Czytaj książkę: «Братья Гракхи, внуки Сципиона», strona 3

Тем временем пунийцы отправили гонцов к Гасдрубалу, моля о помощи и прощении – ведь совсем недавно они приговорили его к смерти. У Гасдрубала имелась армия в двадцать тысяч, и он контролировал земли, принадлежащие Карфагену, а значит, мог обеспечить подвоз всего необходимого. В стены города стали спешно свозить продовольствие. Освободили всех рабов, на всех свободных участках устроили мастерские. Работали все: и мужчины, и женщины посменно. В день изготавливали по сто щитов и по триста мечей, по тысяче стрел для катапульт. Переплавляли любой металл, который могли найти. А еще делали дротики и длинные копья. Строили новые катапульты. Чтобы сделать для них канаты, все женщины в городе остригли волосы.

Так пунийцы совершили невозможное, и вместо того чтобы готовиться к бегству, за один-единственный месяц сумели вооружиться и укрепить свой город.

Итак, дни римской армии проходили в безделье. Консулы, ни о чем не догадываясь, не удосужились даже послать конницу на разведку. Спустя месяц Манилий со своей сухопутной армией наконец подступил к городу, рассчитывая на бескровную сдачу. И что же он увидел? Запертые ворота, а на стенах, сложенных из блоков белого камня высотой в сорок футов, стояли метательные машины и толпились воины. Карфаген восстал. И все попытки Манилия завладеть городом окончились неудачей. Два штурма были отбиты с большими потерями для римлян, а начатая планомерная осада не принесла успеха.

Если бы все полководцы Рима были так же бездарны, как те, что обманом выманили у пунийцев доспехи, или как тот, что пришел им на смену, Карфаген бы выстоял. Но среди распущенной и безалаберной армии нашелся один честолюбивый военный трибун, решивший затмить славу своего деда по усыновлению…

– Ты как будто сочувствуешь карфагенянам, – перебил Философа Сенатор. – Разве римлянин может говорить такое?

– Побежденный Сципионом Африканским Карфаген больше не угрожал Риму. Зачем было убивать сотни тысячи людей, а десятки тысяч отправлять в рабство, разрушать город, который богател и приносил своим жителям достаток?

– Карфаген мог бы нанять армию – это было ему под силу.

– Вряд ли хоть один суд отправит свободного человека в изгнание на основании довода, что он мог бы убить соседа, потому что силен. Если при этом он никого не убил, – съязвил Философ.

– Можно подумать, ты выступал когда-нибудь в суде! – Сенатор окинул товарища по несчастью презрительным взглядом.

– Хотя нет, теперь этот довод неактуален, – фыркнул Философ и рассмеялся деланным смехом. – Сулла составил свои списки не потому, что кто-то злоумышлял против него, а потому, что мог злоумышлять. Так что римляне теперь и своих граждан убивают за вымышленную вину, как прежде убивали пунийцев. Отныне ты в шкуре карфагенянина, Сенатор, которого изгнали из дома и приговорили к смерти лишь за то, что он стал опасен для властелина. Не царская ли это власть, которую вы, римляне, сотни лет проклинали и ненавидели?

– Ты говоришь «вы» и «ваш Рим», как будто ты чужак. Гай Гракх так бы не говорил и римлянах и Риме, – поддел Философа Сенатор.

– Ты прав, народный трибун Гай Гракх так не мог говорить. Но Гай Гракх, бегущий от своих убийц, который проклял римский народ за рабскую душу, именно так бы и сказал.

После чего Философ продолжил свой рассказ.

Тиберий Гракх при осаде Карфагена. Продолжение рассказа Философа

Получив римскую армию под свое начала, Сципион Эмилиан²⁰ принялся тщательно готовиться к захвату города. Первым делом он выстроил лагерь, обнесенный рвами, и с их помощью перегородил перешеек²¹, а затем начал постройку дамбы. Дамба должна была закрыть вход в гавань и не позволить подвозить продукты и оружие в город, потому что до этого в Карфаген при попутном ветре продолжали прорываться небольшие суда. Однако поначалу труд оказался напрасным: пунийцы не теряли времени, глядя на работы под стенами, и сумели построить обводной канал, ведущий напрямую из города к морю. Тогда Сципион принялся штурмовать плато, что господствовало над этим каналом, и эти бои продолжались несколько месяцев.

Вокруг города располагались благоустроенные земли: эти места славились оливковым маслом, а местное вино получалось сладким из-за жаркого климата. Тут много было садов с плодовыми деревьями – гранатами, фигами и оливами. Меж деревьев прорыты были каналы, полные текущей водой. Среди садов поднимались загородные виллы богачей. На лугах паслись овцы и лошади.

Постепенно Эмилиан захватил или принудил к сдаче все города в округе, что пытались помогать Карфагену. Самым важным успехом было взятие города Неферис, откуда осажденные постоянно получали помощь, прежде всего хлеб, масло и сушеные фиги. В городе этом жило примерно восемьдесят пять тысяч человек. Неферис защищался так отчаянно, что во время штурма почти все жители погибли²². Пока Неферис держался, оставалась надежда, что Карфаген выстоит, но теперь надеяться было не на кого и не на что. Среди осажденных начался голод.

Гасдрубал, вошедший в город вместе со своей двадцатитысячной армией, установил единоличную диктатуру в Карфагене и попробовал начать переговоры с римлянами. Безрезультатно. Сципион не желал добровольной сдачи, он хотел захватить город как добычу.

На другой год весной²³ начался штурм Карфаген.

Прозвучал сигнал трубы, и римляне ринулись на стены со штурмовыми лестницами. Первым поднялся наверх Тиберий Гракх. За ним вскарабкалось человек десять легионеров. Но стена оказалась пустой – защитники, истомленные голодом, уставшие от недосыпа и постоянных дежурств, ушли в город, разбив ведущие на укрепления лестницы. Между стеной и домами образовалось своего рода ущелье. Легионеры сверху стали кричать, что нужны балки и мостки, чтобы перебраться на крышу соседнего дома. Легат Гай Фанний, сообразив, что никто больше не сопротивляется, вскарабкался на стену и встал рядом с Тиберием. Всем, кто теперь поднимался следом наверх, волоча доски и бревна, он сообщал, что оказался на стене вторым (странно, что не первым). Внезапно человек десять пунийцев выскочили на крышу соседнего дома и стали метать дротики. Один едва не угодил Тиберию в грудь. На счастье, стоявший рядом легионер не растерялся и прикрыл и себя, и Гракха щитом. Дротик ударил в нижнюю часть щита и даже не расколол его – бросок получился слабым. Зато ответный залп легионерских пилумов оказался для дерзких пунийцев смертельным.

Римляне стали перебрасывать штурмовые мостики с крепостной стены на крыши ближайших домов через улицу. Гасдрубал уже не руководил обороной. Отныне жители каждого дома сражались сами за себя. Одни бились отчаянно, стараясь прихватить с собой как можно больше врагов. Другие запирались в комнатах или прятались в цистернах для дождевой воды в бесполезной надежде, что это их спасет.

Первым делом римляне захватили Котон²⁴ и заняли площадь рядом с ним. Здесь располагались многочисленные лавки и здание карфагенского сената. Тут же на площади римляне расположились на ночевку. Эмилиан забрал из лагеря четыре тысячи свежих бойцов и повел их на соединение с первыми отрядами. Но по пути легионерам попалось святилище Аполлона. Внутри, в нише, стояла позолоченная статуя бога, а вся ниша была покрыта злотыми пластинками. Ослепленные этим блеском, легионеры потеряли голову и кинулись резать ножами на куски золотые пластины, покрывавшие нишу. Остановить их было невозможно. Римляне как будто обезумели. Им казалось, что золото должно лежать грудами в каждом доме и шалели при одной мысли о предстоящей добыче. Этим вечером они позабыли, что штурм не окончен.

Еще оставалась не взятой Бирса, самая укрепленная и самая высокая часть города, расположенная на высоком холме, обнесенная стеной, внутренняя цитадель Карфагена. От площади к Бирсе вели три главные улицы, довольно широкие, в двадцать футов, не меньше. Улицы не были приспособлены для повозок²⁵, во многих местах, там, где холмы поднимались к Бирсе слишком круто, устроены были лестницы. По этим улицам римляне двинулись на штурм. Поначалу сражения шли как на крышах домов, так и внизу. А потом Сципион приказал поджигать город, и рушить дома. Легионеры упирались в стену бревнами и опрокидывали инсулы²⁶ целиком, как будто случилось землетрясение. Когда дома падали, то вниз вместе с балками и камнями летели и женщины, и дети, и старики, мертвые и живые. Перед осадой в город набилось множество беглецов. Несмотря на голод, дома были плотно заселены, многие комнатки перегорожены по два или три раза, чтобы дать приют пришлым. Сейчас эти люди гибли, никому до них не было дела.

Город постепенно исчезал, будто рука титана стирала его в земной груди. Римляне, расчищая себе проходы топорами и крючьями, освобождали дорогу для новых штурмовых отрядов. Крючьями тащили они тела мертвых и еще живых, будто бревна, и выстилали ими дороги вместе с обломками зданий, равняя путь для легионов и кавалерии. Человечески тела стали мусором, выстлавшим дорогу к римской победе. Порой между камней и досок торчали чьи-то головы или руки, они еще шевелились, когда по ним скакали всадники, разбивая черепа и ломая пальцы.

В Бирсе располагались святилища карфагенских богов – храм богини города Танит²⁷ и святилище бога-врачевателя Эшмуна, бога, подобного нашему Асклепию. Храм Эшмуна был окружен, будто колоннадой, высоченными священным кипарисами. К зданию храма вела широкая лестница в шестьдесят ступеней. Именно там до последнего укрывались несколько тысяч карфагенян, и оттуда вышли те, кому позволили сдаться.

* * *

Полибий потом понаписал много чего слащавого и лживого про те страшные последние дни Карфагена, посмевшего соперничать величием с Римом. Сам Полибий, выходец из Аркадии, отстаивал союз греков с римлянами в войне с македонским царем Персеем, но, видимо, недостаточно сильно угождал властелинам мира, поскольку его обвинили в измене и отослали в числе прочих заложников в Рим. Тут, правда, как человек широкого ума, Полибий не пропал, а нашел покровителей и сумел устроиться весьма неплохо. Эмилий Павел взял его в дом как учителя для своих сыновей, учителя, который воспитал будущего разрушителя Карфагена. И не только воспитал, но и сопровождал его под стены обреченного города, и вдохновлял на этот подвиг. Сам же Полибий написал подробную историю, в которой воспел подвиги Сципионов, прежде всего своего ученика Эмилиана.

Яркими красками Полибий живописал унижения Гасдрубала, стоявшего во главе обороны Карфагена. Рассказывал, как супруга Гасдрубала вырядилась в дорогие одежды и вышла с детьми к Эмилиану благодарить за оказанную милость. Эмилиан изображал мудреца, а Полибий, следовавший за патроном по пятам, подсказывал ему значительные фразы или попросту сочинял их сам и записывал на таблички. Расхаживая по лагерю, зачитывал он всем встречным эти изречения и уверял, будто бы Эмилиан все это говорил сам, а Полибий только услышал. Заложник-грек придумал легенду, будто, глядя на горящий Карфаген, Эмилиан цитировал Гомера²⁸ и плакал, и вздыхал – мол, и Рим может вот так же когда-нибудь погибнуть, ибо города как люди, рождаются, переживают расцвет и помирают. И у полководца при этой мысли сердце разрывалось от горя. Ничего такого Эмилиан не говорил: римляне шестой день разрушали Карфаген, город горел, легионеры валили один пылающий дом на другой целиком, тучей взлетали искры, выстреливали, как ядра из баллисты, горящие головни, и пламя перекидывалось с одного поверженного дома на другой. Облака дыма стояли над полуостровом, у всех слезились глаза, людей мучил удушливый кашель. Казалось, проснувшаяся Этна стала извергаться на месте погибающего города. В этом облаке пепла, в этой пляске огня посреди нестерпимого жара, когда легионные рабы едва успевали подносить воду – обливать плащи и доспехи, а заодно и тряпки, которыми воины закрывали обнаженные руки и лица, было не до красивых фраз. Слышались только яростная ругань, проклятия, хриплые крики команд, вопли боли, треск горящих бревен, грохот падающих каменьев. И опять ругань и проклятия.

Сдавшийся в плен командующий карфагенской обороной Гасдрубал вовсе не сидел у ног Эмилиана, потому что римский консул не стоял на месте, а все время двигался, и Гасдрубал полз за ним по земле, чтобы быть все время подле и чтобы нечаянно римляне не зарубили его в неразберихе штурма. Эмилиан мог бы приказать отвести пленника в палатку и приставить стражу, но он наслаждался унижением врага. Жена Гасдрубала так и не вышла из бешеного пожара, пожиравшего город. А история про богатые одежды и детей выдумана была позже. Сама ли она кинула в огонь детей и кинулась следом, или они задохнулись в дыму, или ей на голову обрушилась крыша храма или какого-то дома – неведомо. Никто толком этого не видел, а кто видел, не сумел бы рассказать, потому что точно так же не успел выбраться из самого пекла. Тел их не нашли.

– О, про супругу Гасдрубала сочиняли разное, – оживился Сенатор. – Полибий сотоварищи придумали, будто она чуть ли не благословила римского полководца за уничтожение города: «Тебе, о римлянин, нет мщения от богов, ибо ты сражался против враждебной страны!» – трагическим голосом произнес Сенатор. – А все упреки обрушила на сдавшегося в плен мужа.

– А потом вытащила из складок одежды нож и убила детей. А затем уже сама кинулась в пламя. Видимо, пламя горело тут же у ног Сципиона. Или она бежала еще целый стадий, чтобы кинуться в огонь?

– Похоже на миф о Медее, – сухо ответил Сенатор.

А Философ продолжил…

Тиберий Гракх при осаде Карфагена. Продолжение рассказа Философа

Когда сопротивление прекратилось, из города вышло тысяч пятьдесят уцелевших, не больше. А ведь в городе к началу осады заперлось в стенах около полумиллиона человек. Многие сдавшиеся пунийцы были ранены и обгорели. Исхудавшие, в лохмотьях, черные от сажи, с опаленными волосами, бровями и ресницами, они напоминали оживших мертвецов, которым удалось чудом удрать со своего погребального костра. Нельзя было даже точно установить, кто из них богат, а кто беден, так они были измождены и грязны. Хотя в тот момент уже не имели значения ни богатство, ни титулы – уничтожение Карфагена уравняло богачей с бедняками и всех превратило в рабов. Торговцы живым товаром караулили стаями гиен близ военного лагеря, ожидая, когда же наконец в их лапы поступит добыча. И вот дождались. С жадностью накидывались они на пленников, вязали мужчинам руки, а затем запихивали на огороженные клочки земли, или в деревянные клетки, что были припасены заранее. После того как пунийцы вышли, в храме Эшмуна заперлось около тысячи²⁹ римских перебежчиков. Они подожгли храм и задохнулись в дыму, чтобы не сдаваться в плен и не быть распятыми.

Несмотря на пожар, часть домов в городе уцелело – прежде всего те, что были покинуты жителями, или где не оказывалось сопротивления. Эмилиан отдал город на разграбление на семь дней³⁰, разрешив воинам брать все, что приглянется, только золото, серебро, и храмовые сокровища надлежало сносить в общую кучу. Возможно, во время этого грабежа легионеры пожалели, что подожгли город: от многих богатых домов уцелели лишь полы из розового цемента, в который прежде чем он затвердеет, вставляли кусочки белого мрамора. В тех домах, что пощадил огонь, римляне находили богатую добычу: кресла из драгоценного древа, украшенные слоновой костью, большие шкатулки из кости, пурпурные ткани. Где-то встречалось серебро. Бронзы не было – ее всю переплавили за время осады. Повсюду стояли керамические светильники в виде раковин. Победители их просто разбивали, как и многочисленные пустые амфоры, предназначенные для оливкового масла и вина. Карфаген был несметно богат, хотя уже и не так, как прежде, до войны Ганнибала. Немало золота собрали в общую кучу – но сокровища из самого роскошного храма города – святилища Аполлона – пропали, разрезанные ножами, спрятанные в солдатские сумки и поясные кошели. За расхищение добычи полагалась смерть, но Сципион не мог казнить четыре тысячи легионеров и потому попросту не выдал награды из общей добычи тем, кто позаботился о своей доле сам.

Как сокровищ уцелела лишь десятая часть, так и из жителей города – тоже каждый десятый. Кто знает, быть может, среди этих пленников, что вышли из города и попали в лапы работорговцев, все же оказалась жена Гасдрубала. Переодевшись в простое платье, она попыталась спасти детей. Эта легенда нравилась Тиберию.

Тиберий, будучи квестором при Эмилиане, велел своим помощникам переписывать на таблички имена пленников и вести им счет. Но все они были для него на одно лицо и все назывались схожими именами, как это принято было в Карфагене. На всякий случай торговцы назначали каждому свое новое имя и номер – чтобы не перепутать добычу. По-разному их рассаживали по клеткам. Девушек лет тринадцати-четырнадцати отдельно от прочих – девственницы с выбеленными известью ногами ценились особо высоко на рынках Востока. Мужчин тоже запирали отдельно – этим была дорога в каменоломни. Иногда семьи не разлучали, и женщин с маленькими детьми запирали вместе. После окончания дневных трудов легионеры толклись возле этих клеток – за десяток сестерциев выкупали на пару часов какую-нибудь матрону и тащили в палатку. Многие пленницы намеренно мазали экскрементами лица – отпугивая покупателей не столько грязью, сколько нестерпимой вонью. Другие срывали примитивные повязки с ожогов, расчесывали раны, чтобы ужасный вид и вонь гноящихся ран спасла их от непрерывного насилия. Другие относились к своему жребию покорно.

Иногда победители брали мальчишек лет десяти-двенадцати. Но после того как один центурион, перепив неразбавленного вина, отсек мальчишке нос за то, что тот царапался и его укусил, Тиберий Гракх велел клетки с детьми срочно увезти подальше от лагеря. Пленники были добычей, и ценной добычей, за каждого, внесенного в списки, квестор должен был отвечать. Неважно, что под горячими от огня камнями остались сотни тысяч погибших, они уже никому не принадлежали – только сами себя. А живой товар принадлежал Риму, и он имел цену.

Одна из женщин привлекла внимание Тиберия. Ей было около тридцати, она сидела в отдельной клетке вместе с двумя мальчиками. Торговец живым товаром, тощий Нуммий, старик лет шестидесяти, расчетливый и совершенно безжалостный, велел её кое-как отмыть от грязи. Оказалось, что она необыкновенно хороша зрелой красотой, и если раздалась в бедрах и груди, то талия и ноги ее оставались, будто у незамужней юницы. Глаза ее, черные, ярко блестевшие, смотрели с какой-то особой решимостью – выжить, выдержать и сберечь детей. Один из мальчишек повредил ногу, и мать вынесла его из города на руках. Она запрещала ему ходить, чтобы нога срослась, и даже выпросила у Нуммия две деревянные пластины, в которые поместила сломанную ногу, обвязав ее обрывками своей туники. Мальчишка теперь либо сидел, либо ползал по клетке. Вырастет – останется хромым, но возможно, мать сохранила ему возможность ходить. Почему-то у Тиберия мелькнула мысль, что женщина эта могла быть женою Гасдрубала, но он ни о чем ее не спрашивал, уверяясь в своей догадке все более и более. Ее брали каждую ночь и возвращали только утром, бросали обессиленную на пол клетки, сыновья подавали ей попить и поесть и сидели рядом, прижимаясь к ней, ничего не говоря. Однажды вечером какой-то легионер вытащил из клетки сначала женщину, а потом ухватил здорового паренька. Покорность мгновенно слетала с пленницы, она вцепилась ногтями легионеру в щеку, а когда тот оттолкнул ее, кинулась снова и впилась зубами в руку. Солдат принялся бить ее по голове, но густые волосы, спутанные и грязные, кое-как уложенные короной вокруг головы, защищали ее от ударов, и она не разжимала челюстей. Наконец подоспевший товарищ буквально отодрал пленницу от легионера и швырнул назад в клетку.

– Оставь этих троих в покое, – приказал Тиберий, подходя. – Они уже куплены.

– Кем же? – не поверил укушенный.

К легионеру подошли еще двое. Видимо, из его же контуберния³¹.

Укушенный смотрел волком – будь эти трое в его власти, расправился бы и с матерью, и с детьми.

– Я не намерен разглашать тебе имени покупателя.

Легионеры ушли, ворча, как побитые псы, перечить квестору они не решились. А Тиберий вызвал Нуммия и объявил, что сам покупает этих троих и велел отправить их в свое поместье. Нуммий, несмотря на свою жадность, торговаться не стал, понимая, что выгода в его деле целиком зависит от квестора, и назначил обычную цену и за женщину, и за мальчишек. Тиберий не просто отослал их в поместье, но и написал письмо вилику, приказывая проследить, чтобы женщина и ее сыновья были устроены настолько удобно, насколько это можно обеспечить в их положении. Во-первых, чтобы заботу о них взяла на себя жена вилика, в прошлом кухарка, чтобы дали этим троим какую-то отдельную каморку, кормили хорошо и сытно, работу нашли по силам, и чтобы никто ни к женщине, ни к мальчишкам не приставал, потому что это его люди. И чтобы присмотрели за раненым пареньком – будет жаль, если он останется калекой.

* * *

Тем временем из Рима прибыла комиссия Сената – она должна была решить, как поступить с дерзким городом, вернее, с его остатками. Пожар уже прекратился. Там и здесь среди развалин высились остовы уцелевших домов. В одном месте сохранился почти полностью квартал богатой застройки, откуда легионеры вынесли мебель, статуи, и даже колонны, украшенные лепными капителями ионического ордера. Карфаген строился из камня и саманного кирпича, так что пожар не мог его полностью уничтожить. Уцелел и храм Эшмуна, хотя и покалеченный огнем. Сгорели стоявшие вокруг него черной колоннадой высоченные кипарисы.

Тиберий рядом с Эмилианом встречал одетых в тоги сенаторов. С утра дул сильный ветер, поднимавший тучи пепла так, что было трудно дышать. Тиберий отметил, что его двоюродного брата, Сципиона Назики среди посланцев Сената нет: Назика был яростным противником разрушения Карфагена и, выступая в Сенате, всегда ссылался на своего деда (и деда Тиберия), Сципиона Африканского, который стоял за сохранение побежденного города. Тиберий подумал, что если ушедшие видят наши деяния из небесного далека, то вряд ли Сципион будет в этот день восхищаться своим внуком. Это ощущение, что победитель Ганнибала на него смотрит, сделалось почти навязчивым.

– Так что же ты медлишь, Эмилиан? – обратился к командующему консуляр, возглавлявший комиссию. – Рим повелел стереть этот город с лица земли, место вспахать плугом и засыпать солью так, чтобы она въелась в землю, и ничто и никогда здесь не росло.

– Так мы должны разрушит город окончательно? – уточнил Эмилиан.

– До основания. Карфаген должен…

И тут Тиберия как будто толкнули в спину. Не человек, но чья-то невидимая рука, и он заявил, перебив консуляра:

– Но это удобнейшее место для поселения, здесь можно основать римскую колонию, римские граждане будут торговать и отправлять корабли в плавание, как прежде это делали пунийцы. Можно сохранить несколько кварталов, в них поселятся как римляне, так и ливийцы. Они могут богатеть и служить Риму. И мы приспособим гавани Карфагена…

Консуляр повернулся в сторону Тиберия всем своим дородным телом.

– Квестор Тиберий Гракх! – произнес он тоном судьи, выносящим приговор. – Это проклятое место, и никто никогда здесь жить не станет!

– Мы провели обряд, призывающий пунийских богов покинуть это место. Ни Танит, ни Эшмун не могут никому повредить.

– Воля Сената и римского народа священна! – возвестил Эмилиан.

Спустя полчаса манипулы легионеров, вооружившись топорами, баграми и крючьями, отправились крушить камни и кирпичи, как прежде они крушили живую плоть.

– Это не рассказ о Тиберии Гракхе, – усмехнулся Сенатор, – это рассказ о падении Карфагена и захвате пленников. Неужели – это единственное, Гай, что рассказал тебе старший брат?

Казалось, Философ нисколько не был уязвлен словами Сенатора.

– Не единственное, разумеется. Если ты не против, я продолжу.

Продолжение рассказа Философа о Тиберии Гракхе

Несмотря на то, что Эмилиан был женат на старшей сестре Тиберия, а сам Эмилиан по усыновлению приходился Тиберию кузеном, с самой ранней юности, с того дня как умер отец Тиберия, никаких добрых чувств меж ними не возникало. Тиберий обожал мать, как и Гай, и как Семпрония, но с Эмилианом они оказались совершенно чужими людьми. По крови Эмилиан не был в родстве с победителем Ганнибала, он был из рода Эмилиев, то есть родич супруги Сципиона Африканского, и внук несчастливого консула, проигравшего вместе с Варроном битву при Каннах.

Правда, новый Луций Эмилий, сын погибшего, вошедший в возраст уже после того как первые битвы Ганнибаловой войны отгремели, был человеком расчетливым и острожным, а как полководец весьма удачливым. После усыновления Эмилиан продолжал жить в доме родного по крови отца, так что от Сципионов получил он только имя, но отнюдь не воспитание.

Хочу я вспомнить историю вторичного избрания в консулы родного отца Эмилиана. В прежние годы он уже пытался домогаться второго консульства, но не преуспел. А проиграть выборы снова спустя много лет смертельно обидно. Был Эмилий уже человеком в летах, имел связи, друзей и клиентов и очень ловко разыграл спектакль перед народом, сделав вид, что не жаждет этой должности и не хочет ее. Однако его друзья по Испанской кампании собрали толпу из безземельных ветеранов, которым, так же как и Луцию Эмилию, годов было уже изрядно, вот только не было у них ни крова над головой, ни семьи, ни источника пропитания. Поначалу человек пятнадцать или двадцать приходили под окна к Эмилию и вопили, что он должен стать консулом и вести их на войну против Македонского царя. Уловка для кандидата обычная, вот только незачем при этом ломаться, выходя на Форум, будто невинная девица перед брачным ложем. Гай Гракх был честнее, когда говорил: «Даже, если вы, квириты, призовете на помощь всю свою рассудительность и порядочность, все равно не найдете среди нас никого, кто вышел бы на эту трибуну бескорыстно. Все мы, произносящие здесь речи, к чему-либо стремимся, и каждый, кто выступает перед вами, делает это лишь для того, чтобы достичь выгоды, и не для чего другого».

Но вернемся к Эмилию. Его сторонники стали скликать зевак с Форума, или идущих по своим делам плебеев и те тоже, захваченные толпой, устремлялись к дому Эмилия, чтобы прокричать славословия в адрес добродетельного патриция. Продолжалось это действо дней десять, однако толпа почти не росла, многим стало надоедать бесцельное хождение. Сообразив, что сторонники могут разбежаться, убеленный сединами консуляр вышел на Форум к народу в белоснежной тоге кандидата и объявил, что уступает требованиям жителей, и что он не должности ищет, а принес им победу в войне. И домогается консульства он не потому, что жаждет власти, а потому, что римский народ ищет полководца…

На этом рассказ Философа был прерван в тот вечер.

– Обычная предвыборная речь, полная лукавства. Однако Эмилий Павел был хорошим полководцем, – заметил Сенатор. – Дед мой участвовал в походе под его началом против Персея Македонского и сражался в битве при Пидне³² военным трибуном. Павел расположил римлян в удобном лагере, но медлил вступать в битву и тянул время, умело используя свое благочестие. Ему нужно было, чтобы фаланга Македонского царя день за днем изнывала, изготавливаясь с утра к бою, а затем возвращалась уставшая в свой лагерь. Павел заколол чуть ли не двадцать быков, день за днем не находя нужных знаков в кишках животных, зато его легаты и трибуны находили превосходным изжаренное на вертелах мясо.

– Так ты не веришь в благочестие достойнейшего Эмилия? – с наигранным изумлением спросил Философ.

– После проскрипций и резни на улицах Рима я и в богов уже не верю, – ответил неожиданно Сенатор.

Философ покачал головой:

– Я бы советовал тебе не говорить о таких вещах. Если ты спасешься в итоге, конечно.

Сенатор согласно покивал, то ли сокрушаясь, то ли соглашаясь со словами Философа.

– Поначалу римляне ничего не могли сделать против сарис³³, – продолжил Сенатор, – когда фаланга встретила наступавших легионеров тройным рядом копий. Ни щиты, ни панцири не могли защитить от страшных ударов, тела атакующих взмывали вверх над римскими рядами, заливая воинов внизу потоками крови из страшных ран. И если бы фаланга продолжала держать строй, то армия Эмилия не смогла бы одолеть македонцев. Однако римлян спасло то, что одни македонские воины сражались яростно, не отступали и даже пытались атаковать, а другие пятились, и так вышло, что часть фаланги отступила, а другая часть осталась на месте. В построении македонцев образовались солидные разрывы, в них и кинулись наши легионеры – а в этих разрывах македонские пехотинцы оказались беспомощными. С этого мгновения македонцы были обречены на поражение. Кстати, Полибий, которого ты так не любишь, придумал байку про то, что Персей удрал в самом начале битвы, чтобы принести жертву Гераклу, и оставил армию свою без командования.

– Персей довольно гнусненький был человек, – попытался я вступить в разговор.

– Никто из нас его лично не знал, – заметил Философ. – А Полибий ненавидел Персея, поскольку был греком, и македонцы были его смертными врагами. Потому беспристрастного рассказа я бы от него не ждал.

Между тем миновало уже немало времени, а я еще планировал собрать инструменты и доски и изобразить начало работ в старой хижине. Посему я оставил гостей спорить о личности Сципиона Эмилиана и его родне. Когда я уходил, они как раз добрались до разграбления Эпира.

– Не станешь же ты отрицать, что уничтожение маленькой страны исключительно ради добычи и утоления мести – гнуснейшее и подлое действие? – вопрошал Философ. – И надо заметить, это гнуснейшее решение Сената Эмилий Павел исполнил весьма искусно. А что получили его легионеры? Десять драхм³⁴ на каждый меч. Всего десять драхм! Ради этого было уничтожено прекрасное царство.

– Сами по себе победы и ограбление побежденных считаются делом доблестным, – отвечал Сенатор. – Независимо от добычи.

Когда я уже в сумерках принес инструменты, пару футляров со свитками и горшок с кашей и хлеб для моих гостей, то обнаружил, что они друг с другом не разговаривают. Философ что-то записывал в своем свитке, а Сенатор лежал на скромном ложе, отвернувшись к стене и всем своим видом показывал, что продолжать разговор не намерен. Так что приятной вечерней беседы у нас не вышло. Пришлось оставить все принесенное на столе и молча удалиться.

Я наделся, что ссора заставит их утром покинуть хижину и отправиться в путь.