Czytaj książkę: «Братья Гракхи, внуки Сципиона», strona 4

Но они не ушли.

Глава 3. Философ и Сенатор. День третий
Декабрь 82 года до н. э.

К утру мои гости успели помириться. К тому же Философ, этакий проныра, сумел прогуляться до нашего курятника, и пока две рабыни чесали языками вместо того чтобы собирать те немногочисленные яйца, что несли наши курицы зимой, вытащил четыре штуки из гнезд и принес в хижину. Так что к моему появлению завтрак был окончен, а ничто так не сближает людей, как совместная трапеза. Мои гости мирно болтали друг с другом, когда я появился в хижине. Философ жестом пригласил меня присоединиться к беседе и даже налил мне горячей воды с вином.

– Нынешнее обиталище располагает к безделью, – сообщил Философ, растягиваясь на жалком ложе и кутаясь в пушистое одеяло. – Никаких замыслов и планов, одно бесконечное ожидание, когда судьба переменится. Или Сулла исчезнет. Чтоб его вытащили за ноги!

– Ты не находишь что это рабское состояния – ожидать чужого решения, от которого зависит твоя жизнь?

– А разве вы не сами отказались от другой жизни? – взвился Философ. – Разве не осталась вам только рабская доля? О чем вы мечтаете? Я отвечу: о сытой рабской судьбе. Почему римляне так ненавидели карфагенян и решили уничтожить их город и их государство, стереть с лица земли в смысле самом прямом? Да потому что карфагеняне были бунтарями. Это у них в крови. Чуть что, они могли убить суффета³⁵ или полководца, или растерзать послов, которых заподозрили в измене.

– Что в этом хорошего? – огрызнулся Сенатор.

– Да потому что если не умеешь бунтовать, то превратишься в раба, на шее которого господин все туже и туже затягивает петлю.

– А что хорошего в бунте и убийствах? – спросил я, потому что Сенатор только хмурился и не спешил отражать атаку Философа.

– Ничего хорошего, – согласился тот, – вот только в бунте виноват на три четверти властитель и только на одну четверть – сам бунтовщик.

– Думаю, что Тиберия и Гая Гракхов убили, потому что в них дышал гений бунта, – заявил вдруг Сенатор. – Действуй они осторожнее, они бы добились большего, и никто бы не погиб.

– Действуй они осторожней, они бы не добились ничего, – не желал уступать Философ. – И в них жил не гений бунта, а дух их великого деда Сципиона Африканского, переданный им матерью.

– Я помню Корнелию, видел ее несколько раз на улице, – Сенатор вздохнул. – Она шествовала как царица, хотя на ней была обычная стола³⁶, а легкую паллу³⁷ она накинула на голову. Разве что на шее было удивительное ожерелье из гранатов и жемчужин, оправленных в золото. Как будто капли крови и капли слез несла она на груди. Уверен, именно она внушила сыновьям мысли том, что они должны добиться такой славы, которая затмит славу их деда и приемного двоюродного брата. А поскольку во всей Ойкумене не было больше противника, способного сравниться с Ганнибалом, то оставалось одно поприще – а именно сражение на Форуме.

– Ты слишком все упрощаешь. Но, несомненно, мать Гракхов сыграла в жизни братьев особую роль, и, конечно же, свой рассказ я должен был начать именно с нее.

– Ну да, как говорится, от яйца…

Рассказ Философа о Корнелии, матери Гракхов

Корнелия, младшая дочь Сципиона Африканского, была удивительнейшей женщиной. Хотя теперь к ее имени, будто репьи к одежде, прицепились дурацкие выдумки. Внешне она была похожа на отца, но при этом ничего грубого мужского в чертах ее не проступало – так они были тонки и изящны. Да вы и сами можете судить о ее внешности – ведь на Форуме установлена ее бронзовая статуя, изваянная греческим мастером. Она дает представление об удивительной красоте этой женщины, хотя мать Гракхов изображена в простой одежде без украшений, сидящей в кресле. Изящные ее стопы в греческих сандалиях из тончайших ремешков кажутся почти детскими. Друзья Сципиона Африканского, знавшие его в юности, говорили, что дочь удивительно напоминает их старого друга в шестнадцать или семнадцать лет, когда Сципион был известным на весь Рим щеголем и носил черные кудри до плеч.

Если бы довелось Корнелии Младшей родиться мужчиной, сделалась бы она знаменитейшим полководцем, и занимала бы самые высшие магистратуры. Но это в племенах диких у необузданных варваров женщина может сделаться царицей, а в Риме удел самой блестящей и умной матроны – это семья, супруг и дети. Супруг Корнелии был старше ее чуть ли не на тридцать лет, но разницы этой она как будто не замечала.

На другой год после свадьбы Тиберий Семпроний Гракх, избранный цензором³⁸, выкупил на средства казны дом Сципиона Африканского, а также несколько уродливых ветхих лавок подле, прозывавшихся в народе старыми лавками. Дом победителя Ганнибала пришел в негодность и вдова Сципиона там больше не жила. После случайного пожара он несколько лет стоял без крыши, и годился только на снос. Семпроний, приказал расчистить выбранное место, чтобы построить здесь базилику³⁹ и перед нею – галерею для лавок, которые по-прежнему называют старыми, тогда как лавки перед Фульвиевой базиликой – новыми. Базилика Семпрония была выстроена из туфа, а затем оштукатурена, пол набрали из полированного тибурского камня⁴⁰, желтоватого с едва заметными полосками. Крышу покрыли черепицей. Получились новая базилика куда больше и наряднее, чем Порциева, построенная Катоном Цензором за пятнадцать лет до этого. Новую базилику стали тут же именовать Семпрониевой, чем Корнелия очень гордилась. Приходя на Форум, она непременно заходила внутрь полюбоваться постройкой мужа.

Брак Корнелии и Тиберия был на редкость счастливым, несмотря на то, что поначалу родились у них три девочки, и лишь потом судьба подарила сыновей. Всего детей было двенадцать, но лишь трое дожили до взрослых лет, остальные умирали почти сразу после рождения. С мужем они всегда были как одно целое. Когда на пиру, уже совершенно седой, Тиберий возлежал на ложе, она по древнему обычаю, который сейчас уже не все соблюдают, сидела рядом на стуле и всегда брала в свои маленькие ладони его крупную руку воина, даже почти в семьдесят лет не утратившую своей силы.

Однажды поутру Тиберий сказал ей:

– Твоему муженьку очень плохо, моя младшенькая. Думаю, не доживу до следующих календ⁴¹.

Она днями сидела около его постели, ночами лежала рядом, гладила руки, целовала в щеку. Шептала по утрам день за днем:

– «И день, и ночь люби меня, тоскуй по мне,

Мной грезя, думай обо мне и жди меня,

Мной радуйся, надейся на меня, со мной

Вся будь, отдай мне душу так, как я тебе»⁴².

– «…Отдай мне душу так, как я тебе», – повторял Тиберий едва слышно.

Ей казалось, что его душа сцепилась с ее душой, и держится, не желая отлетать от тела, полощется под яростным напором болезни, как выстиранная тога на ветру.

В тот раз она удержала его, Кронос со своим почерневшим от крови серпом отступил. Во второй раз не сумела, не была рядом, Тиберий не позвал ее. Верно, понимал, что смерть уже пришла, стоит у ложа, и вышел на поединок с Кроносом один на один, как и положено воину.

Тиберий ушел.

Корнелия бродила по комнатам, прижимала руки к груди и шептала:

– «Мной грезя, думай обо мне и жди меня…»

Ей казалось, что где-то в неведомом краю, под ярким небом над синим озером, где виноград оплетает беломраморные аркады на берегу, Тиберий ее ждет. И когда-нибудь – рано или поздно – дождется. Она будет юной, как в день их свадьбы, он – молодым, как в тот день, когда она увидела его в усадьбе отца.

Только смерть дает оценку любви. Все остальные оценки лживы.

* * *

В тот год, когда Корнелия овдовела, только старшая дочь Семпрония, недавно вышедшая замуж за усыновленного внука Сципиона Африканского, считалась взрослой. Сыновья же были совсем юными – Тиберию всего двенадцать, а Гай лишь недавно научился ходить и говорить. Корнелия занималась воспитанием сыновей и посвятила им всю себя без остатка. Для них искала лучших учителей, мальчиков учили греческому, музыке, риторскому искусству, владению оружием, верховой езде.

Но не это главное. Главными были те беседы, которые вела она с сыновьями. Она как будто пыталась вселить в них не только дух своего покойного супруга, но и дух своего отца, великого Сципиона.

Рим уже во времена братьев Гракхов напоминал зачерствелый каравай, внутрь которого забралось семейство мышей. Они выгрызли изнутри мякоть, оставив лишь внешнюю сухую корку. Но это мало кто замечал. Разве что сетовали по поводу увлечение молодежи, и в особенности женщин, роскошью, пеняли на распущенность, на страсть к деньгам и мотовству. Но дело не в том, что прежде молодой человек выходил на Форум в застиранной серой тоге, а ныне наследник древнего рода надевал новенькую пышную тогу из белой шерсти с начесом, и не в том, что супруга аристократа покупала туники из красной ткани по цене молодого раба. Дело в том, что на Форум теперь приходили не для того, чтобы высказаться о судьбе Республики и поспорить о кандидатах на грядущих выборах, но лишь затем, чтобы выгоднее продать своему патрону голос на предстоящем голосовании. Это прежде от выбора, какой камень ты бросишь в урну, зависело твое завтра и завтра твоих соседей. А ныне все отдали свою судьбу в лапы богатеев, даже сенаторы искали покровителей. Подкуп сделался обычным делом, и мы не заметили, когда это произошло.

Философ замолчал и выразительно посмотрел на своего собрата по несчастью, не возразит ли тот.

– Прежней жизни уже не будет, – согласился Сенатор. – Пороки пронизали нашу жизнь насквозь. От цензоров и консулов до вольноотпущенников и слуг все позабыли, что такое добродетель. Был у меня превосходный чтец из греков, я назвал его Пиндаром. Я мог слушать его часами, и всякий раз дарил ему не меньше десяти сестерциев за вечер. И это уже после того, как я дал ему свободу. Но в тот день, когда я бежал из родного дома, старая служанка моей матери шепнула, что именно Пиндар написал на меня донос. Не ведаю, что надобно было этому наглому греку!

– Все просто: ты оставался его патроном после освобождения, а твоя смерть делала его полностью свободным.

– Человек, написавший подлый донос, не может быть свободным. Он не знает, что это такое.

– Ты бежал, значит, мерзавец не получит обещанные два таланта серебра за твою голову. Пусть это тебя хотя бы порадует.

– Вся прежняя наша жизнь сломана, – вздохнул Сенатор.

– Мы разучились гордиться правильными вещами. Людей приводят в восторг хитрость, козни и интриги. Вспомни, когда в последний раз ты восхищался чьей-то доблестью. Не помнишь? Так я продолжу…

Продолжение рассказа Философа о Корнелии, матери Гракхов

Смерть поселилась в этом доме почти одновременно со счастьем. Они ходили вместе друг за дружкой, рука об руку. Счастье рождения ребенка, боль утраты. Внутри пустота, будто вынули что-то рядом с сердцем, и оно тяжко ворочается в груди, кожа горит, во рту сохнет. Корнелия научилась не пускать смерть внутрь, как злобную воровку на порог. Пять дочерей, четверо сыновей. Болезни уносили их, как десятый вал неосторожных путников с палубы застигнутого бурей корабля.

Большой дом, тщательно ухоженный, с покрытыми штукатуркой и окрашенными охрой колоннами в атрии. Лепные капители. Каштаны и лавры в перистиле. Вышколенные рабы. Строгость и справедливость – им стоило поставить статуи у входа в таблиний Тиберия Гракха.

Корнелия была истинной римлянкой, достойная дочь своего отца. После смерти супруга она отвергла сватовство Пергамского царя Аттала, дабы посвятить себя воспитанию детей. Из двенадцати она схоронила девятерых. Они умирали маленькими или чуть-чуть начав ходить. Их забирали лихорадка и нелепые случайности. Она приучила себя встречать известие об их смерти без слез. Она как бы пеленала себя плотными пеленами, как пеленают мумии в Египте, стискивала руки, сжимала горло и сердце, рвущееся из груди. Каменела. Позорно для благородной матроны показывать слабость, рыдать у всех на виду. Когда она теряла очередного ребенка, то еще с бо́льшей страстью начинала заботиться об оставшихся, следить за их учебой, за тем, чтобы в души их были заронены самые прекрасные зерна учености без плевел порока. Она выводили сыновей на Форум, как это должен был делать их отец.

Когда смерть настигала еще одного малыша, она вспоминала, как умерли ее кузены, сыновья Эмилия Павла. Как триумф ее дяди был омрачен смертью юных сыновей, которые должны были наследовать его имя, а двое старших, уже перешедшие в род Сципионов и в род Флакков, хотя жили в доме родного отца, принадлежали теперь другим семьям. Она воображала, что в руках ее невидимых щит, а грудь закрыта непробиваемой эгидой – нет такого горя, что было бы способно сломить дочь победителя Ганнибала. Она верила в посмертие, хотя редко говорила об этом. Жизнь казалась ей лучом солнца, у него есть начало в центре Гелиоса, но никто не знает, где заканчивается его свет.

Семпрония родилась первой. Отец ожидал рождения сына-первенца, но на свет появилась дочь. А потом снова родилась дочь, и снова. Две малышки умерли в один год, когда в Риме свирепствовала лихорадка. Их унесли на маленьких носилках, похороны устроили скромные – когда умирают дети, о них нечего сказать, у них нет заслуг и деяний, которые надлежит запомнить. Когда родился малыш Тиберий, всем показалось, что беды отступили – он был сильным крепким ребенком и никогда в детстве ничем не болел. Но смерть возвращалась с завидным упорством.

После смерти Тиберия Гракха Старшего Сципион Эмилиан числился опекуном Корнелии, поскольку ее муж и отец умерли. Но он не пытался вмешаться в ее жизнь, полагая, что немедленно получит отпор, как варвар, посмевший напасть на легионера.

Семья Сципиона Африканского никогда не была для Эмилиана родной. Формальные сухие отношения без намека на теплоту. Другое дело его родная мать и сестры. Более всего он был привязан к родной по крови матери. Когда умер приемный отец Эмилиана, старший сын Сципиона Африканского, болезненный и равнодушный к делам Форума и сражениям Публий, а затем скончалась вдова победителя Ганнибала⁴³, пережившая супруга на двадцать лет, Эмилиан сделался единственным распорядителем наследства приемного деда. Он не был жадным, напротив, подчеркивал, что никогда не мелочится, до срока выдал приданое мужьям своих приемных сестер. Но к родным по крови Эмилиан питал особую слабость. Это они были его близкими, а не Корнелия Младшая или ее сестра. Родной отец Эмилиана развелся с его матерью Папирией, но не потому, что она ему изменяла или дурно вела себя, но лишь потому, что отчуждение меж ними сделалось нестерпимым, что эти двое не могли находиться рядом даже пару мгновений, чтобы не начать ругаться и злословить. Папирия происходила из патрицианской семьи, единственная дочь консула Гая Папирия Мазона. Но знатность уже давно не означала достаток, после развода покинутая женщина жила не богато – отец ее, чрезвычайно амбициозный, всю добычу, привезенную с Корсики, пожертвовал на возведение храма богу Фонсу⁴⁴ и приданого за дочерью почти не дал. Папирия всегда и всюду выпячивала свою добродетель, могла рассуждать о ней часами, отчитывала слуг и выговаривала всем, кого считала нужным вернуть на путь добродетели. Выносить ее поучения могли немногие, рабы вынужденно терпели, свободные бежали ее общества. А вот дочери охотно злоязычничали вместе матушкой о гражданах Рима. Они ругали Тиберия Гракха за поздний брак, Корнелию Младшую – за надменность, Корнелию Старшую, супругу Сципиона Назики, – за сомнительные развлечения, Аппия Клавдия – за непомерное тщеславие. Да мало ли чьи пороки можно обсудить во время прогулки по Форуму. Эмилиан обожал мать и сестер. При нем они обычно замолкали, смотрели с обожанием и величали его наилучшим римлянином, сетуя, что Эмилиана наилучшим официально не признали. Он был их кумиром, и это обожание согревало его не хуже жаровни с горячими углями в холодный день. Будучи подростком, Эмилиан считал себя самым обычным, даже посредственным, лишенным жажды деятельности и любых устремлений. Каковым на самом деле и был. Полибий внушил ему, что он может сделаться великим. А мать и сестры подогрели его жажду славы. Главным достоинством Эмилиана была методичность – во время военных тренировок он мог наносить сотни ударов в щит, метя в одно и то же место. Эта методичность помогла ему при осаде Карфагена и Нуманции, она превратила его в великого воина.

Получив наследство своей тетки, вдовы Сципиона Африканского, Эмилиан подарил матери все украшения покойной, жертвенную утварь, лошадей, колесницы, сопровождавших ее во время торжественных выходов рабов и рабынь. Теперь Папирия могла при выезде из дома устраивать маленькие процессии на зависть оставивших ее в одиночестве патрицианок. Однако все это богатство доставляло Папирии удовольствие всего лишь в течение трех лет. После смерти матери Эмилиан передал ее наследство, в том числе и все, что прежде принадлежало Эмилии, своим сестрам, которые на эти богатства не имели никаких прав. Сестры его были выданы замуж за людей не слишком знатных. Старшая – за сына Марка Порция Катона Цензора от первого брака, вторая – за Квинта Элия Туберона, который был не просто беден, а буквально нищ – шестнадцать человек ютились в крошечном домике и кормились с одного клочка земли.

Вся эта родня, облепившая Эмилиана и жаждущая от него подачек, вызывала у Семпронии отвращение до тошноты. Но отец выбрал Эмилиана ей в мужья, и она согласилась, чтобы угодить отцу. Она смотрела в серебряное зеркало на длинной витой ручке и видела мрачную некрасивую девушку с крупным ртом и взглядом исподлобья. Неважно, что она читала книги и знала греческий, играла на флейте, могла рассуждать о «Законах» Платона и поэзии Пиндара и Сапфо – в ней не было и намека на женскую игривость или кокетство.

«Кто тебя такую полюбит? – говорила она себе. – Но тебе достанется слава продолжательницы рода Корнелиев».

* * *

Едва была сыграна свадьба Семпронии с Эмилианом, как умер отец семейства Тиберий Гракх. Конечно, странно было надеяться Корнелии Младшей, что они с супругом уйдут за порог жизни одновременно. Но смерть всегда приходит неожиданно, даже если ее предугадываешь, предчувствуешь, ждешь. Взмах серпа Кроноса – и жизнь вытекает, как вино из разбитой стеклянной чаши. И нет сил, которая сможет соединить чашу, а жизнь – вернуть.

А ведь еще за месяц до смерти Гракх Старший учил сына обращаться с мечом в одиночном поединке. Ей казалось, у них еще лет десять впереди.

Этот удар Кроноса подрубил что-то и в самой Корнелии. Прежде она теряла детей, но рождались другие. Тиберий Старший был ее опорой, ее силой. Теперь Гай стал ее последним ребенком. Она огляделась и увидела – пустоту. Застланное пустое ложе Тиберия. Бюст в атрии. Ветви лавра и кипариса. Комната малышки Семпронии – тоже пустая. В библиотеке на столе остался развернутый свиток на скалке из слоновой кости с выкрашенными красным рожками. Рядом красный футляр. Заметки Тиберия на восковых табличках и рядом бронзовый стиль. Она не позволяла себе плакать, ни прилюдно, ни оставаясь в одиночестве. Выходя в город, надевала траур. Ни украшений, ни пышной прически. Даже накидка поверх столы – из некрашеной шерсти. Она всегда брала с собой сыновей, когда выходила. Они шагали, как два ликтора перед магистратом, символы ее власти. Подчеркивала свою добродетель постоянно и всюду, не навязчиво, всегда к месту, но не упускала случая. Это была ее броня, в которой она укрывалась от текущей вокруг жгучими потоками жизни. Матроны ее спрашивали: «Почему не носишь украшений?» Она опускала руки на головы мальчишкам со словами: «Вот мое главное сокровище». Сыновья с детства привыкли быть символами и охранителями ее добродетелей, они должны были исполнить ее мечты, дать ей такую бессмертную славу, чтобы ее отныне называли не дочь Сципиона, а мать Гракхов.

«Мать Гракхов», – она произносила эту фразу как заклинание, грядущая слава ее сыновей сделалась смыслом ее жизни. Мать Гракхов может спать в одиночестве в холодной вдовьей постели и демонстративно отвергать корону, что кладет к ее ногам царь Пергама Аттал, потому что ее вдовья добродетель – слава ее сыновей. В ответ сыновья ее боготворили. И обожали друг друга. Они, трое, были связаны невидимой пуповиной навсегда, питая друг друга живительной силой. Гай, повзрослев, помнится, сцепился с одним из врагов и обрушил на того поток яростных упреков. «Как ты смеешь хулить Корнелию! – кричал он. – Как ты смеешь хулить Корнелию, которая родила Тиберия Гракха? Как у тебя язык повернулся сравнивать себя с Корнелией?! Ты что, рожал детей, как она? А ведь в Риме каждый знает, что она дольше спит без мужчины, чем мужчины без тебя!»

В таком обожании было нечто болезненное, никто в Риме так не гордился своею матерью, как братья Гракхи.

* * *

Когда в дом возвращалась погостить Семпрония, ощущение холодной строгости лишь возрастало. Молодая женщина смотрела исподлобья, отпускала едкие замечания и никогда не смеялась. Она не предлагала матери направиться за покупками, не рассказывала о новых платьях, не обсуждала дорогие ткани и новые украшения. Она часами сидела в перистиле и смотрела на воду в маленьком бассейне или отправлялась в библиотеку и читала какую-нибудь книгу на греческом, который хорошо знала. Иногда просила мать почитать ей, но уже переводя сразу во время чтения – прямо со свитка. Так Корнелия когда-то читала ей в детстве басни Эзопа, когда Семпрония еще не знала греческого. Эти маленькие путешествия в прошлое вызывали на губах юной женщины мимолетную грустную улыбку. Внешне она больше походила на отца, нежели на мать, но отцовские черты исказились в ее лице, отчего сделалась она некрасивой, и ни белила, ни румяна не могли исправить грубость ее черт, скрыть тяжелый подбородок и крупный рот, а главное, придать ей ту женскую притягательность, которой обладала ее мать.

– Ты не беременна? – спросила как-то Корнелия.

Семпрония отрицательно несколько раз покачала головой.

– Надеюсь, это скоро случится? – Корнелия улыбнулась.

– Не думаю… – жена Эмилиана усмехнулась ядовито. – Скажи, тебе доставляло удовольствие возлежать с моим отцом?

– Дочери не пристало…

– Так да или нет?

Корнелия залилась краской. Прижала ладони к щекам.

– Мой супруг был нежным мужем и…

– Да, знаю, ты так стонала, что было слышно даже через стену… Мы с Ампелией поутру подкрадывались к двери вашей спальни и слушали… Вы любили заниматься этим утром. Ампелия хихикала и говорила, что я тоже испытаю наслаждение, когда выйду замуж. Жаль, эта маленькая стервочка умерла, а то бы я отрезала ей язык.

– Девочка моя…

– О, я бы многое отдала, чтобы хоть раз во время этого испытать наслаждение. Хотя бы один Венерин спазм! А сколько ты получала за одно утро даров от супруга? Три? Пять? Десять?

– Семпрония!

– О, не переживай! Я добродетельна! Как и ты. Только добродетель у нас разная. Твоя – от богатства, когда ничто не может сравниться с прежними дарами. А моя – от нищеты. От нищеты в Венериных забавах. От нищеты моего чрева. Хотя, полагаю, нищими могут быть чресла моего супруга. Я расспрашивала домашних слуг: ни одна из рабынь, с которыми он спал до нашей свадьбы, не принесла ему чада.

– Если во время Луперкалий⁴⁵ встать на пути бегущих юношей и получить удар окровавленного ремня из козлиной шкуры, говорят, это помогает от бесплодия… – не слишком уверенно сказала Корнелия. – И роды бывают легкими…

– Нелепость это… Ты же знаешь, что нелепость. Ну, разве что заняться любовными утехами с одним из этих парней! Прежде так, видимо, и поступали…

– Семпрония!

– Молчу, молчу… Я все вынесу безропотно, как вынесла ты. Ты – смерти моих братьев и сестер, я – отсутствие малышей.

* * *

В этом месте Сенатор прервал рассказ:

– Забавные подробности! Кто-то подслушал разговор женщин? Вот проказник!

Я вспомнил, что меня ждут дела в поместье и спешно поднялся.

– Сегодня вечером я не смогу вас навесить. Будьте осторожны. Я приду завтра поутру и принесу, как обычно, поесть. И еще прихвачу доски и инструмент. Надеюсь, кто-то из вас сумеет починить скамьи и стол.

– Может, кто-то умеет, но это не я, – засмеялся Философ.

– Я расскажу завтра вечером о Нуманции, – пообещал Сенатор. – Все дело в Нуманции, а не в помешанных на своих добродетелях матронах. Хотя, когда их трое, это уже чересчур.

Я уже почти не надеялся, что они уйдут ночью.

И они не ушли.