатиной и опять попала в больницу, я радовалась. И потом я встретила сестру Чештин.

– Тебе повезло с сестрой Чештин.

– Да. Но я и правда неизвестно кто. Потеряшка. Я потеряла родной язык, страну, семью. Я не чувствую себя шведкой, но и финкой уже не буду.

– Ты не неизвестно кто. Ты – Айна. Знаешь, что значит твое имя?

– Айна? Обычное финское имя.

– Финское имя, да. Айна – значит единственная. Ты такая одна.

– Да? Я не одна зовусь Айной.

– Я других не знаю.

– А что значит Давид?

– Давид – значит любимый.

– Откуда ты это взял?

– Из словаря. Есть словарь разных имен.

– Интересно.

Улица пошла вверх, Айна с Давидом прошли мимо желтого здания с красивым цокольным этажом, над окнами-витринами было написано: «Кафе и обеденный зал», «Куба-импорт, кофе, консервы».

– В этом доме жил Август Стриндберг, – сказал Давид, оборачиваясь назад. – В башне. А это парк «Тегнерлунден», тут ему памятник.

Айна обернулась и подняла голову, – когда идешь и смотришь вперед, башню не видно. Сейчас она мерцала окнами на фоне темного неба.

Они подошли к скверу, в середине которого стоял большой памятник: могучий обнаженный мужчина сидел на огромном камне в странной неестественной позе.

– Это Стриндберг? – удивилась Айна.

– Да, Стриндберг в образе Прометея.

– Того, что дал людям огонь?

– Да, здесь он уже прикован к скале, и орел прилетает клевать ему печень.

– А, вот почему он так странно сидит.

Они обошли монумент, и с другой стороны парка спустились вниз.

– А тебе было хорошо в Толларпе? – спросила Айна.

– Ужасно было, – ответил Давид. – Я тогда наконец понял, что все изменилось необратимо.

– Почему?

– Ну, представь, я был единственный ребенок в очень обеспеченной семье, папа музыкант в театральном оркестре, мама певица. Дедушка и бабушка. У дедушки были магазины модной одежды: мужской и женской, её привозили из Парижа, вся Вена там одевалась. У меня была своя комната, куча игрушек. Театры, музыка, языки. У нас была домработница. На столе всегда белая скатерть, салфетки с кружевами, приборы серебряные, минимум три, бокалы хрустальные. А тут куча детей, общая спальня с другими мальчиками. Голые деревянные столы в столовой, разномастные ножи и вилки. Надо самим все делать: убирать, мыть посуду, когда дежурные.

– А когда ты скитался с папой, до отъезда?

– Мне тогда казалось, что это временно, что все будет, как раньше. Папа говорил, что в Швеции меня возьмут в хорошую семью, и я буду как приемный сын, пока они с мамой не приедут… И я так себе и представлял, хотел так думать, что все неприятности кончатся, и начнется нормальная жизнь.

Знаешь, я только в Толларпе первый раз открыл чемодан, его папа собирал, я не очень следил. Там среди рубашек лежало столовое серебро, каждая ложка завернута в кружевную салфетку. Я сидел как дурак, смотрел на них, и не мог понять, что с ними делать в детском доме. Их же могли отнять, нас обыскивали перед паромом. Не знаю, зачем он мне их положил. Может быть, чтобы я отдал их в семью, которая меня примет. Так воспитательница сказала.

– Как странно…

– Что странно?

– У нас с тобой все как в зеркале перевернуто. Если сравнить твою жизнь и мою, —

Айна увидела часы на здании больницы и заторопилась, было уже почти семь.

– Побежали через парк, – предложил Давид.

И снова они, взявшись за руки и смеясь, бежали вместе. По темным аллеям, мимо голых уже деревьев и пустых скамеек.

– До четверга? – спросил Давид, когда они остановились отдышаться.

– Нет. У меня в субботу экзамен, четверг единственный вечер, когда я свободна и могу позаниматься.

– Что же мне делать?

– А в субботу после экзамена… Нет, ты работаешь. Знаешь, что? Инга зовет в субботу на танцы. Пошли с нами!

– Куда?

– Не знаю еще. Мы обычно ходим в «Свеахов» на Свеавеген.

– Тогда я предложу в «Корсу», это тоже на Свеавеген, возле библиотеки. Знаешь, где городская библиотека? Под горой с обсерваторией, где мы гуляли.

– Да, я знаю. В семь?

– В семь у «Корсу».

– До свиданья, серый волк, – сказала Айна. – Дальше я пойду сама. На той улице живет бабушка.

– До свиданья, Красная Шапочка.

Среда, 30 ноября

В среду Давид, как обычно, задержался в инструментальном классе. С Айной они теперь должны были встретиться в только в субботу вечером, пойти на танцы. Поэтому он очень удивился, когда она вдруг вошла в класс.

– Привет, приятная неожиданность.

– Здравствуй, Давид.

Голос ее звучал странно, и вся она казалась напряженной.

– Что-то случилось?

– Да, случилось. Помнишь ту тетку, что разглядывала нас в воскресенье возле старого кладбища? Это бабушкина знакомая. Она донесла…

– Что ты ходишь за руку с молодым человеком?

– Хуже. Что мне морочит голову какой-то еврей. Я… Меня фру Леви предупреждала, а я не понимала тогда. Не могла никогда подумать, что бабушка такая…

– Антисемитка? В Швеции это не редкость. Как и везде, наверное, – у него вдруг заболело где-то глубоко внутри, он нагнулся над футляром, чтобы не показать, как его скрутило. – А ты? Ты ей ответила? Или промолчала?

– Я сказала, что ты хороший. И что нельзя осуждать человека не зная, только за его национальность. Тебе нехорошо?

– Нет, все в порядке, – ему действительно стало лучше, нервный спазм прошел, только руки чуть дрожали, когда он стал собирать инструмент. Айна удивленно смотрела, как из коротких деревянных трубок получается длинная дудка.

– Это кларнет? – она потрогала черное дерево.

– Гобой. Он только внешне похож на кларнет.

– А кларнет тоже такой, из частей?

– Да, деревянные духовые почти все разборные.

– Ты на нем играешь?

– Нет пока. Одолжил на сутки, попробовать. Думал, уже все забыл. Папа играл на гобое и начал учить меня. У меня был маленький школьный гобой, но, когда мы приехали в Засниц и нас обыскивали, мой гобой отобрал эсэсовец.

– Почему?

– Красивый, дорогой. Они отнимали все, что им нравилось. Зато он не стал открывать мой чемодан и не отнял ничего другого. Смотри!

Давид достал коробочку, похожую на портсигар.

– Что это? – спросила Айна

– Трости для гобоя. Этот дурак-эсэсовец не знал, что к гобою нужны трости. В кларнет дуют в мундштук, а в гобой вот в такую трость. Это труднее.

Давид задул в гобой, мелодия зазвучала сначала неровно, потом немного уверенней.

– Как печально, – сказала Айна.

– Да, гобой очень печальный инструмент и очень сложный. Я думал, что уже ничего не могу. Десять лет не брал в руки.

– Это школьный гобой?

– Нет, в школе нет гобоя и нет учителя. В школе я играю на кларнете. Это совсем другое. Мои трости уже не годятся, пересохли.

Музыка всегда помогала Давиду, он успокоился, но, посмотрев на Айну, увидел, что она все еще расстроена.

– Давид… Я… не знаю, что мне делать. Она требует, чтоб я с тобой не встречалась. Говорит, что я молодая и доверчивая, а евреи всегда пользуются доверчивостью порядочных людей, что ты меня обманешь, поиграешь только… Что вы – нация обманщиков, ну и всякое. Я сказала, что ты меня ни разу не обманул и ничего плохого не сделал, а она: ты наивное дитя, ещё слишком юная, слушай умных людей… Дала мне какую-то брошюру. Я… не могу ей грубить, она очень много для меня сделала: и работа, и школа, и одежда, и… Много. И врать я не умею, не смогу сказать, что не буду с тобой встречаться.

Она почти плакала, и Давид вдруг сделал то, чего никогда бы не решился сделать раньше. Он подошел и осторожно обнял Айну за плечи. Она уткнулась носом ему в грудь.

– Ну-ну, – Давид, погладил ее по голове. – Она же не может запретить тебе ходить в школу. Если будет приставать, скажи, видела меня в школе. А что ты делаешь в свободное время, можно ей не рассказывать.

– Почему так? Разве такое возможно в Швеции? Почему люди, которым доверяешь, которые помогают, вдруг оказываются… такими… Швеция ведь много сделала для детей войны…

– Для финских детей.

– И для таких, как ты.

– Нет. Не для евреев. Ты знаешь, сколько финских детей приняла Швеция?

– Много, по-моему, 50 тысяч или даже больше.

– Я читал, что 70 тысяч, но пусть 50. А еврейских детей в 39-м году пустили только 500.

– В сто раз меньше! – ахнула Айна. – Как?

– Так. Уже после Хрустальной ночи весь мир понял, что евреям опасно оставаться под властью Гитлера. Но никто не захотел нас пустить. Швеция согласилась временно принять только небольшое количество детей без родителей, считали, что потом мы все уедем.