Казанский альманах 2019. Лазурит

– Эти уже не починить, а последние так и не отчистились. Сегодня на вечер к Мещерским, я рада, что танцев там не будет, а то пришлось бы вновь потратиться. – Натали обернулась к Пушкину. – Что ты решил, Саша, насчёт отъезда в деревню?

Он легко коснулся поцелуем чистого лба жены:

– Решу, ангел мой, только с делами разберусь.

Подвоха в его словах она не почувствовала, улыбнулась своей застенчивой улыбкой. Ведь сколько лет минуло, давно признали его Наташу первой красавицей Петербурга, осыпали льстивыми комплиментами, но она так и не стала светской львицей, не утеряла скромности и какой-то девичьей прелести. А они, эти завистники обоих полов, зовут её пустоголовой кокеткой, холодной ледышкой, не знают, какая она настоящая. Он и сам стал открывать её недавно и понемногу, а ведь жёнка его ещё совсем молода, нет и двадцати пяти. Даст бог, она приятно удивит его, только бы разобраться с недоброжелателями, заткнуть рты сплетникам, наказать Геккернов, особливо старого интригана, прячущегося за статусом посла.

Утром 25 января Александр Сергеевич достал из письменного стола черновик письма, которое когда-то не смог отослать. Теперь он переписал его заново, вкладывая в оскорбительное послание всю ненависть не только к мерзкому интригану и его распутному сыну, но и ко всему свету, в котором ему было душно жить. «Барон! Позвольте мне подвести итог тому, что произошло недавно… Я заставил вашего сына играть роль столь жалкую, что моя жена, удивлённая такой трусостью и пошлостью, не могла удержаться от смеха, и то чувство, которое, быть может, и вызывала в ней эта великая и возвышенная страсть, угасло в презрении самом спокойном и отвращении вполне заслуженном. Я вынужден признать, барон, что ваша собственная роль была не совсем прилична. Вы, представитель коронованной особы, вы отечески сводничали вашему сыну… Подобно бесстыжей старухе, вы подстерегали мою жену по всем углам, чтобы говорить ей о любви вашего незаконнорождённого или так называемого сына; а когда, заболев сифилисом, он должен был сидеть дома, вы говорили, что он умирает от любви к ней».

Запечатанный конверт он взял с собой, чтобы отправить по дороге к баронессе Вревской, Зизи его молодости, ожидавшей его для обещанного ранее посещения Эрмитажа. Поэт бросил жёгшее пальцы письмо в один из почтовых ящиков, которые совсем недавно появились в столице. Дело было сделано, но душа требовала облегчения, и он излил свои метания давней тригорской подруге, хотя поначалу разговор зашёл вовсе о других вещах. Евпраксия Николаевна напомнила о желании Александра Сергеевича, чтобы её мать либо муж выкупили Михайловское, оставив за Пушкиным только усадьбу с садом, где могло бы проводить лето его семейство.

– Всё почти решилось, – щебетала Зизи, поправляя изящный меховой капор, – но в последний момент вмешалась маменька, она сказала, что не хочет потери ваших прав на Михайловское и подсказала хороший выход.

– Верно, – несколько рассеянно отозвался Александр Сергеевич, – она писала об этом в последнем письме.

– Однако вы совсем не рады. – Женщина склонилась к самому его лицу, внимательно вглядываясь в усталые черты. – Что с вами, мой дорогой, вы нездоровы? Михайловское было так важно для вас, и вдруг…

Он грустно улыбнулся:

– Тоска, милая Зизи, меня съедает тоска.

Баронесса взмахнула своими округлыми ручками. Со времён тригорской молодости Евпраксия заметно пополнела, рождение четверых детей сказалось на ней заметно. Он подумал, что Натали, в отличие от старой подруги, стала лишь прекрасней, словно каждый их ребёнок дарил матери ещё больше женственности и несравненного обаяния.

– Ах! Если бы мы были в Тригорском, я сварила бы, как прежде, жжёнку из рома, и вы, отведав её, смеялись бы как сумасшедший!

– Из ваших бесценных ручек, Зизи, я нынче выпил бы и яду.

– Не шутите так! – она отдёрнула руку, над которой он склонился для поцелуя. – Теперь уж я не оставлю вас в покое, говорите, что случилось.

– Разве вы не слышали, о чём болтают в свете?

– В свете о многом сплетничают, и у нас, в глуши, про вас рассказывают всякие небылицы. Тошно слушать эти гадости!

Он помрачнел, нахмурил лоб:

– Так даже до вас долетело? Как же я устал от всего! Эти бесконечные толки, все вокруг только и обсуждают рогоносца Пушкина!

– Бог с вами! – Баронесса испугалась его внезапно рассвирепевшего лица, взъерошившихся бакенбард и глаз, налившихся кровью. Она прижала руки к груди, заговорила с укоризной: – Разве друзья и истинные ваши ценители поверят, поддержат клевету? Так вы о нас думаете, Александр?!

– Я не о друзьях говорю, я в лице каждого в этом государстве хочу быть очищенным от бесчестья! Устал не только от пересудов, шепотков и взглядов, устал от долгов, от бесконечной гонки за чем-то призрачным, чего никак не поймать, устал жить…

– Ах! – женщина вскрикнула, вцепившись в его рукав. – Александр Сергеевич, не пугай меня!

Он ободряюще улыбнулся, кивнул:

– Всё уже решено, Зизи. Если они и сейчас уклонятся от дуэли, я их на весь Петербург ославлю! Да, что Петербург, о них повсюду заговорят!

– Дуэль! Александр, ну как же? Милый Саша, ведь ты можешь быть убит! Пуля, она не выбирает!

– Не страшно. Пусть будет, как бог решит.

– Но дети! Я не говорю о жене, наверно, в этом есть её вина…

– Нет вины Наташи! – сердито перебил он приятельницу. – Её опутали, как и меня. А дети… что ж, о детях как-то обещал позаботиться сам государь. И ты до времени молчи, Зизи, вот рассказал тебе и легче на душе.

В этот же день вечером раут у Вяземских. Там царила обычная атмосфера, лишь Пушкин вёл себя непривычно, он с нескрываемым наслаждением наблюдал за всегдашними ужимками Дантеса, крутившегося возле Натали. Александр Сергеевич чувствовал близкую развязку и был вполне доволен этим. Княгиня Вяземская первая заметила странное выражение на его лице и подошла расспросить старого друга. Вера Фёдоровна была из тех женщин, которых Пушкин обличал своим доверием и часто делился сокровенным. Он и сейчас не стал скрываться и, кивнув на Дантеса, сказал:

– Что меня забавляет, это то, что этот господин веселится, не предчувствуя, что его ожидает по возвращении домой.

– Что же именно?! – встревожилась Вяземская. – Вы ему написали?

– Его отцу.

– Как?! Письмо уже послано? Сегодня?

Она с ужасом смотрела, как он удовлетворённо потирал руки:

– Мы надеялись, что всё уже кончено!

Вера Фёдоровна бросилась на поиски мужа, но, не отыскав князя, рассказала всё Виельгорскому. Эпикуреец был, как обычно, в приподнятом настроении и не увидел в новости тревожащих ноток, чем отчасти успокоил и княгиню. В конце концов, Пушкин в последнее время часто грозился дуэлями, которые заканчивались ничем.

Наступило 26 января, день, когда Александр Сергеевич с нетерпением ожидал вызова на дуэль от оскорблённого им противника. Чтобы как-то занять себя, он разбирал почту и увлёкся письмом от графа Толя, написанного тем в ответ на посланную ему «Историю пугачёвского бунта».

Старый барон тем временем, получив послание, в суматохе кинулся к графу Строганову. Он ещё искал иного выхода из неприятной ситуации, но граф рассудил, что подобной пощёчины пропустить невозможно и другого пути, кроме поединка, нет. Только по причине дипломатического положения Луи Геккерна стреляться с Пушкиным следовало Жоржу. На том и порешили, и немедленно послали за д’Аршиаком. Далее последовал вызов по всей форме, оставалось лишь условиться о дне, времени и месте.

Волнение охватило поэта, когда приблизился час развязки. Друзья могли помешать поединку, но никто не был оповещён, Александр Сергеевич даже в секунданты решил позвать человека совершенно постороннего, но порядочного и честного – советника английского посольства Артура Меджниса. О  его намерениях знали Зизи и княгиня Вяземская, но кто станет слушать женщин с их догадками и предчувствиями? Единственная, кто могла бы, пав перед ним на колени, удержать от рокового шага, – его Наташа, – ничего не замечала. Хотя томилась неясной тревогой, спала неспокойно и часто просыпалась на мокрой от слёз подушке. Он её спросил недавно, по ком бы она плакала, случись у него дуэль с Дантесом. Натали ответила серьёзно и беспощадно для него: «По тому, кто будет убит». Он рассердился на жену, но, поразмыслив, остыл. Она всегда была доброй христианкой, а как бы ещё следовало поступить христианке, когда по её вине случится кровавый поединок. А он желал завершения тягостного положения, и исход был близок. Поздно вечером пришла записка от Артура Меджниса с отказом участвовать в дуэли.

Наступило 27 января 1837 года. С утра Александр Сергеевич встал рано, в 8 часов, был весел, в приподнятом настроении. Пришло очередное письмо от д’Аршиака, который требовал найти и послать к нему секунданта для встречи во французском посольстве. Пушкин послал за лицейским другом Данзасом, а сам сел работать и писал до одиннадцати часов. Как только в квартире появился Данзас, Пушкин заперся с ним в кабинете и поставил друга юности перед фактом. Секунданту оставалось лишь обговорить условия поединка, который должен был состояться через несколько часов.

Александр Сергеевич велел старому камердинеру подать воды, вымылся, переоделся во всё чистое. Наталья Николаевна отправилась с детьми на гулянья, кататься с горок и объясняться, куда он отправился, было не с кем. Велел дядьке Антону подать бекеш, вышел на лестницу, но возвратился, вспомнив о морозе, стоявшем на улице. Попросил свою шубу, – любимую, медвежью, в которой можно ехать на извозчике без риска замёрзнуть. О карете и не подумал. С Данзасом встретились в кондитерской Вольфа на углу Невского проспекта и набережной Мойки. Шёл четвёртый час дня. Пушкин попросил себе лимонаду, выпил и махнул Данзасу рукой:

– Едем, друг, пора.

Он казался спокойным, не возбуждённым, лишь слегка задумавшимся, ушедшим в свои, неведомые никому мысли. Константина Карловича же трясло, всю дорогу он глядел по сторонам в надежде, что кто-нибудь остановит их, случится что-то непредвиденное. Многие в этот час возвращались с прогулки, приветствовали их, бросали весёлые фразы вслед. Данзас воспрял духом, когда увидел во встречной карете Натали, возвращавшуюся с горок. Вот сейчас случится то, о чём он с жаром молил господа! Он вскинул руку, чтобы привлечь её внимание, но г-жа Пушкина страдала слабым зрением и не заметила ни его, ни мужа. В замешательстве Константин Карлович обернулся к Александру Сергеевичу, разве не захочет тот взглянуть на жену и детей… Но Пушкин скользил взглядом по противоположной стороне улицы. Ещё мгновение, и извозчичьи сани с каретой разминулись… Карета покатила Наталью Николаевну к мрачной жизни в тяжких воспоминаниях, к людскому осуждению, к непреходящему чувству вины. Сани же уносили поэта к вечности, которая в тот час брала начало у Чёрной речки.

Туфан Миннуллин (1935–2012)
Пусть весной начинается каждый наш год

Народный писатель Татарстана Туфан Миннуллин, можно сказать, – отец «Казанского альманаха». И хоть ушёл он от нас семь лет назад, ощущение такое, что Туфан-ага постоянно с нами – читает наши тексты, критикует, советует… Это потому, что мы знаем его принципы и неизменно следуем им. Жизнь продолжается, и альманах – тоже. И произведения Туфана-ага Миннуллина неизменно продолжают жить на страницах нашего издания.

1

 
Мол, откуда берутся невежи сии —
Куплетист, а решился писать рубаи…
Ты не смейся, поэт, в этом мире нескладном
Сам себе я забавы привык находить.
 

2

 
Мол, весна из холодной зимы к нам идёт,
Пусть весной начинается каждый наш год…
Светит солнце, ликует душа, вся пылая —
С родника раскрасавица воду несёт.
 

3

 
Ах, Краса, не играй же бровями, прошу!
Иль не видишь – с ума от любви я схожу?
Ну, скажи – что мне делать? Расправивши крылья,
Полететь да и броситься в бездну спешу.
 

4

 
Как вольготна коса на плечах у тебя!
Раб несчастный чудесной косы – это я.
Коль в конюшне лошадкой заржёшь, непременно
В стойле том я буду овсом для тебя.
 

5

 
Вот в глаза твои глянул… О мать ты моя!..
О сердечко, в глазах – где же дно, где края?
Если сердце моё в тот колодец сорвётся,
О Всевышний, смогу ли достать его я?!
 

6

 
Наконец-то нашёл своё счастье и я,
Вспыхнул в сердце влюблённом огонь у меня.
И в объятьях твоих от любви просто таю,
Будто я – на печи, что разжёг среди дня.
 

7

 
Кто любовь и блаженство в сей тайне познал?
Тот влюблённый смеялся, а этот – страдал…
Но известно ещё – из души у влюблённых
Свет божественный льётся, как луч – на кристалл.
 

8

 
Ты страшней старой ведьмы, страшнее огня,
Твой противен язык, как стерня ячменя…
Соловей мой! Не верь, ведь тебя так ругаю,
Осерчав, что не смотришь совсем на меня.
 

9

 
Ах, красавица! Свет мой! Умру я сейчас —
Знаю беды влюблённых теперь без прикрас.
Если в сердце влюблённом огонь снова вспыхнет,
Погашу я слезами, что льются из глаз.
 

10

 
Твоё имя… Могу ль к нему рифму найти?
Ну а можно – тебе посвящу рубаи?
Не отказывай мне, всё равно напишу ведь,
Не последний же парень я в жизни, пойми!
 

11

 
Обижаешься, что я тебя сторонюсь
И при встрече рукой до тебя не коснусь…
Если взяться за провод, ударит ведь током —
Что не знаешь – о том и грущу, и боюсь.
 

12

 
Вправо-влево заносам, похоже, конец,
И объятьям обещанным тоже конец.
И, ругая хозяек горячих объятий,
Я горячую печь похвалю, наконец.
 

13

 
А ресницы – камыш у озёр так растёт…
Познакомились – времечко встреч настаёт.
Окончание встречам в течение жизни…
«Ты – змея!», «А ты – пёс!» – состязанье идёт.
 

14

 
Не таясь, рассказал тебе мысли свои.
Посмеялась, ушла от объятий моих.
А теперь с сожалением смотрим, вздыхая —
Не успев пожелтеть, опадают листы.
 

15

 
Сколько чувств и эмоций теснится в груди:
Будто кто-то зовёт: поскорей выходи!
Вот окно отворяю – ещё не осыпав,
Лишь осина листами чуть-чуть шевелит.
 

16

 
В этой жизни я – гений, красавица – ты.
Восхваляя, тебе посвящал рубаи.
Но вот бартера время теперь наступило…
Понимаешь ли, сватья, намёки мои?
 

17

 
Взгляд на талии, пышной груди задержать —
Понимаю – по возрасту мне не под стать.
О Аллах, поддержи! То не грех – любованье,
И беспутным, развратным прошу не считать.
 

18

 
Протянула мне руку ты: «Здравствуй, абый!» —
Кончик пальчика в самое сердце проник…
И теперь, опасаясь – расколется сердце,
Я здороваюсь только кивком головы.
 

19

 
Бьёт родник, жаба квакает, светит звезда…
В эту ночь ей признался в любви навсегда.
Засмеялась – любовь доказать ещё нужно…
Покраснел как дурак, застеснялся – беда!
 

20

 
Бедняку вдруг богатства мешочек упал.
Уж, несчастный, смеялся и тут же рыдал…
Вот и я, моя душечка, в том положеньи —
Что с тобою мне делать? – Да если б я знал!
 

21

 
Ты считаешь – Туфан полюбил красоту?
Что сошёл он с ума, увидав за версту? —
Нет же, душенька, не от тебя я в восторге…
Преклоняясь, творенье Аллаха я чту.
 

22

 
В море памяти снова кружусь и кружусь,
О тебе вспоминая, умру – исцелюсь…
Умираю и вижу, что ты – это ангел,
Азраилом увижу, коль к жизни вернусь.
 

23

 
Распустился цветочек твоей красоты,
Поглядишь – и наступит восторг немоты.
О красотка, тебя об одном лишь спрошу я —
Нет ли сорокалетней такой же сестры?
 

24

 
Ты, начальник, прошу – не сердись всякий раз:
Мол, Туфан опоздал и подводит всех нас.
Я иду, а на улице – столько красавиц!..
Этой жизни секрет открываю сейчас.
 

25

 
Вот ведь как – у красавиц красивое всё:
И лицо, и глаза, зубы, грудь… – в общем, всё.
Некрасивые тоже красивыми станут,
Коль с улыбкой «Туфан-абый», – скажут ещё.
 

26

 
Поседели все кудри и стали редки́,
И морщинок прорезали лоб ручейки.
Надо мною смеясь и дразня то и дело,
Сами девушки стали не так уж тонки́.
 

27

 
Ах, как ищем любовь, как мы ищем и ждём!
В ней – вся жизнь и всё счастье, считаем притом!
А находим, изведаем – что же, что дальше?..
Словно мухи, жужжа, в паутине живём.
 

28

 
Может, скроемся вместе в далёком краю,
И в степи установим мы юрту свою?
Почему же смеёшься, моя дорогая?
Дядю этого мужем не видишь? Скорблю.
 

29

 
О несорванной вишне вздыхаю ли? – Нет.
О непойманной моли тревожусь я? – Нет.
Безмятежно хожу, наставленья читая,
Одиноким кобылам пасущимся. Эх-х!..
 

30

 
«Ах, любовь! Ах, огонь! – тут и там говорят. —
И игра, и объятья, и ласковый взгляд…»
Вот сказал, что люблю. «Не люблю», – отвечаешь.
Ну и где тут любовь и огни, что горят?..
 

31

 
Вспоминаешь ли – как мы встречались тайком,
Целовались, любуясь в печи угольком?..
Кто в печи той теперь огонёк разжигает,
Кто заслонку, всю в саже, закроет потом?..
 

32

 
Перестань напрягаться уже – эй, Туфан!
Про любовь не пиши уже больше, Туфан.
Даже если на яблоню с завистью смотришь,
За плодами взбираться не вздумай, Туфан.
 

33

 
А здоровья уж нет, по больницам хожу.
Сам в любовном огне и горю, и кружу.
В голове – Сания, Фания и другие…
Ишемия на сердце плетёт свой ажур.
 

34

 
Распустив хвост, уж поздно резвиться – увы!
И в грехи опуститься не выйдет – увы!
Я сегодня – как старая ива и только…
Сядет птичка на ветку такую? – Увы…
 

35

 
Эй, бабуля-душа, как с тобой вместе мы
Проводили, дурачясь, беспутные дни!
Что теперь? Как сказать… Ничего не добавишь —
О цветах мы вздыхаем с приходом зимы.
 

36

 
Копошусь в своей памяти, словно в мешке.
Что увидел в зеркальном осколке в руке? —
Вон девчонка, с которой не раз целовался,
То – старуха моя, шестьдесят – ей уже.
 

37

 
Я мальчишкой влюблён был в бабулю твою,
А уж парнем влюбился я в маму твою.
И тебе уж семнадцать исполнилось… Боже!
Третий раз… В мои годы… Зачем? – Не пойму.
 

38

 
Не влюблённым я не был, пожалуй, ни дня.
Иногда сожалею об этом, друзья.
Если я заблуждался – простите, конечно…
Лишь Аллах всем грехам моим – грозный судья.
 

39

 
Не танцуй предо мной, не танцуй, отдохни!
Разве можешь вернуть мои юные дни?..
Светик мой, шестьдесят уже стукнуло. Что же…
Для чего мне изгибы-наклоны твои?..
 

40

 
Если замысел свой завершить поспешим,
Как Тахир и Зухра пару сделать решим,
Откажусь от намеренья этого, видно —
Будет важный живот мой барьером большим.
 

41

 
Знаешь – дом, посиделки и ту старину?
Из мелодии нашей – хоть ноту одну?
Коль не знаешь, уйди, моя душенька, вовсе,
Пусть придёт твоя мама иль бабушка… Ну!
 

42

 
Если вдруг колдовством меня к жизни вернут
И годов шестьдесят мне ещё раз дадут —
Откажусь. Те девчонки, которых любил я,
Что их юность красивую пре́дал – сочтут.
 

43

 
Горделивый, главу не привык я склонять,
Что люблю тебя сильно, не смог я сказать.
А теперь всё ищу хоть крупинку надежды,
Что на поле пшеничном осталась лежать.
 

44

 
Ах ты, душечка, в сон мой сегодня пришла —
В небе ангелом нежным тихонько плыла.
Но писать, с нами утром что стало, не стану…
Лишь ответь: свои крылья кому отдала?
 

45

 
Я пожил и состарился, вот уж седой.
Очарован иль нет – жил своей головой.
И теперь понял я: в море литературы
Волк, коза и капуста – все в лодке одной.
 

46

 
Раз во сне я в век каменный чудом попал,
Дикарям там стихи свои долго читал.
Мне сказали: на камне их выдолби лучше…
Каково стихотворцам живётся – узнал.
 

47

 
В молодые года жёг, стрелял, убивал,
А на старости лет – анонимки писал.
Ну а умер, то даже и камень могильный,
Чтоб споткнулись, у самой дороги лежал.
 

48

 
Оказалось, любовь – это тоже товар,
И зазноба обманет – такой вот базар.
Почему-то обманутым быть мне охота,
Торопитесь, девчонки, пока я не стар.
 

49

 
Твою дверь открывали несмело, дрожа,
Языком ты нас острым крошил без ножа.
А сегодня и руку подал, и смеёшься…
К нам свалился, похоже? Ну здравствуй, ханжа!
 

50

 
Ты – начальник, а я – не начальник вовек.
Я всего лишь обычный, простой человек.
И при встрече хоть сыплю простыми словами,
Но и сур из Корана в словах твоих нет.
 

Перевод Раузы Хузахметовой

Роза Хуснутдинова
Два рассказа

Очарование погожего дня

Время близилось к десяти утра. Синева неба становилась всё ярче, гуще, белые кружевные облака медленно скользили по небу, то рассеиваясь, растворяясь в этой синеве, то вновь возникая и сплетаясь в новые тонкие кружева. Гул города, шум машин, проезжающих по проспекту за двойной линией домов, стал ровным, непрерывным.

В тенистом дворе под кронами пышных деревьев было прохладно, свежо. Земля, ещё не просохшая после ночной грозы, источала влагу, приятно подувал утренний ветерок.

В тени деревьев на скамейках, расставленных вокруг выкрашенной в яркие цвета детской площадки, сидели старушки из ближайших подъездов, вышедшие из душных квартир подышать свежим утренним воздухом. Звонко чирикали воробьи, любопытная ворона медленно прохаживалась вдоль мусорного бака, поглядывая на апельсиновые корки и обёртки от конфет, валявшиеся на земле, но так и не прельстившись ими, взлетела на крышу игрушечного домика на площадке и каркнула, нарушив тишину. На клумбах по краям площадки пылали оранжевые настурции, едва уловимо пахло сосной – среди посаженных лет десять назад во дворе клёнов и лип была и сосна.

Скрипнула ржавая дверь, и из ближайшего подъезда во двор вышла молодая женщина с коляской, в которой сидел малыш с забинтованной ножкой. Женщина была бледная, востроносенькая, в коротком голубом сарафанчике, пугливо поглядывала вокруг себя сквозь круглые очки. Она провезла коляску до пустой скамейки под дубом, уселась и замерла, уставившись на клумбу с настурциями. Постепенно пугливое выражение её лица стало более спокойным.

Из-за угла облупившейся серой пятиэтажки во двор нетвёрдой походкой вышел мужчина лет 35-ти с полиэтиленовым мешком в руке. Мужчина был небрит, с всклокоченными волосами, одет в мятые брюки и вылинявшую клетчатую рубашку. Он медленно прошёлся по двору, изредка останавливаясь и подбирая с земли пустые бутылки из-под воды, пива, опуская их в мешок. Вот заметил торчащий из мусорного бака детский зонтик розового цвета, зачем-то вытащил и его, сунул в мешок. Мужчина дошагал до пустой скамейки в углу площадки, уселся, вынул из кармана банку пива, отпил немного, а затем замер, уставившись на клумбу с настурциями. Поднял голову, взглянул на небо, синее, бездонное, с кружевными облаками, на пышную крону деревьев, окружающих двор, увидел женщину с коляской, в которой сидел мальчик.

Что-то дрогнуло в лице мужчины, он зажмурился, опустил голову, вытянул из мешка розовый зонтик и уставился на него в некоем горестном размышлении.

Из двери следующего подъезда появился кот-красавец с голубыми светящимися глазами, с туловищем палевого цвета, с коричневой головкой и коричневыми лапками. Грациозно изгибаясь при ходьбе, поводя направо-налево изящной головкой, осторожно перебирая лапками, этот сиамский породистый кот сделал несколько шагов по влажной земле и остановился. Поднял голову, взглянул на небо, ярко-синее, бездонное, почти южное, с тонкой кисеёй облаков, на глянцевую листву деревьев, окружающих двор, на клумбу с оранжевыми настурциями, увидел женщину с коляской и малыша. На мгновение замер, встретившись взглядом с ребёнком, некое ослепительное видение возникло в кошачьем мозгу.

Но вернёмся к женщине. Взгляд её, устремлённый в небо, становился всё более безмятежным, мечтательным, некое подобие улыбки появилось на нём.

Люся – так звали эту женщину – увидела перед собой ясный, солнечный день, такой же, как сейчас, с таким же синим бездонным небом и кружевными облаками, похожими на тонкую кисею. Одиннадцатилетней девочкой шагала она вместе с мамой и папой по пустынной просёлочной дороге, неся в руке корзинку с ягодами. Семья направлялась в райцентр, на базар, чтобы продать коромысла, липовые ложки, вырезанные отцом, и землянику, мать набрала её с целое ведро, выйдя спозаранку в лес.

Все трое приблизились к ельнику с торчащими в небо острыми пиками высоких елей, дальше дорога шла через лес. И вдруг из этого дремучего тёмного леса выехал всадник на рыжем коне. Люся даже зажмурилась – так он был хорош! Он походил на королевича Елисея, который ездит по свету, разыскивая царевну-невесту, спрашивая о ней солнце, месяц и ветер, Люся в это лето как раз читала сказку Пушкина о мёртвой царевне и семи богатырях. Всадник походил и на артиста Вячеслава Тихонова, играющего Андрея Болконского в фильме «Война и мир», Люся запомнила, как замечательно танцевал Болконский на балу с Наташей Ростовой. Походил всадник и на графа Монте-Кристо из французского кинофильма, такой он был мужественный, красивый, смелый.

– Лесничий новый, – сказал папа, кивая на появившегося из леса всадника.

А тот подъехал ближе, поздоровался со всеми, посмотрел на Люсю, на корзинку в её руке и засмеялся: «Не в моём ли лесу ягод набрала, красавица? Ну что ж, тебе можно, вот тебе мой подарок!»

И кинул в корзинку Люси свистульку, вырезанную из ивового прутика.

Люся потом долго хранила эту свистульку, иногда доставала из тайника, когда никого не было дома, тихонько дула в неё, раздавались мелодичный звуки, уносящие сердце куда-то вдаль… Уж если и была в кого влюблена Люся, то именно в этого всадника на рыжем коне, больше ни в кого.

Скоро семья Люси переехала в посёлок, отец устроился на автобазу грузчиком, через полгода попал в аварию и умер в районной больнице. Мать стала раздражительной, крикливой, попивала в одиночку. Люся не чаяла, когда уедет из дома, чтобы поступить в какой-нибудь техникум. Ей хотелось стать медсестрой, воспитательницей, учительницей. Но поступить в техникум в городе ей не удалось, возвращаться к матери не хотела. Попыталась устроиться на работу. Когда без рубля в кармане слонялась по городскому рынку, спрашивая у всех подряд, не нужна ли кому помощница, работница, её увидела и позвала к себе в дом жена начальника рынка.

Люся поселилась в просторном доме, чистила, убирала, готовила обед, присматривала за годовалым Костиком, сыном хозяев. За это хозяйка кормила её, подарила ситцевое платье и платок. Но, глядя на Люсю, особенно в присутствии мужа, частенько жалостливо говорила: «До чего же ты тоща, Людмила, до чего нескладна, прямо смотреть не на что!» Однако муж хозяйки, видимо, всё же углядел что-то в молчаливой, безропотно выполнявшей всю работу по дому Люсе. И как-то, когда жены, пышной Тамары, не было дома, подступился к девушке, обхватил её широкими ручищами-лопатами и поволок к дивану. Люся в ужасе отбивалась молча руками и ногами, но потом обессилела, перестала драться. Долго отмывалась в ванне, ожесточённо тёрла себя мочалкой с мылом, вышла из ванной лишь тогда, когда услышала голос вернувшейся в дом Тамары. Через день хозяин снова застал Люсю в доме одну, стал подступаться к ней, приговаривая: «Какое колечко я тебе купил, иди-ка, погляди!» Люся схватила кухонный нож, которым собиралась резать лук, занесла над головой, крикнула низким голосом: «Не подходите!» Хозяин отступился, ворча, что некоторые не понимают своего счастья, не хотят ходить в шёлковых комбинациях, шёлковых платьях, не хотят иметь серебряных, золотых колечек, ну что ж, дур на свете много.

Через месяц Люсю стало тошнить от еды, от вида хозяев, от запахов этой ненавистной квартиры. Тамара всё поняла, злобно закричала, что, вот, думала, взяла в дом бедную деревенскую девчонку, хотела помочь ей устроить свою жизнь, а оказалось – гулящая. Тамара выгнала Люсю из дома, заплатив лишь половину обещанных денег. С узелком в руках Люся просидела полдня на городской скамейке в каком-то сквере, не зная, куда податься, к матери возвращаться она не хотела.

– Ты не Емелиной Кати дочь? – вдруг остановилась возле неё женщина с тяжёлой сумкой в руке.

Люся кивнула.

– Я смотрю, похожа ты на неё, – продолжала, вздыхая, женщина. – А я Нюра, подруга её, мы с ней вместе на курсах кройки и шитья учились… Да что с тобой? На тебе лица нет! Пойдём-ка ко мне, поможешь мне сумку донести. Вот, купила картошки, семь кило, а донести не могу…

Так Люся оказалась в доме Нюры, жалостливой сердечной женщины, которая жила одна. Нюра отвела Люсю в женскую консультацию, заботилась о ней, пока Люся ждала ребёнка, кормила из своих скудных пенсионных. Когда мальчик родился, устроила его в ясли, потом в детский садик, помогла Люсе устроиться подавальщицей в открывшуюся неподалёку закусочную, которой владели приехавшие из Средней Азии турки. Но в детском садике за Павликом (так назвала сына Люся) не доглядели, ушибся ножкой о железную трубу во время ремонта детского сада, ножку мазали мазями, лечили по-всякому – не помогло. Павлик перестал ходить, теперь Люся возила его на прогулку в коляске, одолженной у соседей. Люся стала пугливой, нервной, по ночам плакала. Но сегодня, в это летнее погожее утро, глядя на синее бездонное небо с кружевными лёгкими облаками, на пышные деревья, напоминающие лес, на яркие цветы клумбы, она вдруг вспомнила давний солнечный день, как шла вместе с мамой и папой по просёлочной дороге, как из лесу выехал всадник на рыжем коне и ласково спросил её: «Не в моём ли лесу ягод набрала, красавица? Что ж, тебе можно. Вот тебе мой подарок!» И кинул ей в корзинку свистульку.

Мужчина, сидевший во дворе на скамейке, разглядывая грязный розовый зонтик, вынутый из мусорного бака, вспоминал свою дочь Виолетту. Как он ходил с ней, пятилетней тогда девочкой, в магазин «Детский мир» покупать подарок ко дню рождения. Как она долго выбирала зонтик, то ей нравился жёлтый в белых ромашках, то белый в синих васильках, но наконец она выбрала розовый, в красную крапинку, подняла над головой и радостно закричала: «Пап, смотри, я настоящая принцесса!» И обняла его за шею своими тонкими в пупырышках ручками. Да, Виолетта тогда любила его! И жена Оксана, «смуглянка-молдаванка», любила!

И всё было хорошо в их крошечной квартирке с тюлевыми занавесками на окнах на первом этаже ведомственного кирпичного дома от шинного завода, на котором он тогда работал. А потом вдруг завод объявили «неконкурентоспособным», работников поувольняли, квартиру отобрали, пришлось жить у Оксаниной родни. Он нашёл тогда другую работу, слесарем-монтажником, но там почему-то задерживали зарплату, не платили по два-три месяца кряду. Тогда перешёл работать охранником на пивзавод. Но как-то на работе его угостили пивом свои же, знакомые ребята, он выпил с ними несколько бутылок и заснул, а ночью с территории завода угнали целый грузовик с лучшим, качественным пивом. Его сняли с работы, чуть не отдали под суд, даже обвиняли, что он был в сговоре с этими жуликами. Так остался без работы, подрабатывал теперь от случая к случаю, то грузчиком в овощном магазине, то на вокзале носильщиком. Потом случилась эта история с медсестрой. Как-то он возвращался с Виолеттой из детского сада, и вдруг из-за угла показалась огромная овчарка жуткого вида – ну, прямо собака Баскервилей! Он представил себе, как она сейчас нападёт на Виолетту, и, не раздумывая ни секунды, с дикими криками, размахивая кулаками, бросился на собаку. Оба покатились по земле, он рычал, собака лаяла, Виолетта кричала, стоя в сторонке, пока появившийся из-за угла хозяин овчарки не растащил их. «Пап, зачем ты напал на эту собаку, она же нас не кусала?» – удивлялась потом Виолетта. «Дочь, я подумал, вдруг она нападёт на тебя, я же очень люблю мою принцессу!» – отвечал он. «Пап, ты такой смелый!» – восхищалась тогда Виолетта. Но всё же в схватке с овчаркой он был искусан, пришлось идти в медпункт, делать уколы от бешенства.