Традиции & Авангард. №3 (6) 2020 г.

Воспоминания Нины № 1

«В тот день я впервые в жизни попробовала спиртное. Мы сидели с девками, слушали музыку. Это было дома у моей подруги Ленки. Мне шел шестнадцатый год. Выпили не так уж много – бутылку водки на пятерых, но я была самая пьяная. Сначала просто хохотали, как дурочки. Потом возились на диване, плясали, громко ругались матом, падали на пол.

Сама не помню, как вышла из дома. И просто пошла по дороге. Потом провалилась в беспамятство. Когда память вернулась, передо мной была дверь, ведущая в чей-то чужой дом, – облупившаяся краска, погнутая ручка, хлипкие петли.

Я вошла. И снова отключилась.

Вспышка. Я открываю глаза – передо мной полумрак и силуэт какой-то незнакомой бабки. Она в платке, лицо перекошено, в шрамах. Она смотрит на меня, водит зрачками, словно рисует на моем лбу невидимой кистью. Мне плохо, водка лезет назад, внутри жжет.

Бабка заковыляла. Я осмотрелась как смогла.

Полулежала на старой железной кровати. Она стояла в коридоре, не в комнате. Дверь в одну из комнат была закрыта. Я тогда подумала – наверное, в эту дверь не раз били ногами. И что вообще я тут делаю?

Перед глазами пошли темные волны, я снова отрубилась.

Пришла в сознание, открыла глаза.

Бабкино лицо было рядом с моим, на расстоянии двух сантиметров. Это рыло лицом можно назвать, лишь будучи закоренелым гуманистом: все в рытвинах и ямах, огромный мясистый нос, мутные глаза со зрачками, пропитанными тьмой. Она улыбалась. И это была гнилая улыбка. Через нее виднелось дно ада. Вся ее улыбка целиком просто сгнила.

Меня вырвало, бабка захихикала.

Она взяла какую-то тряпку и грубо вытерла мне рот. Все, что попало на одежду, так и осталось сохнуть на ней.

Бабка что-то шептала. Шепот и свист вылетали из ее паршивой улыбки вонючим дыханием. Она стала целовать меня в губы – настойчиво, развязно. Щеки, подбородок, кончик носа – все попадало под ее слюнявую эротику. Я хотела оттолкнуть ее, но не могла. В груди все горело, пылало и в голове.

Она легла на меня сверху, поцелуи становились все настойчивее. Мне казалось, что по губам бабки ползают гусеницы, и сейчас они заполнят мой рот.

Она положила руку мне на промежность. Было ощущение, что она пытается прорвать мне джинсы, чтобы добраться туда, куда ей хотелось.

Меня снова вырубило.

Открыла глаза. Бабка выла где-то внизу, под кроватью. Сколько прошло времени – я не знаю. Но я уже могла двигаться. Привстала и увидела, как она каталась по полу у моих ног. Старуха держалась за голову, платок ее сполз, голова оказалась почти лысой, лишь несколько седых вихров покрывали череп. Она драла себе лицо ногтями, орала, лезла себе под юбку и что-то там нервно ощупывала. Потом стала биться головой об пол. Колотилась и охала, разбрызгивая кровь по сторонам.

Сначала это были просто вой и плач, но потом я стала разбирать слова:

– Мать, ведь я тебе мать, я тебе мать, мать я тебе, мать, мать, мать…

И тут я снова потеряла сознание.

Когда опять вплыла в реальность, я все так же сидела на кровати. Рядом стоял ящик, на нем бутылка водки и надкусанный персик. Рядом на стуле сидел какой-то мужик с отекшим лицом, в помятой военной форме. Я заметила и бабку – она забилась в угол и там притихла. Лишь редкие всхлипы напоминали о том, что она вообще есть в доме.

Мужик усмехнулся, сказал:

– Проклюнулась? Она вон, – он вяло кивнул на бабку, – орет, что тебе мать. Она всем мать. Нет на белом свете ни одного человека, кому она не мать.

Моя голова была еще в тумане, я не понимала – он так шутил или говорил серьезно.

– Давай вот, выпей, – прохрипел мужик. – Маленько легче станет.

Я выпила, закусила кислым абрикосом. И правда, сразу как-то полегчало.

Мужик свесил голову, обхватил ее руками. Что-то запел, потом сразу сорвался в плач. Но это продлилось недолго. Он налил себе полный стакан, выпил без закуски. Вперился в меня – все смотрел, смотрел.

Потом стал рассказывать, глядя в пол:

– А я ведь под Кандагаром всех пацанов потерял. Ты тогда и не родилась еще. Мы там знаешь как… Ты не знаешь, как… Пока эта предательская рожа Федя Малец дурь с душманами курил, мы там… по горам да по рекам прятались. Выслеживали. Ох, я там! Тебе и не снилось, малая. В этой жаре. В этом дерьме. Они с душманами в сговор вступили. Предательская тварь. Думали, может, какие поблажки будут. Будут, ага. Душманье их первыми и перерезало. Я бы и сам сейчас их всех… Перебил бы. Да только давно уж они у Аллаха. Или у Христа, раз он самый истинный Бог? Мне плевать, если честно. А вот нормальных пацанов, вот их я потерял. И потеря эта невосполнима, – он зарыдал, налил себе и мне. Я начинала пьянеть снова, и то, что одежда в блевотине, мне было уже все равно. Я хотела его слушать, слушать, слушать…

Он вдруг поднял голову. Я никогда не забуду этот взгляд – растерянный, мутный, словно у ребенка, который только что упал с качелей. Мужик бросился на колени, смотрел на меня с мольбой.

Он спросил плаксиво, показав пальцем на бабку, что затихла в углу:

– Слушай, малая, а она мне мать или жена, а? Мать или жена?..

Из меня вырвалось само собой:

– Может… сестра?

Мужик упал на пол, лицом вниз, и зарыдал с такой горечью, с такой тоской, что я бросилась к нему и обняла за плечи. От него сильно воняло потом, но жалость была сильнее.

Он перестал плакать так же резко, как начал, быстро повернулся, стал тянуться ко мне, попытался обнять.

Прошептал заикаясь:

– Поцелуй меня, малая. Поцелуй…

В этот момент входная дверь распахнулась, в дом залетела встревоженная полупьяная Ленка, у которой мы пили водку. Увидев меня, она заорала:

– Нин, ты чего, охерела? Ты куда пропала, мы три часа тебя ищем! Что ты делаешь у этих бомжей, к ним даже менты не заходят…»

Есть в воспоминаниях какая-то светлая грусть. Особенно если давно прошедшие события действительно стоят того. Никто не скажет наверняка, что же важнее: сами события или воспоминания о них? Что реальнее, что ближе? Умный, дай сказать! Я сейчас заору! Притушись, сигаретка. Не видишь, я общаюсь? Отстань, слышишь? Прости, читатель. Я вот думаю, что у хорошего человека и воспоминания хорошие. Ведь Нина хорошая, правда же? Еще бы! Но время идет, и настала пора нам познакомиться еще с одним прекраснейшим персонажем. Я просто счастлив, что вы впервые узнаете его. Я вам завидую. Приятного, как говорится, знакомства. Услышимся.

Яркая смерть

Ресторан «Яркий Я» был почти пуст.

Жаль. Алексу хотелось побольше людей. Он желал смотреть им всем прямо в глаза. Каждому. И чтобы они смотрели, но сразу отводили бы взгляды.

Он уставился через окно ресторана на улицу, где выпускали пар сгорбленные прохожие и дымили редкие машины. Он видел свое отражение в стекле. Оно скрывало все то, что печалило его, и подчеркивало все, что радовало.

Алекс не любил смотреть на себя. Но делал это постоянно. Возраст оставлял на лице свои штампы, отметины, печати. И он страдал – сладко, мучительно.

Объяснения этой сладости не было.

Нина как-то сказала ему, глядя передачу о звездах кино: «Посмотри, как классно стареет Джордж Клуни!» И Алекс радовался, ведь Джорджу – 57, а ему всего 42. И он, конечно, тоже будет классно стареть. Никаких сомнений.

Официант в желтом комбинезоне с надписью: «Яркий я? Яркий ты!» подошел и улыбнулся:

– У вас прекрасный вельветовый костюм. Меню?

Алекс продолжал смотреть в окно.

Чуть поодаль, у занесенного снегом тротуара, толстенный ребенок упал в сугроб – Алекс наблюдал за ним сквозь свое темное отражение. Смотрел через тень. Мать поднимала мальчика, но он снова падал.

– Простите, меню? – официант чуть наклонился, подумав, что в первый раз его не расслышали.

Алекс перевел на него задумчивый взгляд – и долго смотрел в смущенные глаза. Официант искренне не понимал, что происходит, веки его чуть подрагивали, губы стали влажными.

Алекс взял со стола салфетку, стал тереть и без того чистые губы.

Спросил с вызовом:

– Слушай, на сколько я выгляжу, а?

Мальчишка растерялся, хмыкнул, нахмурился.

– Да ты не хмурься, ты скажи. Сколько мне лет? Угадай.

– Я думаю, лет сорок девять, – почти шептал официант. – Не… не больше…

Алекс выпятил губы, о чем-то задумался. Принялся медленно водить пальцем по столу.

И снова смотрел в окно, где ни ребенка, ни его матери уже не было – только темное отражение Алекса и красный стоп-сигнал машины вдалеке.

– Привет, приветище, Алекс Владимирыч, дорогой! – огромного роста человек подошел так стремительно, так резко швырнул ключи от машины на стол, так громко закричал, что официант отскочил, врезавшись в стул у соседнего столика.

Алекс не обратил на это никакого внимания. Он спокойно смотрел в окно, будто ничего не произошло. Медленно повернулся к гостю, отстраненно изучал его. Пережевывал свой язык, но глотать его, кажется, не собирался.

Гость сменил тон, стал серьезным:

– Правда, Алекс. У меня не так много времени. Давай обсудим текущее, и я поеду дальше. Все остальное – потом, ближе к двадцатому.

Официант ожидал заказа, украдкой поглядывая на важных гостей.

Алекс не скрывая игнорировал собеседника. Он медленно поднялся с кресла, сделал несколько разминочных движений руками, подошел к официанту вплотную, гадко улыбнулся, сказал тихо:

– А знаешь что, яркий мой. Я хочу отдать тебе чаевые сейчас. Еще до заказа. Можно так? А? Можно? – он смотрел официанту в область подбородка. Парень трясся.

Алекс резко повернул голову на гиганта, захохотал:

– О, Андрей Евгеньевич, вот так радость! Здравствуй, здравствуй, дорогой! Послушай, я тут пареньку собирался дать чаевых, да мелочи нет. Есть сорок девять рублей взаймы, а? Дай, пожалуйста. У меня зарплата через неделю, я отдам, клянусь.

Длинный Андрей Евгеньевич нахмурился, посмотрел на обоих исподлобья. Порылся во внутреннем кармане. Ничего не нашел, кроме нескольких банковских карт.

Все трое сконфуженно переглядывались.

Лихо подоспела кудрявая администратор, злобно глянула на официанта, но сразу же заулыбалась:

– Господа, все в порядке? Вы становитесь все ярче в «Ярком Я» или что-то мешает?

Длинный отрезал:

– Все хорошо, дамочка. Дайте нам сделать заказ.

– Поняла, удаляюсь. Яркого вам вечера.

Алекс стремительно пошел за администраторшей, взял ее за локоть, отвел чуть в сторону, зашептал:

– Слушай, найди мне срочно сорок девять рублей, а? Страсть как нужно.

Она захлопала глазами, блестящие губы разомкнулись. Молча закивала головой, быстро ушла, вернулась через пару минут. Протянула Алексу аккуратно сложенную пятидесятирублевую купюру.

– Да в лицо те лужу, окаянная… – выругался.

– Что? – с акцентом на «о» выдохнула администратор.

– Да ничего… все…

Алекс схватил купюру, выбежал на улицу, разменял деньги в супермаркете, вернулся. Официант так и стоял, только голова его склонилась, словно на похоронах близкого родственника. Алекс с силой впихнул ему сорок девять рублей в карман брюк, прошипев в ухо:

– Держи-и-и. По количеству лет-т-т-т.

Официант не уходил – убегал, натыкаясь на столы и других посетителей. Их заметно прибавилось.

Длинный закричал, выставив руку вперед:

– Эй, ты куда это? Я сейчас пожалуюсь администратору! Ты не принял у нас заказ!

Официант прибавил скорость, сбив тележку с подносами, опрокинув бутылку шампанского с чьего-то стола. Он оглядывался и бежал к выходу, по пути стаскивая с себя фирменную одежду ресторана. И плакал. В погоню за ним пустился охранник.

Администратор подбежала к двоим надоевшим гостям. Оба жевали зубочистки, глядя сквозь нее.

– Мы все сейчас уладим, все сделаем. Все будет хорошо. Все сейчас наладится, – лепетала она.

Двое совсем не замечали ее, легко беседуя:

– Слушай, а ничего в этом ресторане зубочистки, да? Я ожидал худшего.

– Вполне, вполне. Единственное, небольшой пересол, как мне кажется. Совсем чуть, но есть.

– Перестань. Ну перестань! Пару месяцев назад я был в одном ресторанчике на окраине Мадрида. Вот там был пересол! Я смог съесть лишь пару штук. А потом всю ночь пил кровь из восхитительно шоколадной шеи одной мулаточки – такова была жажда.

– Ну хорошо, не стану спорить. Пусть это будут самые лучшие зубочистки в мире. И сам Вольфганг Пак не смог бы такие приготовить.

Администратор дышала, словно на уроке йоги.

Алекс приветливо сказал:

– Ну что, дорогуша? Примешь у нас все же заказ или нам написать директору о том, какие замечательные зубочистки в его ресторане?

– Приму, сию же минуту приму! – у нее из рук выпала ручка. Гости не обратили на это внимания. Оба серьезно смотрели в меню, словно собирались редактировать Библию. Читали долго, медленно перелистывая страницы.

Наконец Алекс захлопнул толстую бордовую папку, швырнул ее на стол.

– Мне что-то не нравится, – с показным презрением сказал.

Вынул изо рта зубочистку, похожую на маленькую жвачку, стал ее разглядывать.

– Да, дерьмовенько, – швырнул меню и Андрей Евгеньевич.

– А знаешь что, – сказал Алекс, – принеси-ка нам апельсин. Не чисть его, мы сами. Ступай, моя хорошая. Ступай.

Через минуту огромный апельсин лежал у них на столе.

– Подарок от заведения, – улыбнулась администратор и тут же ушла.

Алекс взял апельсин, задумчиво его разглядывал. Поднял опустевшие глаза на Андрея Евгеньевича, сказал:

– Слушаю тебя. Как дела в нашем королевстве с пустым троном?

Андрей Евгеньевич наклонился ближе к Алексу, громко прошептав:

– Я сказал этой суке – подпишешь. Все подпишешь. Или подохнешь. Вот так.

Сказанное не произвело на Алекса никакого впечатления. Он медленно поднес апельсин к носу и громко вдохнул, закрыв глаза.

И в голове его поплыло, зазвучало, понеслось…

– Мама, где ты, мама?

Он слышал не слова, лишь отголоски. Ребенок кричал, захлебываясь звуком. Мальчик бежал по темному коридору. Мать убегала от него. Он ее не видел, но знал, что она где-то впереди. То была игра в какие-то плохие, злые прятки. Никто не водил, не считал до десяти. Никто не писал эти правила. Он вынужден был просто бежать за ней.

– Мама!..

Поворот – и снова коридор. Он просто должен был догнать ее, схватить за платье, чтобы никогда больше не отпускать. Не потерять.

Он задыхался. Маленькое сердечко рвалось вперед, будто пуля пыталась выстрелить из груди и попасть обратно в ствол.

Ее нигде не было видно. Он чувствовал: только что она была здесь, он так хорошо знал ее запах. Вот-вот за поворотом он настигнет ее. И увидит родное лицо. Она раскроет объятия – и прижмет, обнимет его.

– Мама. Мамочка…

За поворотом пустота. И запах, лишь ее запах.

Вот коридор закончился. В глаза ударил солнечный свет. Он выбежал на летнюю улицу. Мама стояла там, у клумбы с синими розами. Высокий, словно высохший старик держал ее за плечи. И грубо тряс.

И шипел в лицо:

– Я сказал, подпишешь, сука. Все подпишешь… Или подохнешь.

Она повернулась, увидела его.

– Беги отсюда! Скорее беги! – кричала, рвалась из рук старика.

Но он побежал прямо к ним. Кинулся на старика, словно раненый волчонок. Вцепился обеими руками в его штанину…

– Ясно, все ясно, – сказал Алекс, открыв глаза.

И положил апельсин на краешек стола. Фрукт тут же упал на пол.

Алекс и Андрей Евгеньевич долго смотрели друг на друга.

Андрей Евгеньевич робко спросил:

– Может, поднимешь?

Алекс ухмыльнулся:

– А может, ты?

Алекс поднялся, подошел к окну. Чуть поодаль, на улице, охранник давал подзатыльники сбежавшему официанту. Тот пытался вырваться, но был гораздо слабее. Гнулся в разные стороны, уворачивался от ударов, пытался бежать – все бесполезно.

Зазвонил мобильник. Алекс поднес его к уху, минуту слушал кого-то, не отводя мутного взгляда от охранника и официанта. Затем убрал телефон – и так зажмурился, что щеки его пошли морщинами почти до самого подбородка.

– Нину убили, – сказал он.

– Серьезно? – притворно удивился Андрей Евгеньевич. – Сочувствую. Весьма сочувствую, – и добавил так же буднично: – Пошли отсюда, а? Мне пора уже.

Оба направились к выходу.

Андрей Евгеньевич сказал себе под нос, открывая входную дверь:

– А все-таки зубочистки здесь классные…

Воспоминания Нины № 2

«В то утро мать решила, что в школу я не пойду. «У нас с тобой есть важное дельце», – сказала она. Мы отправились на вокзал, сели в электричку. Ехали часа три. В вагоне, под стук колес, мне захотелось услышать хотя бы что-то о моем отце. Я задавала матери разные вопросы. Она молчала. Делала вид, что не слышит меня. Отводила взгляд. Дышала тяжело, словно хотела откашляться, но не могла. Я села напротив нее, смотрела ей в глаза. И вдруг не столько поняла, сколько ощутила, что напротив меня – страшный чужой человек.

В глазах матери, словно на маленьких экранчиках, словно бы шел кинофильм. Это была память. Она кривлялась и резвилась в глубине ее глаз. Что за картины проносились там? Я не могла рассмотреть. Было ли там что-то об отце? О временах, когда нам всем вместе было хорошо и спокойно? Мать молчала. И кино в ее глазах было немым.

Мы вышли на какой-то станции, и она повела меня через лес по тропинке.

И вдруг с неба полилась вода. Дождь словно косил траву. Деревья качались из стороны в сторону, будто кружили в плавном хороводе. Лес танцевал и пел. Ливень громко подпевал ему и тоже чуть пританцовывал на ветру.

Под елью горел небольшой костер. Поленья были аккуратно сложены шалашом – и полыхали под дождем. Небесная вода не мешала костру гореть. Наоборот, словно помогала. Сизые облака чуть разошлись, дождь при этом не переставал. Солнечный луч плавно лег на огонь, соединившись с ним. Все вместе это родило немыслимую картину. Она не вписывалась в мое сознание. Пока дрова догорали, явление в целом оставалось неизменным, при этом постоянно меняясь в деталях. Мы просто смотрели на это.

Вот язык пламени из красного стал фиолетовым. Вот струи с одной стороны стали более напористыми, чем с другой. Вот словно мелькнуло в блестящей от воды и солнца листве чье-то лицо – и тут же пропало. Вот два дерева переплели свои ветви, создав огромный венок. Или? Просто ветер качнул их навстречу друг другу…

Вскоре дрова превратились в пепел и закончился дождь. Все вокруг сияло в объятьях дымки, рожденной заходящим солнцем. Огонь полыхал по-прежнему, хотя уже и без дров – ярко, высоко, танцуя.

Мать радостно смеялась всему этому.

И мы отправились дальше. Пока шли, она рассказывала мне, что когда-то в этих местах обитали собаки с человеческими головами. Когда-то давно мать ездила сюда одна и видела их. Это были мужчины и женщины такой красоты, что она и сейчас не может забыть их лица. Но теперь их здесь нет, сказала она. Прилетело красное облако – и унесло их с собой. Теперь они живут на огненной планете, имени у которой нет.

Я сделала неимоверное усилие над собой, чтобы вновь ощутить мать родной. Хотелось скорее выйти из этого состояния. Я чувствовала свою вину перед ней. Она даже не знает о том, что стала мне чужой. Прошло какое-то время, прежде чем мне это удалось.

Мы вышли на небольшой пригорок, когда совсем стемнело. Присели прямо на траву, она была сырой и почему-то липкой.

Мать обняла меня и стала рассказывать. Я помню все до единого слова:

– Я привела тебя сюда, чтобы ты увидела восхождение черной звезды. Знаешь, что это за звезда? Она является людям, когда они на пороге смерти. Черная звезда – это последнее, что они видят. Но нам с тобой даровано счастье видеть ее не перед смертью, а просто так, когда захотим. Нас таких только двое на всей планете. Сначала я была одна, но с этого дня можно и тебе. Твоя бабушка рассказывала мне, что первому в истории черная звезда показалась Лазарю. Помнишь? Я читала тебе про него в Библии. Это тот человек, которого воскресил Иисус.

Я помнила. Это место в Библии всегда пугало меня.

– Говорят, Лазарь поведал Иисусу о своем видении. Но он лишь улыбнулся и сказал: «Теперь ты готов жить вечно». Об этом, правда, в Библии не написано. Это я сама придумала.

Она немного помолчала, затем зашептала:

– Черная звезда, Нина, будет вести тебя по жизни за руку. Порой нечто неведомое станет пугать тебя. И страх этот будет темен – откуда он, зачем, почему? Но так надо. Без страха нет жизни, как без корня – кроны. В эти моменты ты вспоминай, как мы с тобой сидели здесь, на окраине леса, в темноте, и ждали восхождения на небо черной звезды – и все пройдет.

Вокруг стало так тихо, что было слышно, как стонет во сне трава. Тьма давила на нас с матерью сверху, мы становились все тяжелее. Мать понимала мое состояние. Она прижала меня еще крепче к себе и тихонько запела какую-то смешную песню. Глаза мои закрылись, я слышала только отдельные слова, которые тут же превращались то в воздушные шары, то в скачущих по небу зайцев, то в улыбающихся кукол.

Но я думала лишь о черной звезде. Только о ней одной. Спала я или нет – кто знает? Но ее не было. Перед глазами скакал лишь цветной калейдоскоп из всего, о чем пела мать. Собаки с красивыми лицами выглядывали из-за огромных пальм, ехали мимо меня в автомобилях и весело смеялись. Я и сама смеялась.

Встала с травы и побежала к свету, радости, веселью. К этим паровозикам, качелям, машинкам и куклам. Отовсюду в этом мире раздавался шепот матери:

– Черная звезда, Нина. Уже скоро…

Небо вдруг потемнело, игрушки быстро растаяли, словно мороженое на раскаленной сковороде. Я оказалась во тьме. И видела, как лежит на траве мать. Руки и ноги ее подрагивали, глаза были закрыты, волосы смешались с травой.

Шепот, удар, крик – и мать вдруг треснула по центру, вдоль тела. От головы ее и до пупка пошел ровный разрез. Крови не было. Рана пульсировала, словно кто-то пытался приподнять, отодрать кожу от мяса. Мне не было страшно, я просто наблюдала. Словно так и должно быть. Откуда-то налетел ветер. Он носил тьму взад и вперед. Я не знаю, как описать: тьма рывками носилась по лесу, я это отчетливо видела. То, что летало вместе с ветром, было гораздо темнее, чем сама темнота ночи.

Потом это вдруг собралось в комок прямо над матерью. Ком опустился на нее. И стал раскатываться ровно по ране, пока не впитался в нее полностью. И мать разорвало на две части.

Одна часть ее ожила. Открылся глаз. Половина рта громко сказала:

– Что ты наделала?! Ты никогда, слышишь? Никогда не сможешь увидеть черную звезду. Я дала тебе шанс, но ты…

Я подняла голову вверх и увидела солнце. Оно было гораздо ближе, чем обычно. Солнце буквально нависало над лесом. Оно крутилось взад и вперед, словно мячик под струей воды. Солнце стало медленно падать, потом все быстрее и быстрее, пока не рухнуло мне на лицо. Стало так жарко, что я даже вдохнуть не могла. Я просто сгорала.

Я лежала у матери на коленях. Уже взошло настоящее, другое солнце, пели птицы, повсюду летали стрекозы и бабочки. Мать улыбалась мне.

– Ну что, проснулась? – сказала ласково. – Я уж подумала, что ты умерла, – мать рассмеялась. – Пойдем домой, утро уже.

Я спросила:

– А как же черная звезда, мам?

Мать улыбнулась, погрозив пальцем:

– Черная звезда больше никогда не взойдет. Ты ее проглотила, когда спала, – с этими словами она стала меня щекотать и еще громче смеяться».

Что ж, как-то так. Не всегда мы понимаем родителей, не всегда они понимают нас – это правда жизни. Оговорюсь – частичная правда. Иногда мы все же вполне понимаем друг друга. Но вот какая вещь – мы не придаем этому значения. Вот если кто-то нас не понимает, тогда да! Мы готовы скандалить, доказывать, ненавидеть. Но когда понимание есть – словно так и надо. Умный, прекращай умничать. Я заготовил речь. Пусти, слышишь? Красивым тут не место. Ступай со своей речью в туалет, да сунь-ка пятерню в рот. Вот тебе и вся твоя речь. Не мешайся. Дай лучше я расскажу читателю странную историю о том, как Алекс вляпался в историю. Плохо звучит. Я расскажу странную историю об одной важной встрече. Алекс, Алекс! Не все, нет, не все встречи в жизни твоей были настолько важными, как эта.