Крещатик № 95 (2022)

Он не заметил, как получилось, что они пошли не вдоль домов, не по бульвару, а по набережной, у воды. Вдоль берега стояли пассажирские пароходы и баржи, груженные дровами. Отсветы фонарей играли в заливе. Вот дома на той стороне закончились, показался мост, за ним в просвете мерцали воды следующего залива, над которым возвышался тёмный берег Сёдермальма.

– А я вон там живу. Между церковью Катарины и водонапорной башней, – Давид показал на самые высокие черные силуэты на горе.

– А я вон там, – Айна обернулась к улице и показала куда-то вперед. – До завтра?

– До завтра! – он смотрел, как она перешла улицу и быстро пошла в сторону Нарвавеген.

Понедельник, 7 ноября

В понедельник Айна встретила Давида, когда он только спустился со своего этажа. В коридоре и на лестнице стоял гул, все торопились домой.

– Давай подождем.

Они отошли окну.

– Все в порядке? – спросил Давид.

Айна посмотрела на него с удивлением. Это же он вчера расстроился почти до слез, не она. Вид сегодня у него был усталый, наверное, плохо спал.

– А что у меня может случиться? Ты сам-то в порядке?

– Да, конечно. Просто… вдруг тебя дома отругали.

– Дома отругали? За что?

– Ну, что ты в кино пошла с каким-то парнем.

Айна еще больше удивилась, потом засмеялась.

– Ты решил, что если я живу на Страндвеген, то…

– То у тебя комната, как у Анны в кино, и строгие родители.

Айна смеялась так звонко, что на них оборачивались. Давид тоже засмеялся, уж очень ее смех был заразительным.

– Да, – сказала она. – Да, я живу в большой квартире в дорогом районе. Пять комнат: три спальни, салон и столовая плюс кухня и комнатка для меня. Все это я должна убирать каждый день. Я домработница в семье адвоката.

– Домработница? – Теперь удивился Давид. – А я думал…

– Ты думал, что на Страндвеген живут только богатые? Но кто-то же должен их обслуживать.

– Так вот почему ты учишься в вечерней школе.

– Да. Мне нет 18 лет, и я имею право учиться, что и делаю три вечера в неделю. И каждую третью неделю у меня выходной.

– Раз в три недели? А все остальное время на работе?

– Нет, не все, до пяти вечера. А в пятницу только до двух. Иногда больше, если мадам надо, но тогда меньше на следующий день. Девушки старше работают и по 12 часов. А я успеваю вечерами позаниматься. Иногда в кино сходить. На танцы.

На самом деле на танцах она бывала редко, только когда Инге не с кем было пойти, и она звала Айну. Первый раз они были в парке, в Скансене, Айна чувствовала себя неловко. Когда они шли домой, трамваи уже не ходили. Айну удивило, что очень много девушек приехало из дальних районов, и обратно они все шли пешком, некоторым надо было идти по ночному городу целый час.

– Ты часто ходишь на танцы? – спросил Давид.

– Нет, только когда подружка зовет. А ты?

– Тоже, когда зовут. Но я не танцую, а играю для танцующих. Это весело, и приработок хороший.

Они спустились вниз, прошли по коридору, вышли на улицу.

– Так ты живешь на работе, – сказал Давид.

– Ну, не совсем. У меня своя комнатка рядом с кухней, и свой вход.

– А что ты делаешь целыми днями? Убираешь и варишь?

– С утра делаю завтрак для хозяина. Потом помогаю мадам. Потом надо умыть, одеть и накормить маленького. Застелить все кровати. Протереть пыль во всех комнатах. Погулять с маленьким, если мадам занята. Потом приходит кухарка, надо сходить с ней на рынок. Потом помочь ей с обедом и ужином. Убрать посуду, вымыть полы. Плюс стирка, глажка, но это не каждый день. Салон и спальню хозяев убираю раз в неделю. Гостевую только перед приездом гостей и пока они живут в доме. Ну и все, что необходимо, – подать – убрать, поиграть с маленьким, уложить, если хозяева вечером уходят.

– Тебе нравится?

– Конечно. Хозяева добрые. У меня есть жилье и еда, я могу учиться. С августа я даже стала откладывать немного. У других девушек условия хуже.

Шел мелкий противный дождь.

– У тебя есть зонт? – Айна раскрыла свой зонтик и посмотрела вверх на Давида.

– Нет, я же обычно на велосипеде езжу, неудобно держать. А в трамвае можно забыть.

– Тогда держи ты, сможешь закрыть нас двоих, – она протянула Давиду зонтик, который он поднял над Айной. – Нет, так, чтоб и тебя не мочило!

– Тогда до тебя очень далеко будет, – засмеялся Давид.

Айна взяла его под руку, и они направились к остановке. Впереди прозвучала и смолкла сирена скорой помощи. Почему-то навстречу шло много людей. Айна с Давидом не дошли еще до конца здания школы, когда встретили сестер Сван, торопливо идущих с Биргер-Ярлсгатан. В тусклом свете фонарей под дождем Айна не сразу их разглядела и не сразу отпустила руку, державшую Давида, но похоже, сестрам было не до нее.

– Что случилось? – спросила она.

– Несчастный случай, – сказала Эмма. – Старуха под трамвай попала. Теперь надолго все встанет.

– Бесполезно ждать, – подхватила Карин, – пойдем на «пятерку». Она до Норрмальмсторг идет, а там уже можно пересесть.

– Как же так получилось? – спросил Давид. – Не видела трамвая?

– Не знаю, она, похоже, и не смотрела. – ответила Эмма. – Шла, говорят, под зонтиком и ничего вокруг не замечала.

Вместе они вышли на Карлавеген и пошли к остановке. Перед ними на горе вырастала, как древняя крепость, церковь Энгельб-ректс. Сначала склоны с трудом угадывались в промозглой тьме. Но вот они подошли ближе: идущие уступами лестницы поднимались вверх, с двух сторон охватывая террасы, огороженные серо-коричневыми каменными стенами. Фонари на столбах светили слабо, но даже в полумраке ощущалась торжественность. Сама церковь наверху казалась неправдоподобно огромной с бесконечно высокой башней, на которой светились большие круглые часы. Айна раньше думала, что церковь названа в честь ангела – энгель, – так звучит это по-шведски. Но оказалось, что она названа не в честь ангела или святого, а в честь национального героя: Энгельбрект Энгельбректсон. Он был вождем народного восстания в средние века.

Они дошли до остановки. С другой стороны улицы, напротив церкви, стояло здание бывшей женской тюрьмы. Тюрьму давно закрыли, в здании находился теперь государственный архив, но Айне всегда было интересно, как осужденные женщины там когда-то жили.

Среда, 9 ноября

В среду Давид хотел поймать Айну до начала занятий, но она пришла поздно, торопилась, пообещала подняться к нему после занятий. Он ждал и не ждал. Сегодня, как всегда в этот день, он не находил себе места. Он пытался погрузиться в музыку, но воспоминания не оставляли его. Чтобы не думать, Давид заиграл «Bei mir bist du schoen» и вдруг услышал веселый и звонкий голос, Айна напевала шведский вариант песенки:

 
Бай мир бист ду шейн,
Мольбу мою услышь,
скажи, что понимаешь ты меня…
 

– А я знаю эту песенку, и на шведском, и на английском, – сказала она.

– Все ее знают, – ответил Давид. – А знаешь, что значит первая фраза? Откуда она?

– Не знаю. Из какого-то американского фильма? Ее Элла Фицджеральд пела. И сестры Эндрюс тоже. У нас была пластинка.

– Песенка из Америки, да, но в фильмы потом попала. А «Бай мир бист ду шейн» на идиш это значит: для меня ты самая красивая.

– Идиш? Это что?

– Это еврейский язык. Убитый язык…

– Разве можно убить язык?

– Можно. Если убить всех, кто на нем говорит.

Давид встал и отошел к окну.

– Ты знаешь, какой сегодня день? – спросил он, не оборачиваясь.

– С утра была среда, – пошутила Айна. – 9 ноября заканчивается.

– Да, день закончился и началась Ночь разбитых витрин. Теперь это называют красиво «Хрустальная ночь». Ноябрьский погром.

Он опять замолчал и уставился в темноту.

– Что такое погром? – спросила Айна.

– Погром, – Давид повернулся, но не глядел на Айну, – погром означает разрушение и уничтожение. Это из русского, от слова «громить», то есть разрушать, ломать, убивать. Громить и убивать евреев. Для начала. Начинают всегда с евреев.

Он наконец поднял голову и посмотрел на Айну.

– Я еврей, ты не заметила?

– Нет, – искренне сказала Айна. – Я не умею различать людей… так.

Давид молча складывал ноты. Вдруг Айна спросила:

– Ты еврей, значит, ты был в лагере?

– Нет. Откуда ты знаешь про лагеря?

– Знаю.

– Мне всегда казалось, что здесь никто ничего не знает.

– Где здесь?

– В школе, в городе, вообще в Швеции. Никто не хочет знать.

– Расскажи.

– Про что?

– Про эту ночь. Про погром, про себя.

Айна смотрела на него серьезно и ожидающе.

Давид надел плащ, взял сумку.

– Пойдем. Это долго. И… трудно.

– Расскажи. Я хочу… я должна знать.

Они пошли вниз, и Давид молчал, подыскивая слова, и не мог начать.

Было на удивление тепло и сухо. Даже ветра не было.

– Какая погода хорошая, – сказала Айна. – Пошли пешком, и ты расскажешь…

– Тогда пошли здесь, – Давид повел Айну по безлюдной улочке, идущей вперед прямо от школы.

– После аншлюса, ну после того, как Австрия стала частью Германской империи, стали действовать германские антисемитские за коны.

– Какие законы, – переспросила Айна, – антисемитские? Это что?

– Ты совсем ничего не знаешь? – Давид даже остановился и ошарашенно посмотрел на Айну.

– Про это нет, – Айна смотрела внимательно, – я вообще мало чего знаю, но я люблю учиться и хочу знать больше.

– Антисемитизм – это ненависть к евреям. Нацисты приняли антисемитские законы, потому что хотели уничтожить еврейский народ.

– Это я знаю, они сгоняли евреев в лагеря, убивали и сжигали в печах, – ее передернуло, но Давид не заметил.

– Да. Но антисемитизм появился задолго до Гитлера. Наверное, он существовал всегда. А после аншлюса… нас лишили всех прав, еще весной меня и несколько других мальчиков выгнали из нашей школы, сказали, что мы не можем учиться вместе с арийцами. Меня перевели в специальную школу, далеко от дома, там и ученики, и учителя были евреями. Ходить туда одному было опасно, мы собирались группами по несколько человек.

Давид замолчал и какое-то время шел молча, смотря под ноги. Наконец, он поднял голову, посмотрел на Айну и продолжил:

– Однажды, когда мы шли из школы, нас остановил патруль: четыре здоровых парня в коричневой форме, перетянутой ремнями. Они схватили Пауля, он был самый высокий и выглядел старше, заставили его встать на колени и писать краской на стене у кондитерской Цукермана: «Евреи – свиньи». Все вокруг смеялись, а мы должны были на это смотреть, и любой из нас мог оказаться на его месте… Когда я пошел в парк, где всегда играл, меня избили так, что я три дня не мог выйти на улицу. Жить стало страшно и… унизительно. Знаешь, это чувство унижения до сих пор живо, когда явспоминаю тот год.

Папу уволили из оркестра, где он играл. Мама не могла покупать продукты в тех магазинах, где всегда, туда не пускали евреев. Повсюду появились таблички «евреям вход воспрещен». Все евреи должны были носить на одежде желтые нашивки. А потом наступил вечер 9 ноября.

Они шли, не глядя по сторонам и не замечая дороги. Давид опять молчал, не поднимая взгляда, только дышал тяжело и прерывисто.

– Отдышись, – сказала Айна, остановившись.

– Это с детства. Когда волнуюсь, начинаю задыхаться. Поэтому мама не хотела, чтобы я был духовиком.

– Духовиком? – переспросила Айна.

– Ну, играл на духовых инструментах. А папа говорил, наоборот, что духовые развивают легкие. – он помолчал.

– В ту ночь, – Давид заговорил снова, голос его звучал неровно, как и дыхание, – был страшный погром по всей Вене, и не только в Вене. Нацисты громили магазины, мастерские, аптеки – все, чем владели евреи, жгли синагоги. Они орали, пели и хохотали так, что мы слышали сквозь закрытые окна. Папа еще раньше говорил, что надо уезжать, что в какой-то момент ненависть и зависть перельются через край, что будут погромы. Он знал, как это бывает.

Давид замолчал снова, и Айна боялась спрашивать, так напряженно и взбудоражено он выглядел.

– Мы не могли уехать, – ответил он на незаданный вопрос. – бабушка лежала в больнице, и мы не могли ее оставить. Утром 10 ноября, – заговорил он вдруг очень быстро, словно хотел скорее проговорить самое страшное, – мама с дедушкой пошли в больницу, узнать, как бабушка, и можно ли ее забрать. Это была еврейская больница. Когда они пришли, там уже хозяйничали нацисты. Больных прямо из кроватей выволакивали на улицу. Дедушка пытался заступиться, его ударили, он упал, его били ногами… Бабушка не пережила потрясения. А маму с дедушкой арестовали, и я больше… – он тяжело вздохнул, – никогда маму не видел.

Они остановились в самом центре Стокгольма на треугольной площади Стуреплан, здесь сходились пять улиц. Синие трамваи пересекали площадь с трех сторон, останавливаясь у гигантского бетонного гриба, под которым пассажиры могли спрятаться от дождя и купить в киоске газеты разных стран. Красные автобусы и троллейбусы крутились вокруг площади, как в карусели.

Фонари светили ярко, и Давид, посмотрев наконец на Айну, увидел, что глаза ее полны слез.

Воскресенье, 13 ноября

В пятницу Айна удивилась сама себе. Она ждала Давида, чтоб вместе идти из школы. Но ведь знала же, что он занимается только два раза в неделю: по понедельникам и средам. Как жаль, что до понедельника так далеко!

В воскресенье они с кухаркой ходили в Торговые залы. Грузная кухарка шла медленно, как утка вперевалочку. Айна, скучая, смотрела по сторонам. Вот аптека «Аист», с золотым аистом над входом, куда Айна ходила за лекарствами для семьи.

На другой стороне, в длинном двухэтажном доме с мансардами, кондитерская, где Айна иногда пила кофе. А вот церковь Хедвиг Элеоноры. Эта Хедвиг, как и Оскар, была не святой, а просто королевой.

Они вышли на площадь, заставленную лотками. Кухарка сразу направилась к зданию Торговых залов, где были всякие лавки – мясные, рыбные, овощные. Айне же было интересно посмотреть, что продают на лотках крестьяне и ремесленники. Она поотстала, заглядевшись на разные поделки, резные фигурки, корзины с крышками, глиняные горшки.

Вдруг она увидела Давида, который ехал на грузовом трехколесном велосипеде, нагруженном пакетами. Она узнала его долговязую фигуру в плаще и обрадовалась. Обрадовалась, что увидела, что узнала, кем он работает: очевидно, посыльным – развозит товары на велосипеде. Он заворачивал с площади на Нюбругатан и смотрел на дорогу, а не по сторонам. Она уже собиралась его окликнуть, но тут ее саму окликнула кухарка, и, быстро перебежав улицу, Айна поспешила в отдел, где продавали свежую рыбу.

Понедельник, 14 ноября

В понедельник Айна увидела Давида сразу после уроков. Он сбегал сверху и тоже увидел ее.

– Привет, Давид!

– Привет, Айна! Как долго, оказывается, ждать понедельника!

– Да, я даже думала, что ты в пятницу придешь, но потом вспомнила, что у тебя нет занятий. Но я тебя видела в воскресенье.

– Меня? В воскресенье? И не поздоровалась? – Давид улыбался.

– Ты ехал на большом велосипеде. Ты работаешь посыльным?

– Подрабатываю. Это не основная работа. А где ты меня видела?

– На Эстермальмсторг. Мы на рынок ходили. Я хотела тебя окликнуть, но кухарка торопила. Я же на работе, – теперь улыбнулась Айна.

– Ты давно так работаешь?

– В феврале три года будет.

Они шли на остановку, и Айна машинально взяла Давида под руку, так удобней было разговаривать.

– Сколько ж тебе было лет?

– 13.

– Совсем девочка. Значит, сейчас тебе 16?

– В мае 17 исполнится.

– А где ты жила раньше? До того, как стала работать?

– Знаешь, до этого я целый год жила в раю. Это был настоящий рай, он так и назывался: Энгельс-берг.

– Это где же такая гора?

– Маленькая станция по дороге Стокгольм – Людвика. Сестра Чештин, у которой я жила, вышла на пенсию, и мы поселились в пансионате. В Энгельберг несколько пансионатов и много очень красивых вилл. Еще там есть озеро с островами, один большой, на нем нефтеперерабатывающая фабрика и рабочие живут, а в самом поселке есть церковь, лесопилка и все, что нужно для жизни: магазин, кинотеатр, почта, школа. Еще железоделательный завод рядом.

– Не скучно там было?

– Ты что, там было прекрасно. Летом полно народу, а в другое время тихо. У меня были подружки, я закончила основную школу и перестала бояться воды, научилась плавать… Сестра Чештин помогала в медпункте и там познакомилась с бабушкой. Это мать моего хозяина, она каждый год отдыхает в Энгельсберге. Они подружились, и я думаю, что сестра Чештин договорилась с бабушкой, что она обо мне позаботится.

– Почему ты называешь ее бабушкой?

– Ее все в семье так зовут. Я к ним попала, как раз когда хозяйка родила и ей нужна была помощь.

– А твоя сестра Чештин?

– Моя сестра Чештин? – Айна улыбнулась, но сразу посерьезнела. – Это медсестра, «сестра Чештин», которая взяла меня к себе… Она умерла… Мы всего год так счастливо прожили. Потом я почти месяц жила одна в пансионате, потому что сестра Чештин заплатила вперед, а с февраля 47-го года уже в семье.

Они сели в трамвай, не глядя на номер.

– А раньше, до райского Энгельсберга?

– До райского Энгельсберга мы жили в Карлстаде, – Айна помолчала, потом сказала: – Там я узнала про концлагеря.

– Откуда? – удивился Давид.

– Там была больница специальная, в школе, туда привезли женщин, освобожденных из лагерей, летом сорок пятого. Сестра Чештин работала в больнице, а я помогала. Они все были… страшно худые и больные. Их называли «девушки Бельзена», потому что они были из лагеря Берген-Бельзен. У многих был туберкулез, к ним мне не разрешали ходить. Большинство умерло почти сразу. Но некоторые поправились, их потом отправили в санаторий, больницу закрыли, а мы переехали в Энгельсберг.

Трамвай остановился, они вышли на площади.

– Мне надо идти, до среды, Давид!

– До среды, Айна.

Среда, 16 ноября

В среду Давид, наконец, смог опять поехать в школу на велосипеде. После занятий он не остался, как обычно, в музыкальном классе, а сразу помчался вниз встречать Айну. На багажник он натянул старую русскую шапку, которую штурман собирался выкидывать, – на затылке шапка была порвана, но сидеть это не мешало, наоборот, без прорехи шапка не оделась бы на багажник так ловко.

– Прошу садиться, – пригласил Давид Айну, когда она вышла.

Но она только засмеялась, и Давид, посмотрев на свою работу, засмеялся тоже. Уши свисали по бокам колеса, козырек был отогнут вниз, как будто кто-то сердитый прятал под ним глаза.

– Нет, – сказала Айна, отсмеявшись, – мы не сможем тогда разговаривать. Я не могу говорить с твоей спиной.

– Тогда садись на седло, – сказал Давид.

– Я же не достану до педалей, – удивилась Айна.

– И не надо. Я тебя повезу, – он помог Айне забраться на сиденье, взялся руками за руль.

– А мне как держаться? – чтобы дотянуться до руля, она перегнулась через его правую руку, почти легла на нее.

– Как говорил папа, лучше плохо ехать, чем хорошо идти, – он повел велосипед по улице, и Айна схватилась за рукав его плаща. Их головы оказалась на одном уровне.

– Давид, – она смотрела смущаясь, – расскажи мне о своем отце. Если можно.

– О папе… Можно. Только… тебе, правда, интересно? – он посмотрел на Айну и увидел ответ. – Папа родился в Кишиневе.

– Ки-ши-и-нёв, – повторила. – Я это слово знаю.

– Откуда? – удивился Давид.

– Не помню, слышала когда-то давно, еще в детстве. Может быть от деда.

– Это в России, тогда этот край назывался Бессарабия. – Он помолчал, потом продолжил, – папин отец, мой дед, был музыкантом, клезмером. Это еврейские музыканты, играющие на свадьбах, похоронах, при всяких событиях. Он играл в маленьком оркестре, который ездил по округе. А папин дед со стороны мамы, мой прадед, воевал в турецкой войне и был представлен к награде. Но медали ему не дали почему-то, и командир сам его наградил – вручил столовое серебро, очевидно, собственное. Бумагу написал специальную с сургучной печатью, что за храбрость награждается набором серебряных ложек. Эта бумага у прадеда в магазине висела, он тканями торговал. Его в городе уважали, и у него всегда было много покупателей. Они хорошо жили. А в третьем году, в 1903, в Кишиневе прошел большой погром. Папе было 9 лет… как мне в 38-м…

Давид замолчал и остановился, у него было чувство, что все в жизни повторяется. Они шли по той же улице, где и неделю назад, и также трудно было ему рассказывать. Айна как будто прочитала его мысли. Она соскочила с велосипеда и подошла поближе к Давиду.

– Мы как раз здесь шли. Ты мне рассказывал про погромы… Неделю назад. Не надо.

– Что не надо?

– Если тебе трудно рассказывать. Я не хотела…

– Знаешь, мне потом стало легче. После того, как я рассказал. Я никогда ни с кем не говорил о себе и … о своих. Я сам не все знаю, папа мне не все рассказывал, знаю только, что папин младший брат умер во время погрома, и мама заболела и умерла тоже. Папа с отцом и сестрой уехал потом в Яссы, это в Румынии, рядом с Кишиневом. На самом деле, это была когда-то одна страна, один язык. В Яссах жило много евреев, даже театр был еврейский. Папа закончил там гимназию и уехал в Вену учиться музыке. Это его спасло.

– Спасло?

– Да, во время Первой мировой войны в Яссах была страшная эпидемия тифа, папина сестра и отец умерли…

Давид посмотрел на Айну.

– Я тебя расстраиваю моими историями.

Она не ответила, только ткнулась головой в его плечо. Давиду стало жарко.

– Пойдем, что-то покажу! – воскликнул он с неожиданным энтузиазмом.

– Темно же, – удивилась Айна.

– Тут свет не нужен, – он вдруг заторопился, закинул ногу на велосипед, – садись!

Айна забралась на багажник, вцепилась руками в Давида. Улица выгибалась дугой и тянулась до площади. Он завернул за угол, квартал завершался неожиданно светлым высоким домом, похожим на дворец, но не ради дворца повез он Айну этой дорогой. Слева загудел пригородный поезд – и простучал дальше. Давид обогнул дом, доехал до следующей улицы и остановился.

– Теперь пойдем пешком, – сказал он. – Здесь двоих не вытянуть.

Они опять свернули направо, и он заметил, что Айна удивилась, когда дорога вдруг круто пошла вверх. Через пару минут они стояли на виадуке и смотрели вниз на улицу, по которой только что проехали.

– Как странно, – сказала Айна. – Мы ведь только объехали квартал.

– Да, – Давид был доволен эффектом. – За это я и полюбил Стокгольм. Он непредсказуемый. Объехал один квартал и оказался над улицей, по которой ехал. Вошел в дом на первом этаже, а когда вышел, оказался на четвертом, потому что внизу еще улица и дом начинается оттуда.

– Это как башни на Кунгсгатан?

– Да. И как Дворец спорта на Кунгсхольмене, знаешь там два высотных дома у моста?

– Видела только издали. Я никогда не была на Кунгсхольмене.

– Да ты что! За три года в Стокгольме!

– Я первое время вообще боялась выходить. Я не привыкла к большому городу, можно заблудиться. Мне нравится Стокгольм, но одной гулять…

– Страшно?

– Нет, теперь уже не страшно, но неуютно как-то.

– Мне сначала тоже было неуютно в Стокгольме. Вена очень светлый город, сияющий. Дома светлые, много фонарей. А здесь показалось мрачно, безрадостно, кирпич темный, освещения мало, – Давид обвел рукой вокруг.

Улица действительно выглядела угрюмо, особенно здесь, на уровне виадука: на темном небе силуэты домов казались совсем черными, редкие окна светились тусклым печальным светом.

– Но потом мне понравился Стокгольм, – продолжил Давид. – Он очень необычный, улицы на разных уровнях, ворота над обрывом, лифт на гору. Слушай, мы же можем пойти гулять по городу в выходной.

– У меня выходной будет только 27 ноября.

– Это очень далеко. Сегодня только 16. Я со среды до понедельника с трудом дожидаюсь. – Он засмеялся.

– Если честно, и я, – сказала Айна и тоже засмеялась.

И они опять смеялись вместе, и им было хорошо.

Давид довез Айну почти до дома. Они попрощались возле церкви Оскара и договорились, что Давид заедет за Айной в школу в пятницу.

Пятница, 18 ноября

В пятницу Айна не смогла пойти в школу. Заболел маленький. Мадам с утра сидела с ним на руках, а Айна металась между детской, кухней и прихожей, встречая и провожая врача, готовя настой для больного, кофе для врача, чай для мадам, холодное мокрое полотенце на лоб, теплые носочки на ноги. Подменяла мадам, убаюкивая плачущего ребенка. Дважды бегала в аптеку: сначала заказать, потом получить лекарство. При этом вся остальная работа по дому не отменялась. Она и думать забыла про школу, опомнилась уже после восьми вечера, когда мальчик, измучив всех, наконец заснул. Даже не стала просить разрешения позвонить, какой смысл, уроки все равно скоро закончатся. А дел еще невпроворот.

Когда раздался звонок, она домывала затоптанный пол в прихожей.

– Квартира адвоката Н, – ответила привычно.

– Добрый вечер, – приветствовал мужской голос, – меня зовут Давид, я из народной школы, могу я поговорить с фрёкен…

Она не сразу сообразила, кто звонит. Давид из народной школы. Господи, это же Давид! Сумасшедший! Где он взял номер?

– Давид, это я! Сюда нельзя звонить, только в крайнем случае.

– А сейчас крайний случай, ведь что-то случилось?

– Да, у нас заболел ребенок, я не могу говорить. Встретимся в понедельник, – Айна положила трубку и оглянулась. Похоже, никто не слышал. Все устали сегодня. У ребенка, наверное, ангина, но врач боится скарлатины.

Сделав всю работу, она пошла к себе в комнатку отдохнуть. Потом, когда позовут, надо пойти в детскую, там сегодня ночевать. Интересно, как Давид узнал ее телефон? Он же даже фамилии её не знает, кстати, и она тоже не знает его фамилии. Надо будет спросить, и узнать, есть ли у него телефон. Вдруг, действительно, что случится. Наверное, ходил в администрацию, ведь никому из одноклассников она номер не давала.

Плохо, если у маленького скарлатина. Она-то знает, как это бывает. Ей было уже 11 лет, когда она заболела скарлатиной. Сначала просто больно глотать, и она не стала есть утреннюю кашу и никому не сказала об этом. Но уже через пару часов в классе ее стало лихорадить, она не смогла встать, все тело было ватное. Тогда она второй раз в жизни попала в больницу. Её положили одну в кабинку изолятора, других детей она не видела, только слышала голоса. Первое время она даже не очень понимала, где находится. То ей казалось, что она дома, в дедовой столярке, то, что она плывет на пароходе в Швецию, льдины стучат в борта и вот-вот раздавят пароход, и тогда все пойдут ко дну. Температура и лихорадка держались несколько дней, ей было страшно, она боялась людей в белом. Все тело чесалось и зудело, и она вертелась в кровати так, что даже свалилась на пол.

Когда Айна пришла в себя, то увидела, что руки у нее почему-то в варежках. Она сама не смогла их снять, они были крепко завязаны поверх рукавов рубашки. Медсестра, которая их сняла, объяснила, что Айна раздирала кожу до крови, и она, сестра Чештин, решила защитить ей лицо, чтоб не осталось шрамов. Так они познакомились.

Почти месяц была Айна на карантине. Сестра Чештин приходила каждый вечер поиграть с ней в карты, в игры, которые были в больнице, пела ей песенки, приносила книги. Когда Айна совсем поправилась, и прошел карантин, ее должны были выписать обратно в детский дом. Вечером перед выпиской сестра Чештин пришла к ней, как обычно, но вела себя странно. Ходила из угла в угол, потом спросила вдруг:

– Хочешь пойти жить ко мне?

– Жить?

– Да, насовсем, будешь мне дочкой приемной.

Милая сестра Чештин! Только она здесь любила Айну, только с ней Айна поняла, что такое дом и уют. Как бы хорошо они могли жить вдвоем сейчас, когда Айна выросла.

Звякнул колокольчик, надо бежать в детскую.

Малыш спал, хоть и беспокойно, но спал. Можно и Айне какое-то время отдохнуть, очень устали все за день. В комнате была еще кушетка, как раз на такой случай, но она не стала ложиться, а села в кресло возле кроватки. Потрогала лобик, температура еще держалась, но сыпи не было.

Она задремала, и ей снилась чудесная жизнь в райском Энгельсберге, там была сестра Чештин, и Давид, и Инга, и какие-то еще люди, вроде знакомые, но она не могла их назвать. Был праздник, они сидели за столом, ели, разговаривали и смеялись. Вдруг кто-то толкнул ее, и Айна проснулась. Малыш сидел в кроватке, собираясь заплакать. Она подхватила его, он был весь мокрый, температура упала. Айна переодела его в сухое, поменяла простынку, дала попить, но он не хотел ложиться. Она походила с ним по комнате, показала темноту за окном, положила в кроватку.

– Видишь, ночь. Все спят, мама спит, папа спит, и маленький должен спать.

– Айна? – спросил малыш.

– Если ты заснешь, Айна тоже будет спать.

– Песенку, – попросил он.

Айна села у кроватки и запела песенку, которую ей пела сестра Чештин: «Земля большая-большая, Лассе маленький».

Когда он уснул, Айна подошла к окнам. Из ее комнаты при кухне были видны только крыши, окна чужих кухонь и комнат прислуги, а если смотреть вниз – двор с двухэтажным деревянным флигелем, поленницами и всякими подсобными постройками. В детской был эркер с замечательным видом на залив, на мост и остров за ним. Туда Айна часто ходила гулять с маленьким. Сейчас остров был тёмен, только башни музея Северных стран, построенного в виде средневекового замка, выделялись на фоне неба над еще не потерявшими листву деревьями.

Но зато мост был хорошо освещен, на нем горели все фонари – и в середине, и по краям на колоннах. Эти четыре огромных гранитных колонны, по кругу украшенные фонарями, завершались скульптурами древних скандинавских богов. Боги были из книги Виктора Ридберга «Божественная сказка наших отцов», которую Айна читала в больнице с сестрой Чештин.

По мосту застучал рабочий трамвайчик, он чистил рельсы от опавшей листвы. Пассажирские трамваи уже давно спали в депо. Айна посмотрела направо, – где-то там, на Сёдере живёт Давид.

Понедельник, 21 ноября

После разговора с Айной об отце Давид долго не мог прийти в себя. Свою собственную историю он не то чтобы обсуждал с кем-то, но среди тех, с кем он общался, были ребята, пережившие Хрустальную ночь и последующие, а многие и предыдущие погромы. Они никогда не говорили об этом, но так или иначе это знание всегда было с ними. Папину же историю он никогда никому не рассказывал. Да и сам узнал в те последние полгода, когда они вместе перебирались с квартиры на квартиру, скрываясь от нацистов. Теперь он понимал, что это был своеобразный способ утешения: единственное, что мог тогда сделать папа, чтобы как-то отвлечь его от страшной действительности, в которой они оказались, это показать не менее страшную картину Кишиневского погрома. Только погром закончился через два дня, а нацизм правил более 10 лет, да и сейчас жив.

Папа рассказывал, что в тот день его отец со старшей сестрой и клезмерским ансамблем были в отъезде, играли где-то на свадьбе. Когда прибежал сосед и крикнул, что идет погром, мама дала маленькому папе, мешок с самым необходимым, который у нее всегда был собран на всякий случай, и велела бежать через заднюю дверь. Он еще захватил из ящика буфета дедово столовое серебро, но, когда по дороге запихивал его в мешок, обронил одну ложку. Он подобрал ее, когда, спрятав мешок в огороде, вернулся помочь маме. Так и вошел в дом с ложкой в руке. Мама заворачивала Давидку в одеяльце, а погромщики уже били окна и ломились в дверь.