Czytaj książkę: «Рерихи. Вехи духовного пути», strona 2
У князя Путятина был свой особняк в Петербурге и имение в Новгородской губернии. Они вели великосветский образ жизни. У них бывали блестящие балы, и, конечно, на этих балах бывала Е. И., всегда в красивом бальном туалете; она мало танцевала, больше сидела где-нибудь в конце зала, окруженная толпой поклонников. У нее было много завистниц ее успехам в обществе, много предложений выходить замуж. Один очень блестящий молодой человек, бывший лицеист, единственный сын у родителей, миллионер, ему принадлежало Общество пароходства на Волге „Самолет“. Он был без памяти влюблен в Е. И., делал ей предложения, но и он получил отказ. Все окружающие ее и родные не могли этого понять: как отказать такому жениху, о котором мечтали все петербургские красавицы.
Но она говорила, что поставила себе задачей в жизни выйти замуж за знаменитого служителя искусства, будь то музыкант, певец, художник, живописец или скульптор, но непременно человек с высшим дарованием и талантом. И вот ее желание исполнилось. Лето ее мать и она всегда проводили в имении кн. Путятина, у ее тетки, станция Бологое Новгородской губернии, на берегу прекрасного озера двадцати двух километров в окружности. Сам кн. Путятин был археолог, член, а может быть, и председатель „Общества археологов“ в Петербурге. Новгородская губерния богата раскопками очень древних наслоений ископаемых. К нему часто наезжали другие археологи. Однажды вся семья Путятина отправилась в свою деревенскую баньку, построенную тут же на краю парка, на берегу озера. Е. И. первая вернулась и, проходя через переднюю, увидела в углу сидящего человека; она машинально взглянула на него и прошла мимо, приняв его за охотника или за одного из служащих кн. Путятина.
Сам князь был в это время в отъезде, тоже по делам раскопок, уехал на несколько дней. Она не очень большое внимание уделила сидящему ожидающему человеку, но этот скромно сидящий человек с огромным удивлением перед ее красотой поглядел на нее. Она шла с распущенными после мытья волосами, которые, как длинная пелерина, окутывали сверху донизу ее стан. Вернувшись из бани, вся семья села за стол в столовой ужинать, и тут только Е. И. вспомнила о том, что в передней „сидит какой-то человек, приехавший, должно быть, по делу к дяде“. Спохватились, пошли к нему, пригласили его к столу. Это был невзрачно одетый, в охотничьих высоких сапогах, куртке и фуражке, человек, очень скромно назвавший свою фамилию – Рерих. Из разговора выяснилось, что он и есть знаменитый уже в то время художник Рерих, чьи картины уже были в Третьяковской галерее в Москве и на выставках картин в Петербурге, и что приехал он к ним, к старому князю-археологу по делам археологических раскопок, производимых в этой местности. Старик-князь задержался в пути, и несколько дней прогостил Рерих в их усадьбе в ожидании приезда князя.
И вот за эти несколько дней решилась вся судьба Е. И. Вот тот человек, которого так долго ожидала ее душа! Вот оно – то вдохновение, которое она так давно искала! Любовь взаимная решила все! Рерих уехал счастливым женихом, а она сияла от счастья. По приезде осенью в Петербург, когда все съехались, состоялась их свадьба в церкви при Академии художеств, на Васильевском острове. Е. И. сама приезжала приглашать гостей к себе на свадьбу. Поселились молодые в здании „Поощрения искусств“ на Большой Морской, где Рерих имел казенную квартиру. От этого брака было у них два сына: Светик и Юрик, как она, нежная мать, называла их.
Как-то летом, спустя много времени, Рерихи наняли в красивой усадьбе Новгородской губернии дом на лето, за отсутствием хозяев. Катаясь, мы заехали к ним. Е. И., очень любезная и милая хозяйка, после чая вынесла на террасу две картины, из них одна – „Ноев ковчег“, другая – „Иов три дня во чреве кита“, в темных библейских красках и тонах та и другая. Н. К. картины рисовал, а комментарии к ним писала Е. И., длинные пояснения, прилагаемые к каждой картине, их символическое значение и толкование. Написаны они были на длинных лентах бумаги, напоминавшей древние папирусы. Так вдохновляла Е. И. своего мужа, и так вдохновлял он ее. В нем она нашла то, к чему стремилась.
С самого первого года замужества она проводила лето на раскопках Новгородской губернии, живя с ним в землянках, просто одетая, как того требовала их совместная работа, на удивление всех родных ее, которые не понимали, как она могла мириться с такими, на раскопках (конечно, только летом), первобытными условиями жизни.
И так всю жизнь прошли они рука об руку, полную взаимного понимания и любви. Вот где настоящий брак двух любящих сердец и душ!
Когда скончалась ее мать после трудной операции, все собрались туда на панихиду. Е. И., облаченная в траур, но не в креп, как обыкновенно, а в длинную шелковистую, как фата, ткань, была очень женственна и хороша. Она во всем всегда и в том, что касалось ее внешности, соблюдала красоту своей одежды. Такой она сохранилась в памяти, такой ее все помнили. Позднее она писала своей подруге, другой двоюродной сестре Р., дочери третьей сестры – Людмилы Васильевны, рожденной также Голенищевой-Кутузовой. С этой двоюродной сестрой она была особенно близка и дружна. Эта ее кузина не была так красива, как другие ее родственницы, но была очень умна, талантливая поэтесса и переводчица новелл иностранной литературы, хорошо знавшая иностранные языки. Е. И. тоже их знала и много позднее встретила свою бывшую гувернантку французского языка, парижанку, и хотя эта француженка была очень малообразованная, тем не менее Е. И. радостно ее приветствовала, что указывает на ее простоту обращения со всякого рода людьми.
В письмах к своей любимой двоюродной сестре, уже из Индии, она писала, что вся предается изучению новых откровений, которые так долго искала ее душа. И что она уже никогда не покинет те страны и останется там навсегда, лучезарная, светлая и счастливая своими духовными высшими достижениями.
Вот все, что подсказала память о давно прошедших летах».
Эти воспоминания человека, очевидно, близко знавшего сестер Голенищевых-Кутузовых, получили у нас распространение и частично использованы в некоторых трудах об Н. К. Более чем полувековой промежуток между событиями и записью вызвал неизбежные в таких случаях неточности. Вместе с тем запись очень ценна как наличием малоизвестного фактического материала, так и указаниями на возможные новые каналы его поисков.
Н. К. в очерке «Мусоргский» упоминает о четырех сестрах Голенищевых-Кутузовых, которых М. П. Мусоргский, часто бывавший в их доме, прозвал: «Додонский, Катонский, Людонский, Стасонский». Это: Евдокия Васильевна, по первому мужу Митусова и по второму – Путятина, Екатерина Васильевна Шапошникова – мать Е. И., Людмила Васильевна Рыжова и Анастасия Васильевна Шаховская.
Сын Евдокии Васильевны от первого брака – Степан Степанович Митусов (1878–1942), музыковед – был очень близок Е. И. и Н. К. не только по родственным связям, но и по своему восточному философскому мировоззрению. Поэтому к нему мы в дальнейшем еще вернемся. Две дочери Митусова – Людмила Степановна и Татьяна Степановна – проживают до нашего времени в Ленинграде. У них сохранились некоторые фамильные фотографии, картины, книги, переписка и другие предметы, имеющие прямое отношение к Е. И. и Н. К. Людмила Степановна и Татьяна Степановна помнят о детских годах Ю. Н. и С. И. Ю. Н. по-родственному тепло принимал сестер Митусовых у себя в Москве и посещал их, наезжая в Ленинград, так же как и С. Н. много встречался с ними, когда в 1960 году был у нас с выставкой своих картин.
Все связанное с жизнью Екатерины Васильевны перешло к Е. И., то есть в семейный архив Н. К.
С Анастасией Васильевной и ее мужем Я. М. Шаховским Е. И. и Н. К. потеряли связь после 1917 года. Очевидно, ранее между их семьями существовали близкие отношения, так как в письме ко мне от 19 июля 1938 года Н. К. сообщил: «Н. Ф. Роот прислал мне номер журнала „Сельское хозяйство“ со своей статьей. Среди сотрудников этого журнала упоминается Я. М. Шаховской, бывший директором сельскохозяйственной школы во Пскове, и где он сейчас? Постоянно приходится встречать друзей и родственников в совершенно неожиданных местах».
Я съездил в Печоры (ныне Псковской области), где жил и работал агроном Я. М. Шаховской, познакомился с ним и его семьей. Шаховские поделились со мной своими воспоминаниями о Рерихах, материалов же архивного значения у них тогда уже не было. Я отписал подробности беседы Н. К., и в своем письме от 19.10.1958 года он ответил: «Мы были рады, что Вы встретились с Яковом Шаховским. В одном он ошибся: к военному делу тяготел всегда Юрий, а не Святослав». Следует считать, что по этой ветви никаких новых сведений теперь уже не найти.
Остается еще Людмила Васильевна Рыжова, у которой, судя по воспоминаниям Н. В. Шишкиной, была дочь, литератор и переводчик, и Е. И. с нею переписывалась уже из Индии. Этот потенциальный источник получения неизвестной информации не использован и заслуживает внимания будущих исследователей.
Ввиду того, что воспоминания Н. В. Шишкиной могут в дальнейшем заинтересовать авторов книг и статей о Н. К. и Е. И., к ним необходимо сделать несколько замечаний:
1. Е. И. не отличалась высоким ростом и «небольшим ротиком». Фотографии и портреты Серова и С. Н. указывают на средний рост даже при высокой прическе и скорее удлиненную форму тонких губ. В остальном описание внешности с фотографиями и портретами не расходится.
2. В Новгородской губернии Е. И. и Н. К. проводили лето 1902 года (в Окуловке, где родился Ю. Н.) и часть лета 1909 года (в Бологом). В 1904, 1905 и 1908 годах Е. И. и Н. К. жили в усадьбе «Березка» бывшей Тверской, а не Новгородской губернии. Рисунков или картин «на длинных листах бумаги», о которых пишет Н. В. Шишкина, мы не знаем по самым подробным спискам произведений Н. К. как за эти, так и за предыдущие годы. Неизвестны также письменные комментарии Е. И. к картинам Н. К. Поэтому здесь мы имеем дело или с чем-то утерянным, или с ошибкой мемуариста, вызванной дальностью времени.
3. Ошибочны указания на то, что Н. К. уехал в 1899 году из Бологого уже женихом Е. И. и осенью они повенчались в Петербурге. Бракосочетание состоялось двумя годами позже (28.10.1901), по возвращении Н. К. из Франции. Также не соответствует действительности то, что Н. К. и Е. И. после свадьбы поселились на Большой Морской. На эту квартиру они переехали в 1906 году, после назначения Н. К. директором школы Общества поощрения художеств. Сам Н. К. упоминает, что еще в 1905 году они жили в доме Кенига на Пятой линии Васильевского острова (см. «Блок и Врубель»). К этому же времени относится и упоминание Н. К. о своей мастерской в Поварском переулке.
Подобные «мелочи» и «неточности», проникая в публикации, подчас приводят к ошибочным выводам уже немалого значения. Поэтому их выявление и исправление необходимы.
В дневнике Н. К. за 1899 год имеются такие упоминания о Е. И.: «Вчерашний вечер не дает покою. Кажется, хочется видеть, постоянно чувствовать» (06.12.1899); «Кажется, что-то серьезное выходит с Е. И.» (10.12.1899); «Вчера, 30-го, сказал Е. И. все, что было на душе… Странно, когда в первый раз принимаешь в расчет не только себя, но и другого человека» (31.12.1899).
Эти записи указывают на то, что после встречи в Бологом Н. К. и Е. И. продолжили знакомство в Петербурге и только там встал вопрос о браке.
В это время перед Н. К. со всей остротой стояла проблема продолжения художественного образования за границей. Спешно нужно было решать и другие дела по своему жизнеустройству после получения диплома художника. Началась работа в журнале «Искусство и художественная промышленность» и помощником директора музея Общества поощрения художеств.
В рукописном отделе ГТГ, в фонде Н. К., хранятся его письма к Е. И. из Петербурга, вероятно, в Бологое, куда могли выехать на лето Е. И. с матерью. В этих письмах Н. К. уже называет Е. И. своей невестой. Письмо нешуточного характера, начинающееся словами: «Милостивая Государыня Наидрожайшая невеста моя Елена Ивановна» (полностью приведено в книге Е. И. Поляковой), датировано 16 июля 1900 года. Похоже, что первоначально имелось решение сыграть свадьбу еще в этом году и вместе поехать за границу (предполагался не Париж, а Мюнхен, где была Академия художеств и известные частные школы). 26 августа 1900 года Н. К. писал Е. И.: «… Опять думал о нашем будущем заграничном житье и все более восторгаюсь им. Мы на покое укрепим нашу технику, совместно проштудируем всю историю живописи и музыки, а также наиболее важные философии. (Прочти у Ницше „Вторая плясовая песнь“ – не правда ли, прелесть – это в конце Заратустры. Какие у него глубокие символы!) И таким образом проработав год, мы вернемся домой во всеоружии, более близкие к выполнению нашей задачи кружка. Для руководительства необходимы также факты, а их у нас пока мало…»
Первые встречи, дальнейшее знакомство, пробуждение взаимного чувства – все это у Н. К. и Е. И. протекало в плане «сосредоточения земного», однако скорее «всеохватывающего», чем «всепоглощающего». Не только о личном счастье, но и о большой творческой жизни думал Н. К., готовясь к женитьбе. Это видно из его дневников, где рядом с упоминаниями о Е. И. разбираются самые разнообразные вопросы художественной деятельности и взаимоотношений с окружающими людьми. Очень показательно и такое письмо к Е. И. от 28 июня 1900 года:
«Ты пишешь, что мы самые обыденные люди; будем скромны и скажем, что и все люди обыкновенные едят, пьют, болтают языком все на один манер. Но для наших успехов мы сами не должны считать себя заурядными людьми: тогда пропадет смелость и уверенность, а без этих качеств никакого города не возьмешь.
В момент творчества, а творчество проявляется, как известно, во всем, до малейшего жеста и интонации включительно, всякий человек считает себя выше всех (это чувство вполне инстинктивно), считает все своим, и винить его за это (скверное) чувствование не приходится, ибо иначе не было бы и творческого порыва, а всякий творческий порыв, конечно, дает больше счастья людям (вызывает ли он улыбку, смех, радость, сознание добра и зла и пр.), чем любая рассчитанная методическая деятельность. Этот же творческий момент важен не только для воспринимающих результат его, но и для самого автора, который очищается духовно, на миг сбрасывая всю пыль и грязь, наложенную на человечество вековою, как ее называют, блестящею культурою нашею, так изломавшею и унизившею наше основное человеческое достоинство и превратившею людей в какие-то чернильные банки с ярлыками.
За эти моменты и ценится так высоко искусство! Стали бы люди так почитать его представителей, которые со стороны экономической являются язвами государства!
Но, по счастью, мой обыденный человек, дух еще царит над практикой, и до той поры и думать не смей о своей обыденности, а думай, сколько разнообразных счастливых чувствований можешь ты дать человечеству и среди общей радости создать и свою.
Особенно порадовало меня появление в твоих письмах дум и размышлений, будем ими делиться, моя хорошая, добрая Лада».
Что именно помешало Н. К. и Е. И. обвенчаться осенью 1900 года и вместе поехать за границу, как это было задумано? Вероятно, стечение многих обстоятельств, среди которых были болезнь и смерть отца Н. К. Имущественное положение Константина Федоровича было далеко не столь блестящим, как это казалось со стороны, и после его кончины сразу же пришлось приступить к различным ликвидациям, чтобы получить средства на жизнь и дальнейшее образование детей.
Из опубликованных биографий Н. К. мы знаем о его отце сравнительно мало и в основном лишь о тех годах, когда он был уже известным в Петербурге нотариусом с обширным кругом знакомств среди ученых, художников, литераторов. Константин Федорович принадлежал к шведскому роду, поселившемуся на территории нынешней Латвии, невдалеке от балтийского побережья, где-то около города или в самом городе Айзпуте (б. Газенпот). В прошлом это был небольшой уездный городок в Курляндии, со старинным замком, построенным в 1263 году Тевтонским орденом. Эта часть Курляндии была местом частых войн и, до того как перешла к России, находилась в подчинении и Литвы, и Швеции, и Дании, и Польши.
Представители фамилии Рерих занимали видные военные посты в России начиная с царствования Петра I. Братья деда Н. К. служили в привилегированном Кавалергардском полку и участвовали в Отечественной войне 1812 года. Дед Н. К. пошел по гражданской службе, долго жил в Риге и занимал значительный по тому времени пост губернского секретаря. Как младший в семье (ему было двенадцать лет, когда его братья сражались под Бородиным) он не владел наследственной недвижимостью. Известно, что один из его сыновей – Александр Федорович – жил в Архангельске. Его дочь – Мария Александровна – была замужем за известным ботаником, членом-корреспондентом АН, профессором Кузнецовым (1864–1932). С 1895 по 1918 год Н. П. Кузнецов числился в профессуре Дерптского (Тартуского) университета, а с 1922 по 1932 год был заведующим отделом ботаники Главного ботанического сада Института ботаники АН СССР. Дочь Кузнецова – Елена Николаевна Светова (ее муж – внук А. В. Светова, агробиолога, хорошего знакомого Константина Федоровича) – научный сотрудник Государственного исторического музея в Москве. У Е. Н. Световой сохранились семейные фотографии Александра Федоровича Рериха, но документальных подтверждений общения двух братьев между собою нет. Между тем они, конечно, сносились друг с другом, так как их отец, доживший до ста четырех лет, в последние годы жил с К. Ф. Рерихом в Петербурге. Н. К. хорошо его помнил и описал в очерке «Дедушка» (Книга первая, М., 1914). В очерке упоминается о книгах, картинах, старинной мебели в кабинете деда и о масонских знаках, которые разрешалось детям смотреть, но никак не надевать. Более чем вероятно, что дед и его старшие братья входили в масонские ложи. Они имели тогда большое распространение, и даже Кавалергардский полк, в котором служили братья деда Н. К., был специально сформирован Павлом Первым для гвардии великого магистра ордена Св. Иоанна Иерусалимского, так что в начале XIX века в этом полку особенно сильно насаждались масонские традиции. В связи с этим следует отметить, что по отцовской линии до Н. К. дошли рассказы, книги и различные предметы, пробуждавшие с детских лет его интерес к Востоку и «тайноведению».
Отец Н. К. родился 1 июля (по старому стилю) 1837 года в Газенпоте, учился в Петербурге в Технологическом институте, но не окончил его и был утвержден нотариусом в Петербурге 30 ноября 1867 года. Бракосочетание Константина Федоровича с Марией Васильевной Калашниковой состоялось 16 октября 1860 года, то есть еще до определения К. Ф. нотариусом. Венчали их в Троицком соборе г. Острова, по месту жительства невесты. Во всех документах, в том числе и свидетельствах о рождении детей, отмечалось, что Константин Федорович лютеранского вероисповедания, а его жена и дети – православного. Похоронен К. Ф. Рерих в Петербурге на Лютеранском кладбище, и его могила сравнительно хорошо сохранилась до наших дней.
Старшая сестра Н. К. – Лидия (в замужестве Озерова) – родилась в 1867 году, а младшие братья: Владимир – в 1882 году и Борис – в 1885 году, так что в год смерти Константина Федоровича младшему из его детей было всего 15 лет.
Во избежание имевших уже место ошибок следует сказать, что «Извары» не были родовым поместьем Рерихов. Имение было приобретенным, причем на имя жены Константина Федоровича – Марии Васильевны. За нею же значился деревянный особняк № 15 по 16-й линии Васильевского острова. Он давно уже снесен, но его еще помнит С. Н.: «Я хорошо помню дом-особняк бабушки Марии Вас., но не помню линии. Был обширный сад, через ограду виднелось большое здание какого-то училища. Дом был одноэтажный, поместительный. В столовой на стене висели чучела птиц, изготовленные Н. К., – трофеи его охот. Также несколько ранних его работ, какой-то воин, перевязывающий руку, и пр. Еще жила охотничья собака Н. К., Изварка, – пойнтер, белый с черными пятнами. Ей было много лет. Этот дом был позже продан, и бабушка приобрела квартиру, тоже на Васильевском острове, в новом большом доме. Жила она с Борисом Константиновичем. Помню телефон: 534-67». (Из письма ко мне от 10.11.1969 года).
Судя по воспоминаниям и документам самого Н. К., его детство прошло в доме № 25 по Университетской набережной, где помещалась нотариальная контора и квартира К. Ф. Возможно, что в свой особняк Мария Васильевна переселилась с детьми после смерти мужа, однако он значился ее собственностью еще при жизни его и упоминается в «Формулярном списке нотариуса г. С. -Петербурга, округа С. -Петербургского, окружного суда – Константина Федоровича Рериха».
Имение «Извары» было приобретено с запутанными судебными тяжбами о каких-то спорных участках. Управляющие попадались К. Ф. не особенно радивые: мелиоративную систему запустили, племенной скот разбазарили. Большие средства вложил Константин Федорович в построенную в «Изварах» сельскохозяйственную школу, которую вскоре пришлось закрыть. Верных доходов от имения ждать не приходилось, и поэтому с ним расстались еще во время болезни Константина Федоровича или сразу после его смерти. Во всяком случае, имеется свидетельство, что последний раз в «Изварах» Н. К. был летом 1898 года.
Поскольку Н. К., имевший юридическое образование и право на наследование нотариальной конторы отца, во владение этой конторой вступить не пожелал, пришлось заняться и ее ликвидацией. Так что траур по отцу и хлопоты, легшие на плечи Марии Васильевны, могли оказаться веской причиной для отсрочки бракосочетания Н. К. и Е. И. Однако свою поездку за границу, связанную с необходимостью продолжить художественное образование, Н. К. откладывать уже не мог и осенью 1900 года один поехал во Францию.
Письма Н. К. к Е. И. из Парижа заслуживают того, чтобы привести из них несколько отрывков. В них отразились и тоска в разлуке с любимым человеком, и тревога за него, и страхи за дальнейшую общую судьбу при долгих молчаниях Е. И., и живой обмен с нею мыслями, идеями, планами на будущее. Вот отрывок из одного письма без даты (на письме значится «среда-четверг»): «…Если Ты временно думаешь заслонить недостижимую жизнь другою жизнью, то помни, что не следует за неимением скамейки садиться в помойную яму. Миленькая, не погуби способностей своих, ведь чутье развивается в нас до известного времени, а потом оно грубеет; дорогая, не пропускай этого времени – оно так недолго, оно пролетит так быстро, и если за это время в Тебе не вырастет чего-либо крепкого и здорового, то тогда останется один хмельной перегар и горечь, ничем не поправимая. Дальше от больших компаний! Глубже в себя! Если хочешь сделать что-либо достойное. Быть художником, вести за собой публику, чувствовать, что каждой нотой своей можешь дать смех или слезы – это ли не удовлетворение.
… Что же касается до прописных сентенций твоих родных и знакомых, то они меня мало трогают, ибо цыплят по осени считают; а я отнюдь не считаю, что моя осень наступила или даже приблизилась. Лишь бы я сам знал, что я делаю, а там хоть бы не только тряпкой, а даже и много хуже прозывали, – это до меня не касается.
… Какая у нас русских скверная манера ни во что не ставить человеческую личность и раскусывать ее, словно она орех. Ведь послушаешь людские речи, так выйдет: надевай камень на шею и умирай, – ан нет, не умрем, а будем сражаться!
Вчера был со мной курьезный случай. Сочинил я эскиз „Мертвый царь“ – когда скифы возят перед похоронами тело царя по городам его. Вечером же был у знакомых, и втянули меня в столоверчение, в которое, как я, помнишь, говорил Тебе, вовсе не верю. Можешь представить себе мое изумление, когда стол на мой вопрос: „Который из моих сюжетов лучший?“ – выстукивает: „Скифы мертвого человека хоронят“. Никто из присутствующих не мог знать этого сюжета, ибо я сочинил его в тот же день и никому еще не рассказывал. Вот-то чудеса! А все-таки в стол еще не верю, надо еще как-нибудь испытать. Сегодня начал работу. Начал картину из свайных построек.
Зачем, Ладушка, я не увез Тебя с собою из Питера…
Рискни приехать.
И больше твой Майчик никогда не будет трусом.
Какая у нас работа-то будет! Спорая да скорая».
Еще письмо без даты, написанное как бы на грани отчаяния: «… знай, Ладушка, если Ты свернешь в сторону, если Ты обманешь меня, то на хорошей дороге мне места не будет. Тебя я люблю как человека, как личность, и если я почувствую, что такая любовь невозможна, то не знаю, где та граница скверного, до которой я дойду. Ты держишь меня в руках, и Ты, только Ты приказываешь быть мне идеальным эгоистом или эгоистом самым скверным – Твоя воля!
Нигде не бываю, кроме русского семейства Лосских, где слушаю каждый раз пение».
И вот объяснение чувствам, вызвавшим такое со всем не свойственное по своему характеру для Н. К. письмо:
«29.12.1900
Дорогая моя Ладушка!
Сейчас получил твое письмо. Странно, почему Ты говоришь только о грубости, а не можешь представить себе ничего другого, т. е. того, как было на самом деле. Отчего Ты ни на минуту не задавалась мыслью, что, верно, с человеком что-либо происходит, если он так пишет. А происходило со мной следующее. Уже порядочное время как я нездоров: болит бок, нервный кашель и общий упадок, и попробуй себе представить, как на меня могли подействовать Твои лаконичные записки с извещением о радости от выслушивания объяснений в любви. Если только ты в состоянии представить, какое впечатление может производить на человека, почти выброшенного за общественный борт, больного, сомневающегося, такое известие, то не удивишься такому письму моему. Ведь три месяца жду я хоть доброй строчки от Тебя, а Тебе за балами все некогда! Хоть бы строчку сердечную! Хоть бы слово!
Я замечаю, что все мое – и здоровье, и дела, и мысли – Тебя нисколько не интересуют… Смилуйся, Ладушка…»
Как и должно, приходят новые письма от Е. И., и на них следует ответ Н. К.: «Милая и хорошая Ладушка. Конечно, Ты представляешь себе мое ликование при первом намеке Твоем о любви, еще бы: Ладушка меня любит! Значит, я не ошибся в человеке!.. Как я горжусь, что Ты подала мне руку именно на этом слове („бороться“)! Это на всю жизнь не забудется». (Все выписки из писем ОР ГТГ, ф. 44).
Цитируя несколько интимные отрывки из переписки Н. К. и Е. И., незачем опасаться смущения слабых духом «доброжелателей», полагающих, что лучшей тактикой в таких случаях является абсолютное молчание. Но кроме того, что «на каждый роток не накинешь платок», «страусовая тактика» замалчивания обкрадывает нас самих. Она исключает серьезное обсуждение и изучение ценнейшего опыта гармоничного совмещения «земных» и «надземных» планов, который явлен нам в жизни Н. К. и Е. И. Каждый день их жизни в высшей степени поучителен. Их «сосредоточение земное», предшествовавшее «сосредоточению тонкому и огненному», – это ступень, которую рано или поздно следует пройти каждому, и с чьей же, как не их, помощью?
Вот почему тщательный анализ доступных нам сторон биографии Н. К. и Е. И. столь важен. Безусловно, что такой анализ не даст результатов или будет даже вредоносным, если мы хоть на миг упустим из виду, что в «знаменателе» у нас уже имеются все показатели дальнейшего приобщения Н. К. и Е. И. к «сосредоточению огненному». Эти показатели – единственно правильный критерий при оценках событий первого периода жизни Н. К. и Е. И. Вместе с тем ошибочно забывать и о том, что у них самих этого критерия в руках тогда еще не было.
Придет время, и многое, сложенное в архивах, будет обнародовано. Тогда каждая строчка Н. К. и Е. И., которая вызывает сегодня смутные догадки или недоумения, примет углубленную достоверность. Но вряд ли это может служить поводом к пассивному ожиданию лучших для «откровений» времен. В жизни Н. К. и Е. И. таких периодов пассивного ожидания не было, и, возможно, именно благодаря этому они столь безупречно подготовили почву для восприятия и передачи современникам воистину Величайших Откровений, не нарушая Заповеди: «руками человеческими». Вспомним слова Учения: «… пора поднять народы мечом или молнией, лишь бы пробудить вопль духа. Если бы вы видели клише первых творений, вы бы ужаснулись. Главное затруднение, ибо на материю можно воздействовать через материю. Люди, как попугаи, твердят замечательную формулу: „Смертию смерть поправ“, – но о значении ее не думают» («Листы Сада Мории. Озарение», 147, 148).
Конечно, Н. К. и Е. И. не нуждались для пробуждения своего духа в «мече и молнии», однако различие между степенями развития их духа и уровнем массового сознания эпохи поставило их лицом к лицу с прототипами «клише первых творений». Оставаясь верными формуле «смертию смерть поправ», Н. К. и Е. И. преодолевали пропасть разрыва между низшим материальным миром и миром духовным, к высшим сферам которого принадлежали исключительно по законам воздействия материи через материю. Этот закон соблюдался ими на всех этапах их жизненного пути и особенно давал о себе знать в раннем периоде, когда поначалу их дух лишь смутно ощущал себя, затем, приспосабливаясь к существующим на Земле условиям, приступил к выявлению своих сил и, только уже преуспев в этом, стал прорываться в высшие сферы, устанавливая связь между мирами. Сообразно характеру Поручения отрабатывались особенности такой связи, создавались соединяющие мосты между разными состояниями материи. Те устои этих мостов, которые опирались на земные берега, столь отличались от устоев мира духовного, что трудно представить, как они несли одно и то же перекрытие! Тем не менее это было именно так. Поэтому дневники, переписка, воспоминания разных лиц раскрывают нам не только бытовые или личные стороны жизни Н. К. и Е. И., но дают картину созидания тех земных устоев, без которых не на что опереться мосту, перебрасываемому из мира материального в мир тонкий, именно это представляет и для нас, и для будущего величайшее значение. Изучая архивные материалы в таком понимании, мы уже сегодня вправе выводить конкретные заключения. По периоду от первой встречи Н. К. с Е. И. до их супружества они сведутся примерно к следующему:
1. Встреча, безусловно, была кармически предуготовленной: «Устам времен Я заповедал привести вас на путь Мой».
К моменту встречи и Н. К., и Е. И. раздельно, преодолевая несовершенства окружающей среды и используя ее преимущества, подготавливали себя к Служению, об истинной сути которого сами еще не догадывались. Тем не менее именно эта подготовка способствовала росту тех личных достоинств, которые, в дополнение к кармическому магниту, сделали их привлекательными друг для друга и вызвали сильнейшее взаимное влечение. Карма подвела Н. К. к встрече с Е. И. не раньше, чем он стал уже признанным художником, обрел твердость жизненных основ и известную независимость. То же можно сказать и о Е. И. Любовь к живописи, философии, серьезные занятия музыкой – все это было уже налицо и жаждало дальнейшего развития. Так что при первой же встрече Н. К. с Е. И. у них со всей ясностью определилась общность жизненных интересов и идеалов.
