Чужими голосами. Память о крестьянских восстаниях эпохи Гражданской войны

Часть I. Память и места коммеморации

ГЛАВА 1. ИНЖАВИНО: КАМЕНЬ АНТОНОВА, ТАНК ВЕЛИКОЙ ОТЕЧЕСТВЕННОЙ И КУСТ СИРЕНИ
Память о Тамбовском восстании в деревнях Инжавинского района

Рачева Е. Л.

Глава основана на материалах полевой работы, проведенной в мае 2018 года преимущественно на территории Инжавинского и Уваровского районов Тамбовской области. Эти территории были в значительной степени затронуты событиями восстания, здесь же в 1922 году был убит Александр Антонов. Респондентами стали жители сел, занимающиеся сохранением памяти о восстании. Часть из них – в силу профессиональных обязанностей (учителя истории, сотрудники сельских краеведческих музеев и библиотек и т. п.), часть – благодаря тому, что память о предках, затронутых восстанием, сохранялась в их семье. Чаще всего респондентами становились люди, которые профессионально начали заниматься сохранением памяти о восстании из‐за связи с ним их предков. Как показала полевая работа, именно эти люди во многом формируют локальные нарративы об антоновщине, влияют на формирование местной социальной памяти, бывают инициаторами установки мемориалов и т. д.

Основываясь на собранных мной интервью, я хочу проанализировать способы репрезентации восстания через монументы и связанные с ними мемориальные практики. Помимо того, мне интересно понять характер вспоминания об Антоновском восстании: какую роль оно играет в памяти местных жителей и формировании их частной и коллективной идентичности, как строится образ прошлого и как осуществляется его присутствие в настоящем. Я планирую рассмотреть, как складывалась мемориализация восстания, описать сопровождавшую ее «войну памяти» и понять, удалось ли каким-либо из мемориалов стать «местами памяти»²⁴.

Важно отметить, что моя полевая работа проходила в сельской местности: как в больших поселках (например, Инжавино), так и в деревнях с несколькими десятками жителей. Большинство моих респондентов – потомки крестьян, продолжающие жить в тех же селах, что и несколько поколений их предков. Несмотря на то что многие из них получили высшее и среднее образование (учителя сельских школ, руководители краеведческих музеев и другие), их социальное и экономическое положение изменилось мало. Они, как и прежде, ведут натуральное хозяйство и выстраивают собственные представления о прошлом, опираясь на опыт предыдущих поколений и локальную социальную память. Они с детства слышали воспоминания и рассказы о крестьянском восстании. Я предполагаю, что влияние памяти о нем на них было гораздо больше, чем на горожан, оторванных от мест, где проходило восстание. Я предполагаю, что именно краеведы, учителя и музейщики являются основными акторами памяти в местах, где проходила моя полевая работа.

У полевой работы в сельской местности есть еще одно важное отличие. Поскольку это пространство слабо регулируется государством, местные жители обладают широкими возможностями для создания собственных коммеморативных практик. Они оказываются вольны возводить мемориалы, поддерживать (или создавать новые) ритуалы и более радикально по сравнению с горожанами формулировать локальную память с опорой на семейную. Особенно в условиях, когда отчетливая государственная мемориальная политика, связанная с событиями восстания, отсутствует и на общенациональном, и на региональном уровнях.

Как показала моя полевая работа, жители сел Инжавинского района активно устанавливают собственные монументы на местах гибели восставших или подавлявших восстание красноармейцев, используют государственную коммеморацию для частного поминовения и создают свои нарративы восстания.

Прежде чем перейти к дальнейшему рассмотрению, я хочу ввести еще два понятия. Первое – это: «политика памяти» – в значении, предложенном историком Алексеем Миллером. Он понимает под ней набор различных общественных практик и норм, связанных с регулированием коллективной памяти: сооружение памятников и музеев, коммеморацию, акцентирование внимания на одних сюжетах истории и замалчивание или маргинализацию других²⁵. Соответственно, меня будут интересовать официальные практики коммеморации восстания, связанные с государственной политикой памяти.

Кроме того, я хочу рассмотреть вернакулярную мемориализацию восстания в местах моей полевой работы. В противоположность официальным практикам коммеморации, я предлагаю называть вернакулярными «места памяти» и ритуалы, созданные местными жителями или их сообществами вне каких-либо институтов и без санкций властей, в память о родственниках или односельчанах, чтобы обозначить их место гибели или захоронения.

Этот термин – как и синонимичные ему «спонтанная мемориализация»²⁶ и «народная мемориализация»²⁷ – используется для описания стихийно возникающих комплексов из поминальных приношений на местах массовых смертей (терактов, катастроф и т. д.) как способа оплакивать тех, кто погиб внезапной или шокирующей смертью, а также сообщать об обстоятельствах такой смерти²⁸. Согласно культурологу Эрике Досс, спонтанные мемориалы размещают непосредственно на месте смерти или как можно ближе к нему; они представляют собой места социальной активности, воплощают стремление людей отдать дань уважения погибшим, а также подтвердить конкретные политические, культурные и социальные позиции²⁹. Все это также сближает спонтанные мемориалы с рассматриваемыми ниже.

СООБЩЕСТВА ВСПОМИНАЮЩИХ

Поскольку ничто не является «памятником в себе» – коммеморативным свойством его наделяет наблюдающий,³⁰ – для начала я хочу рассмотреть сообщества памяти³¹ в Инжавинском районе. Моя полевая работа показала, что даже спустя три поколения память о крестьянских восстаниях хорошо сохраняется и служит жителям мест, где проходило восстание, для конструирования собственной идентичности. При этом я предполагаю, что именно семейная память является определяющей для формирования локальных нарративов о восстании. При этом в подавляющем большинстве случаев респонденты рассказывают о тех предках, биография которых подтверждает их собственную позицию.

Память о восстании очень поляризованна, однако нарративы оказавшихся на противоположных полюсах групп выстроены похоже: местные жители, симпатии которых оказались на стороне восставших, называют «коммунистов» преступниками, антоновцев – «мстителями», восстание – народным бунтом. Обвиняют государство в слишком жестоком подавлении восстания, утверждают, что оно было массовым, захватило всю область, а восставшие шли единым фронтом. К примеру, респондент И. Д. называет это признаком социальной правоты восставших:

Когда я посмотрела, столько много народу было за Антонова, я просто поразилась. <…> Ну, бандитские, я понимаю, там сто человек, ну, двести человек, ну, тысяча, но у них же доходило до многих тысяч человек. <…> Это было собранно, организованно… Организованное движение даже, может быть, я хочу назвать, возглавляемое Антоновым. И я думаю, что сколько надо сил было и мужества, чтобы вот это движение возглавить. <…> И люди были недовольны, и поэтому они сплотились³².

Среди причин восстания респонденты, симпатизирующие сторонникам Антонова, называют продразверстку, голод, описывают случаи, когда красноармейцы отбирали у крестьян последнюю еду и одежду, подчеркивают благополучие сельской жизни до продразверстки, часто отмечают, что их регион был среди самых плодородных и благополучных в стране:

Когда началась продразверстка, у крестьян выгребали все. Я потом прочитал только, оказывается, считалось, что Тамбовская губерния более процветающая, и тут больше всего производится хлеба. На самом деле, по статистике, так, который продавался в том числе в Европу. Ну, зерновых я имею в виду. И в связи с этим размер и изъятия зерновых по губернии был очень высоким, непомерно высоким. Но планы надо было выполнять, и вот все здесь эти отряды продразверстки забирали все³³.

Респонденты, чьи симпатии лежат на стороне красноармейцев, называют восставших «бандитами», восстание – «бунтом», утверждают, что оно состояло из разрозненных, не связанных между собой очагов, приводят примеры грабежа и убийства крестьян участниками восстания, отмечают, что не видят серьезных причин для подъема крестьян, подчеркивают зажиточность сельской жизни и жестокость антоновцев:

Безвинных убивали-то, грабили, убивали. <…> Грабили: и скот уводили, и лошадей, и все грабили, и овцы. А что, тогда была корова, овцы, у людей. И последнее брали. <…> Антонов, он тут свирепствовал везде. Он зверь был³⁴.

На основе моих интервью можно выделить два основных нарратива, к которым обращаются местные жители при рассказе о событиях восстания: героический (о предках-антоновцах, боровшихся за свободу народа, или, реже, красноармейцах, ценой собственной жизни подавлявших бандитский мятеж) и, более частый, нарратив жертвы – о безвинно погибших в ходе восстания и о преступной политике государства в отношении крестьянства. Разница между нарративами заключается не в излагаемых респондентами фактах и не в избираемой ими стороне (восставших или красноармейцев). Герои их рассказов часто одни и те же: расстрелянные заложники (крестьяне, отказавшиеся выдать своих ушедших с антоновцами родных), сброшенные живыми в колодец красноармейцы, мирные инжавинцы, жившие в условиях постоянно сменяющих друг друга сил. Разница в нарративах заключается в эмоциональном отношении к событиям восстания. Респонденты, придерживающиеся героического нарратива, гордятся и восхваляют своих предков, находят убедительные причины для оправдания антоновцев или красноармейцев, представляют их участие в восстании как искренний порыв или подвиг. Авторы жертвенного (к ним относятся все противники восстания) жалеют, оплакивают, в своих рассказах рисуют мир несправедливости и насилия, участие в восстании или его подавление считают не свободным выбором, а стечением обстоятельств.

Героический нарратив воспроизводили в основном респонденты, которые во взрослом возрасте начали восстанавливать историю своего рода и искать образы и личности, на которых они могли опереться в конструировании собственной идентичности. Для нескольких (пять-шесть человек) такими личностями стали Антонов, другие руководители восстания (в частности, уроженец Инжавинского района Иван Ишин) или предки респондентов, участвовавшие в нем. Эта группа людей образовала отдельное сообщество памяти. Его члены хорошо знакомы или находятся в дружеских отношениях, вместе занимаются мемориализацией восстания, обмениваются литературой о нем и т. д. Опираясь на книги краеведов (в частности, Владимира Самошкина, Бориса Сенникова, Николая Тюрина), это сообщество памяти сконструировало нарратив сопротивления несвободе и борьбы с обстоятельствами. В его центре оказалась фигура участника восстания, с которой респонденты себя идентифицировали. В частности, в интервью респондента Н. С., бизнесмена из села Карандеевка, прослеживался лейтмотив гордости тем, что он является потомком крестьян-бунтовщиков:

Горжусь тем, что мои земляки были гордыми людьми, мужественными людьми, нашли в себе смелость оказать реальное, фактическое сопротивление той несправедливости, которая творилась в то время. И они ушли воевать за святое: за свою семью, за своих детей, за свое благополучие, за свое будущее лучшее, за свою деревню³⁵.

Яркий пример «героического» нарратива представляет интервью А. Е., одного из лидеров неформального объединения сторонников Антонова. В интервью респондент назвал подавление восстания «международным геноцидом против русского мужика» силами «эстонского корпуса и латышских „красных“ стрелков». В отличие от остальных респондентов в интервью А. Е. прослеживается националистский и антисемитский нарратив: «Возьмите 69… 69, повторяю, фамилий руководителей уничтожения Антоновского восстания, и почитайте их фамилии и национальность. <…> 49 евреев, остальные – поляки, немцы, эстонцы». Антонов противопоставляется подавителям восстания как представитель «интеллигенции русской в России»:

Да, он безбашенный, да, убийца, убил полицейского, был приговорен к смертной казни, только благодаря вмешательству Столыпина он был помилован. Но это был еще интересный человек, и он, и его брат. Брат писал стихи, брат играл на скрипке, играл на рояле. Понимаете, это были еще интересные люди³⁶.

Как отмечает антрополог Оксана Головашина, в общественной дискуссии о Тамбовском восстании предметом разговора является не личность участников восстания или его подавления, а модель прошлого для настоящего³⁷, при этом само восстание оказывается референтной точкой, к которой апеллируют и его сторонники, и противники³⁸.

Как показали интервью, члены описываемого сообщества памяти к настоящему относятся критически и высказывают инвективы как в адрес советских властей (см., например: «Эта власть была кровожадная по отношению к простолюдинам. Простые люди быстро поняли, что их просто обманули в 17‐м году»³⁹), так и нынешних политиков. В интервью они использовали антоновщину для легитимации своего критического отношения к современным российским властям, которые они характеризуют как наследников советской власти, подчеркивая «бандитскую» природу государства как такового⁴⁰.

К примеру, говоря об упадке сельской жизни, закрытии деревенских больниц и школ, Н. С. объяснял их продолжением советской политики, с которой боролись еще участники восстания:

Вот это все отголоски той тупой политики, которую проводили в 20‐е годы. Те люди сами, по своей природе, бандиты, которые заняли ключевые посты в государстве. И они бандитскими методами насаждали новую власть, не понимая последствий. <…> И поэтому народ стал мигрировать. Сегодня мы по Тамбовской губернии видим, демографический провал таков, что просто меня шокирует. Ежегодно порядка двадцати тысяч населения недосчитывается Тамбовская область⁴¹.

В интервью члены проантоновского сообщества памяти (во время полевой работы мне удалось обнаружить всего одно подобное сообщество, но, вероятно, их больше) часто апеллируют к тому, что, раз в Тамбовской области существуют памятники красноармейцам, необходимо уравновесить эту «коммунистическую» память крестьянской. Не вернакулярными памятниками (речь о которых пойдет ниже), широко представляющими «крестьянскую» память о восстании, но официальными государственными мемориалами. По словам жителя Инжавино В. К., то, что память о восстании официально не представлена в Тамбовской области, «не обозначена на исторической родине этих событий, это по меньшей мере, на мой взгляд, странно, странно по меньшей мере. А по большей мере это преступное, не побоюсь этого слова, преступное по отношению к своей истории, нашей Тамбовщины»⁴².

Как упоминалось выше, частные практики поминовения не оказывают сопротивления государственной политике, но могут сталкиваться и конфликтовать с памятью других общественных групп и сообществ памяти. Так, в частности, помимо сообщества памяти, апологетического по отношению к Антонову, мне удалось найти респондентов, придерживающихся антиантоновской позиции. Их нарративы различались лексически. Восставших они называли «банда антоновская», говорили, что «красные – это наши» («никого не убивали, ничего, они друг за друга»), самого Антонова называли «зверем»: «Зверь был, как говорили, убивал всех. Безвинных убивали-то, грабили, убивали»⁴³. Помимо того, респонденты подчеркивали благополучие жизни при «красных» («Хлеб был, картошка была, корова была, молоко, все, и детей кормили, – говорит, – не голодали»⁴⁴), говорили о жестокости восставших и отрицали встречную жестокость красноармейцев, а также утверждали, что восстание не завоевало широкой популярности в селах: «У нас колхоз, все дружные были»⁴⁵; «Какое там восстание. <…> Отдельные были люди, может быть, два-три могли заехать, и все. А так никакого восстания в нашей [местности] не было»⁴⁶.

Важно отметить, что большинство «красных» респондентов воспроизводили упомянутый выше нарратив жертвы и описывали своих предков и их односельчан как жертв насилия и несправедливости со стороны антоновцев. Они говорили, что даже годы спустя после того, как восстание было подавлено, местные жители все еще вспоминали, кто из соседей поддержал восставших. К примеру, М. П., внучка председателя комбеда, убитого восставшими крестьянами, рассказывала, что «мама моя все время воевала с Борисовыми. „Ваш отец моего отца живым в колодец запихал“»⁴⁷.

Однако полевая работа показала, что нынешний конфликтогенный потенциал памяти о восстании низок. Во-первых, респонденты, придерживающиеся антиантоновского нарратива, не объединены в сообщества памяти и пассивны. Во-вторых, в сельских поселениях, значительно затронутых событиями восстания, до сих пор не принято обсуждать семейную историю соседей. Респонденты, называвшие антоновцев «бандитами», уверенно заявляли, что в их населенном пункте нет людей, которые бы придерживались иного мнения, и наоборот. В селе Караваино я проинтервьюировала и внучку погибшего в восстании красноармейца, и потомков восставших. Выяснилось, что они никогда не обсуждали между собой восстание, не знали, что их семьи были равно затронуты им и что они сами придерживаются полярных мнений о восстании. Можно предположить, что молчание о прошлом становится залогом мирных отношений в настоящем либо же советское табу на оправдание восставших так и не было снято.

Как считает Оксана Головашина, память об антоновщине до сих пор существует как определенный связанный нарратив, продолжающий заложенные советской историографией представления, язык описания или борьбу с ними. Для активистов характерны полярные оценки и эмоциональность восприятия аргументов противоположной стороны. При этом споры идут не о коммеморации восстания, а об оценках государственной политики, отношениях власти и народа, двух полярных образах истории и роли отдельного человека в ней⁴⁸.

Ниже я хочу рассмотреть мемориализацию (официальную и вернакулярную) Антоновского восстания в местах, где проходила моя полевая работа, и проследить, как вышеописанная дихотомия оценок восстания и разные модели исторического нарратива влияют на нее.

УНИВЕРСАЛЬНЫЕ МЕСТА ПАМЯТИ

В Инжавинском и Уваровском районах, где проходила основная часть моей полевой работы, мне не удалось обнаружить постсоветских официальных мемориалов (то есть созданных под эгидой органов власти), посвященных крестьянскому восстанию. Единственный монумент, косвенно посвященный восстанию, установлен городской администрацией в Тамбове, областном центре. Это трехметровый «Памятник тамбовскому мужику», открытый в День народного единства 4 ноября 2007 года. Как заявлял его автор, архитектор Александр Филатов, фигура памятника символизирует крестьянина, который стоит над политикой и идеологией, работает на земле и хранит веру отцов⁴⁹.

Как считает тамбовский антрополог Оксана Головашина, жители Тамбова, как правило, не связывают изображение «Мужика» с антоновщиной⁵⁰. При этом моим респондентам, считающим необходимым сохранять память о восстании и отсчитывающим собственные идентичности от его событий, кажется важным создание локальных «мест памяти» в местах, где проходили события восстания или где они сами живут (даже если там не происходило ничего, прямо связанного с восстанием). Большинство из них связывает «Памятник тамбовскому мужику» с мемориализацией восстания, но считает установку этого единственного мемориала недостаточной. К примеру, бизнесмен Н. С. называет ее «стыдливой»:

Стыдливо поставили памятник Тамбовскому Мужику или крестьянину. Так вы [городские власти] напишите, в связи с чем этот памятник и где он поставлен⁵¹, почему в этом месте поставлен. Если уж говорить правду. А то такая вот она полуправда получается. Да, памятник есть тамбовскому крестьянину. Чего, зачем, а почему он тут стоит, а почему тамбовскому крестьянину? Почему не воронежскому крестьянину? <…> Эти места стерли из памяти⁵².

Ил. 1. Памятник Великой Отечественной войне в селе Караул служит местом памяти всех погибших в этих местах в XX в. Проект Дмитрия Котова, памятник установлен в 2019 г. Фото Е. Рачевой

Удивительно, но в условиях стремления местных жителей к мемориализации событий и участников восстания любые монументы, посвященные событиям XX века, становятся «местами памяти» в том числе и о восстании. Почти в каждом поселке, где проходила полевая работа, есть памятники погибшим в Великой Отечественной войне. Как правило, это памятник Неизвестному солдату, Вечный огонь или советский танк на постаменте. Как показали интервью, в нескольких селах – Караваино, Караул, Трескино – они много лет служат местами памяти для коммеморации всех погибших в этих местах в XX веке: красноармейцев, антоновцев, репрессированных в годы Большого террора, участников Великой Отечественной войны и локальных войн. К примеру, в Караваине типовая военная стела со звездой стала единственным местом, в которое приходят потомки четырех красноармейцев, убитых восставшими, чтобы вспомнить их наравне с жертвами Великой Отечественной войны⁵³.

Анализируя типы «мест памяти», историк Алексей Миллер выделяет «закрытые», то есть фиксирующие строго определенную интерпретацию исторического события, и «открытые», создающие пространство для диалога и различных трактовок событий прошлого⁵⁴. Я предполагаю, что в случае Тамбовской области монументы, посвященные Гражданской или Великой Отечественной войне, изначально созданные как «закрытые», под влиянием сельских сообществ начинают функционировать как «открытые». Жители сел, где расположены эти памятники, отлично знают, каким событиям они изначально были посвящены. Однако, испытывая необходимость в том, чтобы иметь место для коммеморации погибших односельчан и не имея возможности устанавливать новые мемориалы (это трудозатратно, дорого и т. д.), сельские сообщества оказываются вольны трансформировать официальные мемориалы в универсальные «места памяти», на которых можно оставить цветы, свечу или провести любую коммеморацию, отличную от семейной (последняя происходит преимущественно на кладбищах или в домах).

Важно отметить, что коммеморация восстания не привязана не только к конкретным памятникам, но и к датам восстания. По словам респондента Т. Х., учительницы школы села Караваино, о гибели красноармейцев здесь вспоминают тогда же, когда и обо всех других погибших, – 9 мая. В этот же день негласно, без официальных речей и парадных мероприятий, поминают и репрессированных жителей села. Как показала полевая работа, в памяти сельских жителей продразверстка, раскулачивание и Большой террор оказываются тесно связаны⁵⁵. Иногда их путают по неведению, иногда связывают между собой осознанно. К примеру, Т. Х. рассказала, что ее дед был репрессирован в 1937 году за связь с восставшими антоновцами. Семейная память сохранила историю о том, что, проходя через село, восставшие увели 16-летнего тогда юношу с собой. Через несколько дней он сбежал от антоновцев и вернулся домой, но в Большой террор был арестован по статье 58 УК РСФСР за связь с восставшими и вскоре расстрелян. Я предполагаю, что войны, репрессии и восстание сливаются для местных жителей в единый нарратив страдания и потерь, с едиными практиками поминовения, отчужденными от государственных. Таким образом, официальные мемориалы становятся универсальными «местами памяти», посвященными всем трагическим событиям истории XX века.

ВЕРНАКУЛЯРНАЯ МЕМОРИАЛИЗАЦИЯ

В отличие от сообществ горожан, которые редко принимают участие в принятии решений об установке новых памятников, жители деревень, как показала моя полевая работа, становятся активными акторами мемориализации. Они сами устанавливают памятники и организуют независимые от государства коммеморативные практики.

Ниже я хочу рассмотреть вернакулярную мемориализацию Антоновского восстания. В отличие от официальных вернакулярные мемориалы, созданные местными краеведами или активными жителями в память об односельчанах на месте их гибели или захоронения, встречались во время моей полевой работы неоднократно⁵⁶.

К примеру, один из них находится недалеко от села Трескино Инжавинского района, в низине у ручья Пьянка. Согласно местному нарративу⁵⁷, здесь красноармейцами под руководством начальника Кирсановской уездной милиции Мина Маслакова были убиты 120 повстанцев, крестьян нескольких окрестных сел, которые вышли против красноармейцев с вилами и топорами, были расстреляны из пулемета и захоронены тут же в большой яме около ручья.

Еще в советское время родственники одного из погибших антоновцев, жителя деревни Шумиловке Ивана Егорова, установили на месте расстрела обелиск из металлических прутьев – фактически связанных вместе кусков арматуры. Как рассказала в интервью основатель краеведческого музея села Трескино и бывшая школьная учительница Т. М., памятник стоял много лет, но «однажды пьяный тракторист завалился на этот памятник, смял его весь, и мы с учениками его просто вертикально поставили и покрасили белой краской»⁵⁸. Позже краевед нашла в сельском сарае бесхозный «обелиск для увековечивания памяти… наискось сделанный, металлический» – иными словами, кладбищенский памятник. В 2013 году вместе с членами школьного кружка «Юные краеведы» Т. М. установила обелиск на месте расстрела, написав на прикрепленной к нему стальной табличке цитату из стихотворения Максимилиана Волошина: «Наши кости сеяны, пулей мечены, саблей сечены, коньми топтаны».

Интересен пример мемориальной деятельности краеведа Н. Г. из села Калугино. С начала 1970‐х годов он записывал рассказы односельчан о событиях Гражданской войны и крестьянского восстания. Позже он издал несколько книг о восстании и сборник документальной, по его словам, прозы, посвященной любовным историям жителей Калугина. В 2010‐х годах в полях вокруг села краевед установил три памятных креста на показанных ему очевидцами местах убийств участников восстания, а также несколько памятных знаков на месте объяснений в любви или расставаний своих героев. Теперь от креста на месте расстрела красноармейцам отлично видно столбик на месте любовного объяснения местной крестьянки и заезжего цыгана. Силами Н. Г. местность вокруг Калугина оказалась размечена следами прошлого. Топография бунта оказалась привязана к топографии (вероятно, беллетризированной) истории села.

В связи с этим интересно проанализировать, каковы цели установки вернакулярных мемориалов и кто является основным адресатом мемориализации.

ЦЕЛИ СОЗДАНИЯ ВЕРНАКУЛЯРНЫХ МЕМОРИАЛОВ

Согласно Эрике Досс, вернакулярные мемориалы являются вспомогательными средствами памяти. Они работают на то, чтобы сделать потерю умерших видимой, публичной и незабываемой⁵⁹. Описывая спонтанные «места поклонения», фольклорист Джек Сантино, предложивший термин «спонтанная мемориализация», выделяет два аспекта их создания: коммеморацию (поминовение) и перформативность – попытку повлиять на зрителей или убедить их в чем-то⁶⁰, создать социально-политическое высказывание. Также в спонтанном мемориале важна его публичность. Он приглашает к участию прохожих, которые трансформируются из пассивных наблюдателей, как в театре, в активных участников, как в ритуале⁶¹.

При исследовании спонтанной мемориализации антропологи выделяют еще две черты актов публичного поминовения, совершаемого людьми, которые не опираются на официальные образцы и не руководимы институтами. Во-первых, такие мемориалы становятся выражением локальной идентичности – попыткой почувствовать себя сообществом, имеющим право на собственный голос и объединенным общей историей.

К примеру, памятник у ручья Пьянка, установленный краеведом, по ее словам, ради сохранения памяти о погибших, постепенно стал служить объединению местного сообщества. Родственники захороненных крестьян стали обращаться с просьбой указать на новом памятнике имена членов их семей. Жительница соседнего села Шумиловка рассказала краеведу Т. М., что навещает обелиск каждый год в поминальный день: «Каждую Пасху приходит, конфеточки кладет. Я говорю: „А кто там у вас?“ „Родственники, родственники моего мужа“. Какие-то дальние деды, вот тоже они, говорит, участвовали в этой… Даже она мне кличку [погибшего родственника] сказала – Богомол»⁶².

Во-вторых, согласно Эрике Досс, вернакулярные мемориалы становятся проявлением политической позиции⁶³. Однако, как показала полевая работа, память и мемориализация крестьянского восстания политизируются только сторонниками проантоновского сообщества памяти, создающего героический нарратив. Они проводят параллели между событиями современности и историей восстания. К примеру, один из респондентов, бизнесмен Н. С., сравнивал тяжелую жизнь крестьянства сейчас и в 1920‐х и, сделав вывод об их сходстве, сожалел о том, что никакой народный бунт больше невозможен из‐за урбанизации и отъезда потенциальных бунтовщиков в города на заработки.

При этом респонденты, поддерживающие «красный» жертвенный нарратив и называющие Антонова бандитом, воздерживались от того, чтобы проводить параллели между восстанием и настоящим. Упоминая о Большом терроре или раскулачивании, они также не проводили параллели между ними и восстанием, не превращали его в основу для про- или антивластной позиции, а создавали образ прошлого, оторванный от настоящего. Погибшие в 1920‐х крестьяне оказывались жертвами бессмысленной, непонятно как и зачем поднявшейся силы, больше себя не проявлявшей.

Во многих случаях политическое высказывание авторов памятников направлено на поиск путей примирения когда-то враждовавших сторон. Помимо монумента у ручья Пьянка, Т. М. установила в окрестностях Трескина еще три памятника. Один – на могиле местных жителей, предположительно братьев, по фамилии Севастьяновы. Еще один – на местах убийства заложников (родственников восставших, убитых красноармейцами за отказ выдать их), третий – на могиле одиннадцати жителей Трескина, которые, по местной легенде, отказались выдать красноармейцам убийц уполномоченного ЧК города Кирсанова по фамилии Сачко.

В случае с Севастьяновыми краеведу не удалось установить ни количество расстрелянных, ни степень их родства и выяснить, к какой стороне конфликта они принадлежали. Краевед Т. М. предполагала, что установила памятный знак на месте расстрела коммунистов восставшими, но позже нашла информацию о том, что Севастьяновы были антоновцами, казненными красноармейцами. Отношение краеведа к памятнику это не изменило, менять его внешний вид она не стала. На вопрос интервьюера, кто из погибших заслуживает мемориализации, Т. М. ответила: «Почему этих убивали и этих убивали? <…> Обозначать места надо всех»⁶⁴.