Я было решил, что столкнулся с новым способом отъема некоторой наличности московскими нищенками и на первый раз решил пойти навстречу пожилой женщине.
Михалыч, внезапно появившийся в дверях борцовского зала, остановил меня: «Не смей давать ей деньги. Она дочь священника. Здесь и по правде была церковь. Её переделали в борцовский комплекс. У старой женщины тихое помешательство. Говорят, что это случилось после внезапной смерти её отца. Сейчас я её успокою…».
Михалыч подошел к женщине и, взяв под локоток, сказал: «Баба Настя, успокойся, молодой человек недавно в Москве и не совсем знаком с её порядками. Я сам потихоньку объясню ситуацию, и мы вместе поставим свечки за упокой душ твоих родных и близких в церкви на Хамовниках. А теперь идем, я провожу тебя, баба Настя, до автобуса…».
В голову мне тогда пришло выражение об Иванах, не помнящих своего родства. Это было неправильно. Это было несправедливо. Через десятки лет жизнь исправила меня: ХХ век в большой стране не знал расового, национального или другого склонения. Лихо тяжелым катком прошлось по всей огромной стране, во всех её уголках уничтожались вековые традиции, самобытность и свобода.
Однако. Занесло меня опять в публицистику, по неистребимой привычке старого журналиста. Попробую вырулить на другую дорожку.
***
Иосиф Бродский не нравился смуглой красавице Нелле. И она была права:
«Простимся.
До встреч в могиле.
Близится наше время.
Ну, что ж?
Мы не победили.
Мы умрем на арене.
Тем лучше.
Не облысеем
От женщин, от перепоя».
– Пессимисты не имеют права называться мужчинами, – сказала она мне, когда я прочитал эти строки из стихотворения Иосифа Бродского «Гладиаторы». – Ты прячешься за стихами, не хочешь взять ответственность за собственную жизнь на себя. Как ты собираешься воспитывать детей, содержать семью, помогать своим родителям, родственникам? При таком-то ветреном поведении? Ну, да, ты тоже поэт, и тебе простительно всё…
«Жить в эпоху свершений, имея возвышенный нрав,
к сожалению, трудно. Красавице платье задрав,
видишь то, что искал, а не новые дивные дивы».
Ещё немного и я докажу Нелле, что мой любимый поэт прав. Не получилось…
Нас рассудило время. Как там у Герберта Уэллса: «Но и девица и поклонник были слишком молоды и, как всегда бывает в этом возрасте ревнивы, нетерпимы до крайности, полны безрассудного стремления искать в другом одни лишь совершенства – жизнь и опыт, к счастью, быстро от этого излечивают». Прошли годы, заполненные журналистской работой и семейными хлопотами. На седьмом десятке лет я вернулся к стихам собственного сочинения. Вот один образчик моего творчества.
«Нарушу свой многолетний обет.
Простительно. Все-таки дед:
Не болтать языком,
Не быть мишенью – дудаком.
Зову в ночи: «Дунё!
Будь милостива ко мне,
Прими мое прошение:
Попроси за меня прощения!».
Но утром просыпаюсь,
И вновь я обижаюсь:
За жизненным столом,
Как видно, не осталось мне более места…
Собачка милая, Дунё, Дуня, Дуняша
Молчит и крутит хвостом…
Спасибо и за это.
Правда твоя, Дуняша:
Не испугаешь тебя хлыстом,
Не приманишь тебя калачом,
Не окуешь тебя железным кольцом,
Не соблазнишь тебя алмазным венцом…
Мир никому не подвластен.
***
Так в старости издалека
Вселенная манит, тревожит и ласкает.
Плывут без остановки облака,
Душа к последней остановке привыкает…».
Некоторые слова, очевидно, требуют пояснения. Дудак – это птица, что-то вроде дикого индюка, объект охотничьего промысла, дунё – это мир, вселенная…
Быть может, эти строки, если и не разрешат мои давние разногласия с прекрасным полом, то хотя бы внесут некоторую ясность.
По старой привычке опять спрячусь за стихами, своими:
«Отец покойный говорил:
«Как время пробежало, не заметил…».
Вздохнул, дыханье перевел,
Подвел дрожащей черте предел…
***
Не миновала меня сия чаша,
Где-то осталась далекая юная чаща:
Клонится жизнь моя к закату,
Блага текут другому рабату».