Крещатик № 95 (2022)

– Прыгай! Прыгай! – кричала публика. – Прыгай! Прыгай! Пры-гай! Пры-гай!

Кислота уже давно взяла верх над кокаином, так что сцена казалась Уильяму невероятно высокой.

– Ты слышал их? – Кройцман рассмеялся так, что его усы сорвались с губ и улетели ввысь, а потом снова оказались на месте.

Уильям посмотрел на Боба. Посмотрел на Фила. Посмотрел на Джерри. Тот улыбнулся и показал рукой на зрительный зал.

Кройцман заиграл барабанную дробь.

– Пры-гай! Пры-гай!

Уильям разогнался. Ветер бил ему в лицо.

Мы желаем вам доброй ночи

– Grate-ful dead! Grate-ful dead! – скандировала публика.

Кройцман рухнул на диван. Харт снял насквозь промокшую майку и обернулся полотенцами, как мумия.

– Вам что-нибудь нужно? – сказал улыбчивый мальчик лет шестнадцати. – Шампанского или…

– Water, – ответил Гарсия. – Lots of it^[49].

– Мне пива, – сказал Ангел Ада.

Кит и Донна клевали носом в обнимку. Джерри закурил. Сигарета дрожала в его руках.

– Shit, – сказал он и улыбнулся.

– Well, this is great^[50], – сказал Боб Вир, стоя посреди гримёрки с гитарой на поясе.

Вернулся мальчик.

– Холодная, – сказал Гарсия, обхватив кувшин. – Спасибо. Спасибо тебе.

Вернулся Грэм.

– Ты не видел чехол от моей гитары? – спросил его Вир. – Какая-то сука стащила мой чехол.

– Какая-то сука по имени Боб Вир, – любезно ответил Грэм.

– Что?

– Ты забрал его с собой, когда играл для девушек в перерыве.

– А, точно, – Вир улыбнулся и поправил очки средним пальцем. – Спасибо, дядя Бобо, – сказал он и вышел.

– Эй, а где моё пиво? – спросил Ангел Ада.

– Что? – сказал мальчик.

– Ты забыл моё пиво.

– Иди, Тимми, принеси джентльмену его пиво, – сказал Грэм.

– Grate-ful dead! Grate-ful dead!

– Что ребята? Выходим? – спросил Грэм.

– What?! – отреагировал Харт. Кит с Донной проснулись. Кройцман перевернулся на спину. Гарсиа чуть не подавился пирожным.

– В последний раз, – сказал Грэм.

– Ты так каждый раз говоришь, – ответил Фил Леш, взяв кувшин с водой.

– Только две минуты, – продолжил Грэм своим нью-йоркским говором. – Что-то короткое. Что угодно.

– Я устал, – сказал Кройцман. – Больше не могу.

– Вот именно, – сказал Гарсия. – Будь человеком. Посмотри на Билла. Посмотри на Донну. Посмотри на Кита. Посмотри на меня, – он распрямил ладонь. Она тряслась.

– Только две минутки, – сказал Грэм.

– Мы сыграли три сета. И два раза вышли на бис, – сказал Фил Ангелу. – А ему всё мало.

– Хочешь, я вырублю его? – ответил байкер.

– Grate-ful dead! Grate-ful dead! – кричал Уильям. Его голос сливался с тысячами голосов в зале, и от всей этой силы трескался потолок и стены, и пыль сыпалась на кислотные головы Дэдхедов, превращая их в привидения.

– I need a miracle!^[51] – заорал Уильям, вспомнив слова последней песни. – I need a miracle! I need a miracle every day! ^[52]

– Заставь их остановиться, – сказал Кит, в то время как Донна растирала ему виски.

– Идите домой, люди. Пожалуйста, – взмолился Гарсиа.

– Им нужно чудо, – сказал Грэм.

– А нам оно не нужно? – ответил Фил.

– Ты в окно-то давно смотрел? – сказал Харт. – Уже давно солнце светит. Уже час как светит.

– Grate-ful dead! Grate-ful dead!

– Но они же не остановятся, – сказал Грэм. – Они всё тут разрушат. Этой энергии нужен выплеск.

– Пусть разрушают, – сказал Харт. – Ты видел, что случилось во время третьего сета? Бобби чуть голову не проломило куском потолка. Здоровый такой кусок оторвался и грохнулся на сцену. А если бы кому-то на голову упало?

– Это было бы жертва, принесённая музыкальным богам, – сострил Гарсиа.

– Да ладно, ребята, – сказал Грэм. – Это же Уинтерленд. Это же Сан-Франциско. Это же Мекка.

– Aah, fuck! – Кройцман поднялся.

– Чтоб тебя, Билл, – Харт бросил в него полотенцами.

– Идём, – сказал Кит Донне.

– Что происходит? – спросил Вир, с чехлом в руках, увидев суматоху в коридоре.

– Ещё раз, – ответил Джерри.

– No way!^[53]

– Yes way. C’mon^[54].

– Grate-ful dead! Grate-ful dead! Grate-ful dead! Grate… wooooooh! – скандировал зал, когда появились музыканты.

– Вот почему они лучшая группа на свете! – крикнул кто-то.

– If i had my way! – пели Grateful Dead. – If i had my way! i would tear this old building down!

И действительно, они играли так громко, что софит и экран под сценой зашатались. Пыль сыпалась отовсюду, как кокаин в «Studio 54». Трещины расползлись по потолку и стенам. Балкон дрожал.

– Аааааа! – крикнул кто-то, когда здоровый кусок штукатурки свалился на группу зрителей.

– Зырь туды, чувак! Там всё горит!

Сиденья на балконе и вправду охватило пламя. Но никто почему-то не паниковал.

– Как мы отсюда убежим, man?!

«А действительно, как? – думал Уильям, стараясь сосредоточится в пучине воплей и аплодисментов, и треска потолка, и рокота гитар. – Выход отрезан огнём. Полиции и медиков нет. Из охраны – три человека».

Он откашлялся. Дым отравлял его лёгкие, а пыль въедалась в глаза.

ВРРРАХ! Софит обвалился. С потолка летел какой-то чудак. Он держался за ветхий трос, как Тарзан за лиану, и, пролетев прямо над головой Уильяма, прыгнул в огонь.

– If i had my way! – надрывали горло музыканты, будто не замечая происходящего.

С оглушительным грохотом обвалился балкон. Прорвались трубы. С потолка лился дождь. А Grateful Dead всё играли.

– I would tear this old building down!

Сорвался экран, развалив к чертям сцену. А Grateful Dead всё играли. «Но как? Как такое возможно?» – подумал Уильям, но тут же отбросил эти мысли и пошёл к выходу. Воды было по щи колотку.

Фуышшш! – кусок потолка упал прямо перед Уильямом. Но ни трупов, ни крови не было. Люди будто исчезли.

«Какого чёрта? – думал Уильям. – Их же размазало… я сам видел…».

Он поскользнулся. Ударился. Бился в конвульсиях (видимо, от электрического тока и воды на полу). Но ему не было больно. И даже страшно не было. Голубое утро улыбалось ему через дыру в потолке.

– Если б я решал! – пели музыканты. Уильям каким-то образом знал, что если запоёт вместе с Дэдами, то огромный кусок потолка упадёт прямо на него.

– Я бы снёс этот дом к чертям! – крикнул Уильям, и потолок действительно обвалился, и он набрал воздух в лёгкие и крикнул:

– Это лучшее место на свете! Хвала рок-н-роллу! Слава Грейтфул Дэд!

Виталий АМУРСКИЙ

/ Париж /

* * *

Вновь назад оглянулся случайно, где всё изменилось

И ушло, не махнув на прощанье рукой – мол, привет!..

О, судьба, будь добра, подари мне высокую милость

Сохранить то, что было светло, позабыв черноту прошлых лет.

Помоги сохранить тот снежок, что порою скрипел под ногами,

Городских фонарей, убегающих в ночь, желтоватый отлив,

Лица старых друзей, что в беде иногда помогали,

Даже если при этом, увы, ничего изменить не могли.

Помоги не забыть двери тихих подъездов, замков не видавших,

Голубятни, сирень во дворах той Москвы,

Где, оставив «Динамо», уже в Лужниках, мы болели за «наших»,

То есть, значит за тех, кого больше не встретить, увы.

Не финал, а движение сердца важней остального —

Это понял не сразу, но всё же я понял сполна,

И с печалью зрачки – убедился – надёжнее взгляда стального,

Ибо жизнь не из стали, вернее, стальной не должна быть она.

ДЯДЯ ГРОМА

Праздника душа давно не ищет.

Впрочем, и не думает о нём.

Греет же меня теперь, дружище,

То, что поросло уже быльём.

Ну, конечно, это только шутка.

Греться в прошлом – право, ерунда.

По-другому лучше напишу-ка:

Человечней жили мы тогда.

Ничего, что нет следов эпохи,

Скудным и печальным чей был быт,

Радостей же – считанные крохи…

Только мною всё же не забыт.

Видится порою мне, как тает

Снег московский и, добавив радость дню,

На трофейном «Опель-капитане»

Фронтовик катает ребятню.

Фронтовик из нашего же дома —

Старого, с десятками квартир, —

Звали его дети: дядя Грома,

Дружно добавляя: – Прокати!

И по мостовым весенним мокрым

Мчал счастливых «Опель-капитан»…

– Прокати! – воскликнуть снова мог бы,

Так же, как тогда, когда был мал.

Будь добро из золота, то проба

Высшая стоять должна бы там,

Где навек остались дядя Грома,

Темно-синий «Опель-капитан».

* * *

Как театр, начавшийся с вешалки:

Папиросный дымок, вино

И созвездия перемешанные,

Будто косточки домино.

Из окна слегка приоткрытого

И зашторенного на треть,

Нестареющая «Рио-Рита» —

Не желающая стареть.

Листопадами и метелями

Время мечено, но до сих пор

Снятся мне иногда незатейливые

Декорации те к пьесе Двор.

* * *

Незнакомым россиянам,

зачисленным властью в «иностранные агенты»

О, город мой, давным-давно не я ли

Любил смотреть в рождественские дни,

Как снегирями в мокрый снег ныряли

Твоих автомобилей стоп-огни.

О, город мой, давным-давно не мне ли

На Пресне или у Москвы-реки

Порою сквозняки печально пели.

Твои, а не чужие сквозняки.

О, город мой, мне так давно неведом

Ни свежий воздух твой, ни новый смог,

Но сердцем я к твоим причастен бедам,

А, значит, «инагентом» зваться б мог.

Москва, Россия, мы давно не вместе,

Не жалуясь же, впрочем, на судьбу,

Быть «инагентом» счёл бы делом чести,

Я говорю, имея вас в виду.

* * *

Сестре Татьяне

На антикварных рынках

Встречались мне в бумагах

Военных лет открытки

И письма из Гулага.

Писавшиеся с болью,

Достоинством и честью,

Тем, кто ушедших помнил

И тем, кто враз исчезли.

Тут – крепкие объятия,

Там – раненое сердце.

Как гвозди из распятия,

А ныне – для коллекций.

Какими каталогами

Оценишь боли схожие?

Какими эталонами,

Когда мороз по коже!

Смотрю на те, что собраны

И дорожу которыми, —

В них жизни за засовами —

За штампами конторскими.

Неважно, что помарки

И труден глазу почерк —

Лежат в соседстве с марками,

Которых нет на почтах.

Альбомные страницы

Пронзило их дыхание,

Отсутствуют границы

С тем, что отныне – давнее.

А всё же не минувшее,

Ведь душу жжёт поныне

И лучшее, и худшее,

И то, что между ними.

* * *

Смотреть вперёд? Да, что же там увидишь! —

Но, может, лучше терпкое винцо

Пить, вспоминая тех, кто, будто в Китеж

Уехав, не напишет письмецо.

Или, покуда день лениво киснет,

В туман сентябрьский солнце унося,

Причёсывать растрёпанные мысли, —

С растрёпанными дальше ведь нельзя.

Одно лишь понимаю – нынче с толку

Я сбит и малость, кажется, раскис

Средь огоньков, разбитых на осколки,

На мокрых тротуарах городских.

Печальной скрипкой влажный ветер плачет,

И шляется за мною по пятам,

А наступивший вечер пуст и мрачен,

Как выжженный пожаром Нотр-Дам.

Мир без друзей пустеет понемногу,

И вянут дни, как осенью цветы.

С минувшим веком мог идти я в ногу,

Но спотыкаюсь с нынешним, увы.

ЖИВЕРНИ^[55]

В часы, когда для сердца нет комфорта,

Припомни пруд, где лилии цветут,

Чьи лепестки, как будто газ в конфорках,

И там – поодаль, и поближе – тут.

Они тебя наверняка согреют,

Пускай не так, как в кухне иногда,

Когда метель случалась и в апреле,

Не выпуская землю из-под льда.

Но не о том я времени и месте

Или, вернее, о местах не тех,

Где зябнув в одиночку или вместе,

Винить судьбу считали б, право, – грех.

Нет, тут я о цветах, что были летом.

Недавним. Только память оживи,

Как сразу же появится в берете

Моне, японский мостик в Живерни.

И будет снова воздуха дрожанье,

Балет стрекоз, зависших над водой,

Палитра сада – та, что, право, жаль лишь,

Поскольку невозможно взять с собой.

ВИРТУАЛЬНАЯ ПРОГУЛКА В САНКТ-ПЕТЕРБУРГСКИЙ ДОМ МУРУЗИ^[56]

Полторы ленинградских комнаты,

Полки с книгами до потолка,

За окном, лёгким ветром скомканы,

Те же самые облака.

То есть те, что с другого берега

Ветер западный доносил,

Вместе с джазом на Voice of America,

Новостями по Би-Би-Си.

Ах, как было молодо-зелено:

Сигареты, стихи, друзья…

Ну, а нынче пространство музейное,

Где касаться вещей нельзя.

На фасаде доска с чётким профилем.

Я бы автора лишь спросил:

Повернулся Иосиф тут к Профферу,

На Басманову ль взгляд скосил?^[57]

Впрочем, что ж, и к судье Савельевой

Полагаю, он так же мог,

Чтоб развеять её сомнения

По вопросу: Поэт и Бог^[58].

Время метки свои оставило,

Чтобы след его не простыл.

Не забыло б ещё (не православные) —

Зарешёченные «Кресты»^[59].

ВОЛОДЕ ЗАГРЕБЕ, ПРОЩАЛЬНОЕ

Поэта – далеко заводит речь.

М. Цветаева

Скрылся в небе верблюд крылатый,

«Плач-парад»^[60] отзвучал и стих.

Под наркозом в больничной палате,

Может быть, думал ты и о них.

Как на марле кровавые сгустки,

Мне казались твои слова,

Словно с неким клеймом петербургским

И дантесовского ствола.

Прежде шутками, пусть горьковатыми,

Всё же чаще был мечен твой слог.

Только слишком далековато

Этим летом всё унесло!

А во мне, право, что-то треснуло…

Да, такая вот карусель:

Голова остаётся трезвая,

Лишь глаза как трава в росе.

Август, 2021

* * *

Да, действительно, время спешит, и, наверное, Белое море

Только в снах или в кадрах кино повстречать мне дано,

Не услышав реально, как чайки кричат возле мола,

Когда, пенясь, прибой обнажает у берега дно.

Не увидеть, как с куполом неба смыкается кромка

Бесконечной воды, и привольно седым облакам

Там, откуда гудки долетают негромко

Кораблей, уходящих и к Новой Земле и к святым Соловкам.

Сколько раз собирался туда я мечтою мальчишьей,

Да никак не собрался! Душою винюсь и челом,

Но как прежде уверен, что воздух там всё-таки чище,

Чем которым дышал и дышу; ну, а что же важнее, чем он?

Римма МАРКОВА

/ Стокгольм /

ЦАРСКИЕ ЛОЖКИ

повесть

Среда, 5 октября 1949 года

Он встал, сложил ноты и закрыл крышку рояля. По средам он обычно уходил последним, у него была договоренность, что он мог час заниматься на рояле.

В коридоре было темно и пусто, двери классов закрыты. Только через огромные, во всю стену, торцовые окна, пробивались огни вечернего города. Он надел плащ и спустился вниз. Лестниц было две: одна возле его класса, а вторая, к выходу, с другой стороны коридора. Он решил пройти через второй этаж. Задумавшись, чуть не налетел на распахнутую дверь и, удивленный, остановился. На втором этаже помещались классы средней школы для рабочей молодежи. Здесь никто никогда не задерживался, все были усталые после работы и еще трех-четырех часов учебы. Наверное, второпях кто-то забыл закрыть дверь и выключить свет.

В классе за столом возле самой двери, положив голову на руки, сидела девушка. На столе перед ней стояла коробка из-под обуви. Сумка висела на спинке стула.

– Фрёкен будет ночевать в школе?

– Что? – девушка подняла голову и посмотрела на него испуганно.

Какой у нее потерянный вид. Волосы растрепались, глаза заплаканы. А ноги едва достают до пола. Потерявшийся ребенок.

– Потеряшка, – подумал он и не понял, что сказал это вслух.

– Что?

– Поздно уже, все ушли.

– Да-да, я сейчас, – она вскочила, посмотрела на коробку, всхлипнула, подхватила ее…

– Что-то случилось?

– Что?

Она, похоже, еще не пришла в себя. На ней было платьице с пояском, какие носят маленькие девочки. Она и была маленькой девочкой, непонятно почему оказавшейся в классе вечерней школы. Он снял с крючка ее пальто, ему пришлось нагнуться, чтобы ей помочь. Она смешалась от неожиданности, руки у нее были заняты. Бросив сумку, надела один рукав, потом другой, по-прежнему не отпуская коробку.

Пошли к выходу. Она застегивалась по дороге одной рукой, держа в другой сумку и зажав под мышкой коробку. Он предложил помочь, она кивнула на сумку, которую он подхватил. Прикасаться к коробке, похоже, было нельзя.

– Спасибо, – сказала она уже в дверях и, не оборачиваясь, быстро пошла по улице направо.

Он постоял, глядя, как исчезает в сумерках ее фигурка, взял велосипед и поехал налево.

Понедельник, 10 октября

В понедельник она смогла уйти из дому пораньше. В такую погоду приятно пройтись пешком. Школа, в которой она училась по вечерам, находилась на улице Кунгстенсгатан, между Биргер-Ярлсгатан и Карлавеген. Все эти улицы входили в район Эстермальм, где она жила, – один из самых красивых и дорогих в Стокгольме. Когда-то фру Леви приглашала ее гулять и водила в Гамла стан, на Шепсхольмен и в другие места. Но фру Леви погибла, а одна она боялась покидать свой район, гуляла только по знакомым улицам. Но и здесь хватало всего интересного, можно было бесконечно разглядывать рельефы на домах, фигурные дверные ручки и колотушки в виде птиц, рыб и лягушек.

Она остановилась перед церковью Оскара. Ей нравилось это здание с узкой колокольней, украшенной высоким шпилем, похожее на замок волшебника. Здесь собирались по праздникам жители округи. Иногда она заходила внутрь в будний день, просто чтоб посидеть несколько минут в тишине. Она забывалась, разглядывая яркие витражи. Месяц назад в церкви установили новый орган, и она была с семьей на первом концерте.

Часы на колокольне начали бить пять. Последние лучи солнца освещали бульвар. Было приятно идти по золотому коридору, среди светящихся осенних лип по усыпанной листвой дорожке. Хотя осень в этом году была теплой, но уже задули северные ветра. Сорванные ими листья коричневели и скручивались на еще зеленой траве. Жаль, если они осыплются раньше, чем пожелтеет вся аллея. Осень здесь так красива!

Дойдя до площади, обошла пустую чашу фонтана. Днем здесь сидели няни и мамочки с колясками. Она тоже иногда сидела. Сейчас скамейки были пусты, жидкие октябрьские сумерки быстро густели. Девушка свернула на другой бульвар. Тихо шуршали палые листья. Ветер принес крылышко липы с тремя орешками. Она поймала его, остановилась, осторожно подкинула вверх. Крылышко закружилось, опускаясь, как маленький парашютик. Еще лет пять назад, в прошлой жизни, она грызла маленькие липовые орешки с твердыми ядрышками. Да, действительно, в прошлой жизни. А до этого была еще одна, предыдущая, о которой она почти забыла, а вот недавно напомнили.

Еще не было половины шестого, когда она дошла до парка Хумлегорден. В школу идти рано, гулять уже темно. Неприятно, когда так быстро темнеет. Удачно, что она ушла сегодня пораньше, а то бы и солнышка не застала. Конечно, это богатый район и улицы хорошо освещены, но в светлое время всегда веселей. Она вошла в парк со стороны детской площадки. Белым боком отсвечивала в сумерках новая скульптура, – не то горка, не то большая игрушка со странным названием Туфсен. Хорошо, что нет дождя и скамейка под фонарем сухая!

Вчера, в воскресенье, они с Ингой ходили в кино на дневной сеанс. Смотрели старый фильм «Свингуй, магистр!», веселую комедию про шведскую школу. Она видела этот фильм уже третий раз. Главную героиню звали, как ни странно, Инга. Играла ее известная певица Алис Бабс. Когда снимался фильм, Алис было только 16 лет, как и ее героине. А теперь она снимается во многих мюзиклах и часто поет по радио.

С Ингой они жили в одном квартале, окна их комнат выходили в один двор. Инга была немкой, она приехала полтора года назад. В Германии после войны не было работы. Инга жила в семье доктора и очень быстро выучила шведский, занимаясь с детьми. Ей было уже двадцать два года, и по вечерам она часто бегала на танцы со своими немецкими подружками. А по выходным они вдвоем ходили в кино. В дешевые кинотеатры, потому что Инга каждый месяц посылала деньги домой, в Германию. Ее отец погиб на фронте, а мама с братом и сестренкой выживали, как могли.

До Инги у нее не было подружек в Стокгольме. Три года назад, когда она приехала из провинции, у нее не было времени даже осмотреться. Потом, спасибо бабушке, она начала учиться по вечерам в народной школе. Там, чуть не с первого дня, ее пытались опекать одноклассницы, сестры Сван – Карин и Эмма. Они работали на обувной фабрике и жили на южной стороне города. Сестры приносили ей журналы и брошюры рабочего движения. Один раз даже зазвали на встречу с Альвой Мюрдаль, идеологом женского равноправия. Но ей совсем не хотелось ни с кем бороться. Хотелось поскорей получить аттестат и пойти учиться дальше. К тому же сестер было двое, вполне достаточно, чтобы ходить в кино, кафе или на танцы. Для этого им не нужна была подружка «со стороны».

С Ингой было приятно. Она не поучала, хоть и была старше, и много пережила. Наоборот, спрашивала, как и что здесь в Швеции, что нужно и чего не следует делать, чтоб не попасть впросак. Еще Инга сильно помогла ей подтянуть немецкий. Языки ей давались плохо, она путала близкие по звучанию слова в немецком и шведском.

Инга казалась ей похожей на других девушек, переживших войну, которых она встречала раньше. Это было странно, те девушки были из стран, захваченных Германией. Отец Инги участвовал в этом захвате. Он был один из тех, кто убивал. Но и его тоже убили. Инга тоже пострадала от войны. Не так, как те, но всё же…

Когда она подходила к школе, в арке, под переходом из здания театра к учебному корпусу, какой-то парень, показавшийся ей знакомым, ставил велосипед.

Понедельник, 17 октября

Снова он увидел ее в понедельник, почти через две недели, возле лестницы, по которой поднимался. Она стояла с группой одноклассников, ожидая, когда пустят в кабинет. С группой, но не в группе. Она опять выглядела потерянной и маленькой среди рабочих парней и фабричных девушек. Она явно не принадлежала к этому кругу, и одежда на ней, хотя и не новая, доставшаяся, видно, от старшей сестры, была вызывающе лучше, чем у остальных. Талоны на материю отменили совсем недавно, и купить хорошую одежду можно было только за большие деньги. Он сам давно подумывал о покупке пальто, но самое дешевое стоило три-четыре его зарплаты.

«Потеряшка», – подумал он опять.

Она не смотрела в его сторону, и он не стал останавливаться, а пошел сразу на свой этаж. Но девочка эта не выходила у него из головы.

В реальном отделении, в отличие от музыкального, учились люди, которые по разным причинам не смогли в свое время окончить школу. Взрослые люди, такие как он, от 20 и старше. Которые днем работали, а вечером учились, чтобы найти работу получше или пойти учиться дальше. Зачем такой девочке учиться в вечерней школе? Её место в хорошей гимназии. По каким причинам не смогла она учиться днем, в своем кругу, со своими подружками? Бегать по вечерам на каток и в кино, а не засыпать от усталости в пустом классе?

Первый урок сегодня был групповой – история музыки. Он пришел в школу только в августе, но довольно быстро вспомнил все, чему его учил отец, хотя специально они не занимались ни историей, ни теорией музыки. Здесь обучение начиналось с нуля. Не то, чтобы ему было скучно, но хотелось более интенсивных и напряженных занятий. И не только в теории. В инструментальных классах тоже начинали с примитивных упражнений. На фортепьяно его взяли сразу во второй класс, но ничего серьезного играть не давали. Может быть, если бы у него был свой инструмент или возможность где-то заниматься ежедневно…

Но для этого надо иметь жилье, а не угол в чужом доме. Инструмента, на котором он мечтал играть, не было в школьном списке. Пока что он занимался на кларнете, который в школе давали на прокат. Для кларнета не требовалось много места, на нем можно было играть в доме, во дворе, на улице. В первый же месяц на большом пальце правой руки образовалась мозоль, которая долго болела, пока не превратилась в крепкую шишку.

После занятий он почти бегом спустился вниз, надеясь увидеть опять маленькую Потеряшку, но никого уже не застал. Он вскочил на велосипед и поехал направо, на улицу Биргер-Ярлсгатан – в прошлый раз она пошла в ту сторону, наверное, на трамвай. Но на остановке ее не было, два трамвая – один за другим – прошли мимо. Он опоздал, а, может быть, она и не садилась в трамвай, а просто жила где-то в этой стороне.

Хотя Биргер-Ярлсгатан и считалась одной из самых больших улиц в Стокгольме, фонарей было мало. Массивные тяжелые дома с эркерами темнели с двух сторон. Слабый свет падал из ниш парадных, да кое-где в окнах горели лампы. Угловые дома были украшены башнями и казались еще выше и темней. Он свернул направо, выехал к Кунгстредгордену – Королевскому саду – и дальше к мосту, выводящему к углу королевского замка, огромным тёмным кубом возвышавшегося на набережной Гамла стана – старого города. Впереди, на другой стороне залива, темнел высокий берег Сёдермальма или просто Сёдера – южного острова. Стокгольм стоит на островах, и каждый остров – сам себе город: Сёдермальм, Стадсхольмен, Кунгсхольмен, Юргорден – и еще много других, поменьше.

В первый приезд в Стокгольм, ранней весной много лет назад, он запомнил только вокзал и привокзальный парк. Потом он ездил сюда ещё несколько раз, но общего впечатления не составил. Почти каждый раз он ночевал у разных людей в разных частях города. Летом он переехал в Стокгольм и сперва чувствовал себя неуютно. Работа, ради которой он приехал, сначала не занимала его, близких у него не было, из друзей остался только Борис, другие разъехались кто куда или остались в Упсале. Светлыми вечерами он блуждал по улицам, не понимая, зачем он здесь, город казался чужим и недоступным. Только получив в подарок старый армейский велосипед и объехав почти весь Стокгольм, он принял его.

Когда одиночество казалось особенно невыносимым, он садился на велосипед и катил куда-нибудь, пока не доезжал до места, которое ему нравилось, казалось интересным или неожиданно родным. Последнее случалось крайне редко, но интересных мест он нашел много, и, главное, после такой прогулки по городу ему всегда становилось легче. Иногда он просто сбегал вниз с горы, гулял по набережной и чувствовал себя прекрасно.

Среда, 19 октября

В среду она задержалась в классе, ей нужна была помощь по математике. Она довольно долго сидела с преподавателем, а когда вышла, кто-то ее окликнул:

– Привет.

Она подняла голову, посмотрела, не узнавая.

– Привет, – повторил он.

– Привет, – ответила она, вспоминая.

– Ты опять поздно. На трамвай?

– Да, – она посмотрела на него снизу вверх. Долговязый парень в потрепанном плаще, из рукавов которого торчат длинные худые руки. На голове кепка, похож на ее одноклассников, но незнакомый. Вспомнила: тот парень, который ей помог в день, когда пришла посылка. Да, он тогда сказал: «Потеряшка». Вот откуда взялось в голове это слово.

Он пошел рядом с ней к трамвайной остановке.

– Почему ты назвал меня потеряшкой?

– У тебя был такой вид, как будто ты потерялась и не знаешь, что делать. Как потерявшийся ребенок. Извини.

– Ничего. Я не обижаюсь. Я действительно… потерялась… Но это… Это мое дело, тебя не касается…

Зачем она так грубо? Он ничего плохого не сделал. Если бы не он, она бы, наверное, еще долго сидела в школе, забыв о времени. Завхоз мог запереть входную дверь, и пришлось бы идти к нему в квартиру, просить, чтоб выпустили.

– Извини, – сказала она и скорее увидела, чем услышала, как он одновременно говорит:

– Извини!

Оба остановились от неожиданности и засмеялись.

– Извини, – сказал он еще раз. – Ты такая маленькая и потерянная среди всех… Хочется взять тебя за руку и отвести к родителя м.

– К родителям? – она опять засмеялась.

– Можно я тебя провожу?

Они забрались в подошедший трамвай и встали на площадке, в трамвае было тесно: работники магазинов, мастерских и пекарен спешили домой после вечерней смены.

– Ты ошибаешься. Я не маленькая. Просто маленького роста, да, но это ничего не значит. И родителей…

Она вдруг спохватилась, что говорит с посторонним, совершенно незнакомым мужчиной. Надо как-то уйти от него. Пробиться вперед, затеряться среди пассажиров? Не получится. Прошел кондуктор, она подала свои талоны, он свои. Она посмотрела в окно: скоро будет Норрмальмсторг, площадь, где сворачивают трамваи. Надо здесь выйти, пока не поздно. Не надо ему показывать, где она живет.

Она пошла к выходу, он следом.

– Не надо меня провожать. – сказала она уже на улице. – Извини (господи, опять, извини. Она чуть не рассмеялась снова), я не хочу, чтоб меня видели с мужчиной…

– Понятно.

Ей надо было налево, но она побежала направо.

– Меня Давид зовут, – услышала она, уже заворачивая за угол.

Она постояла под аркой Хальвильского музея, выглянула посмотреть, не идет ли он следом. Потом добежала до Драматена – Королевского драматического театра, постояла в колоннаде. Надо было проехать еще две остановки, но нельзя же, чтоб он провожал ее до самого дома.

Почему нельзя?

Потому…

Кто он вообще такой? С чего решил ее провожать? Она быстро дойдет, здесь не страшно. Она пошла по Страндвеген. Роскошная улица была ярко освещена, слева у всех подъездов, в ресторанах и в магазинах, горел свет, горели фонари и на бульваре справа, за ним темнела широкая набережная и мерцали в воде отраженья огней.

Все дома здесь были по-особому красивы: с балкончиками, эркерами, башенками, рельефами и роскошными парадными. Устланные коврами вестибюли, ведущие к лифтам с ажурными решетками, расписные потолки, стены из разноцветного мрамора, лестничные витражи и узорные полы, – все это казалось ей немыслимо прекрасным и вызывало почти благоговение. Первый раз попав в подобный дом маленькой девочкой, она боялась дышать, ей казалось, что любое движение может разрушить красоту.

Больше всего ей нравился один парадный вход без скульптур и рельефов. Сами камни, повернутые по-разному, являлись его украшением. Она называла его «сказочный», он был как-то (она не могла точно сказать, чем) похож на церковь Оскара. Глубокий каменный портал с двумя узкими колоннами, завершающийся треугольной башней. Створки деревянных дверей были окованы железом, а стеклянные оконца в них и в верхнем полукружии над дверью забраны красивой решеткой.

Оглядевшись по сторонам, она встала в нише портала. Она часто заскакивала сюда, но никогда не задерживалась. А вдруг кто-нибудь спросит, почему она тут стоит? Ей ужасно хотелось заглянуть внутрь, но дверные окошки были слишком высоки для нее, а ждать, пока кто-то откроет дверь, она боялась. Никто не вошел и не вышел из волшебной двери. Жильцы были уже давно дома, сидели у стола, укладывали детей или слушали радио.

Ей самой пора домой, завтра рано вставать. Она поспешила дальше, к дому, где жила. Там тоже был красивый портал и богато украшенный вестибюль, мимо которого она проскочила не глядя, прошла к маленькой дверце сбоку, открыла ее своим ключом и побежала вверх по темной лестнице.

Понедельник, 24 октября

У Давида не было сольфеджио: заболел учитель. Он решил сбегать в магазин, пока открыто, а потом вернуться в школу и повторить все задания по фортепиано. Рядом, на улице Уденгатан, был магазин самообслуживания, принадлежащий обществу потребителей, там можно было сразу купить все необходимое. Давид пожалел, что он без велосипеда, но что делать? Ладно, все равно, есть время, и там дешевле.

Он уже прошел мимо второго этажа, когда сзади зашумела толпа – реальная школа выходила на перемену. Неожиданно его окликнули.

– Здравствуй, Давид!

Он обернулся:

– Потеряшка!

– Меня зовут Айна.

– Здравствуй, Айна.

– А ты уже уходишь?

– Я в магазин. У вас переменка? Хочешь со мной?

– Если недалеко, – она взяла пальто, – у меня только 20 минут. А куда мы идем?