Блик

Глава 11

Царица Малина

Мои служанки взволнованы.

Я то и дело замечаю, как они переглядываются, но делаю вид, будто меня это не волнует. Одна из них так нервничает, что, кажется, вот-вот упадет наземь. Если бы я не была так хорошо обучена держать лицо, на нем уже появилась бы хитрая улыбка.

Нанятая из города портниха сидит на коленях, между бровями у нее залегла глубокая складка. Оценивающим старческим взглядом окидывает подол моего платья. В подушечку для булавок, вшитую в пояс вокруг ее талии, вставлены острые иглы, отчего кажется, будто у нее из живота растет металлический кактус.

– Все готово, Ваше Величество.

– Хорошо.

Я спускаюсь с деревянной лестницы, которую она принесла с собой, и подхожу к зеркалу в полный рост, стоящему у стены моей гардеробной. При виде своего отражения меня переполняет некая жажда возмездия – та, которая медленно зарождается на поверхности тихих вод.

Я поворачиваюсь и гляжу на спинку своего нового платья, зорко его оценивая, а потом снова встаю к зеркалу лицом и провожу ладонями по юбкам.

– Пойдет.

Служанки опять переглядываются.

– Можете идти, – говорю я портнихе.

Она прикусывает губу, а когда встает, старые колени хрустят. Это самая пожилая портниха в Хайбелле, но ее возраст скорее ценность, чем бремя, потому что она трудилась для моей матери, когда я была еще совсем девочкой. Она – единственная портниха, которая помнит, какую одежду носили при прежнем дворе.

– Ваше Величество, если могу… Царь приказал, чтобы вся одежда при его дворе была золотой, – вмешивается старая карга, словно это правило вдруг вылетело у меня из головы. Словно такое вообще возможно, когда всюду этот аляповатый цвет.

– Я прекрасно осведомлена обо всех приказах царя, – невозмутимо отвечаю я, теребя бархатные пуговки на груди. Мой туалет идеален. Именно такими я помню платья своей матери. Белое, с рукавами и воротничком, отороченными мехом, и серебристо-голубой вышивкой, украшенное розеткой, которая идеально подходит под цвет моих глаз.

Это платье сидит на мне гораздо лучше любого из тех золотых нарядов, что я носила последние десять лет.

– Вы закончите оставшиеся платья и пальто за две недели? – уточняю я.

– Да, Ваше Величество, – отвечает портниха.

– Хорошо. Вы свободны.

Женщина быстро собирает свое добро, бугристыми руками переворачивает деревянную лестницу, чтобы поскорее убрать в нее мерную ленту, запасные иголки, полоски ткани и ножницы, после чего отвешивает низкий поклон и выходит за дверь.

– Моя царица, позволите заплести вам волосы?

Я смотрю на свою служанку: ее щечки-яблочки нарумянены мерцающей золотой пудрой. Это дань моде для всех женщин – и некоторых мужчин, – которые живут в Хайбелле. Но девчонке желтоватая золотая пыль придает болезненный вид. Вот что еще я должна изменить.

В конце концов, внешний вид составляет о вас половину мнения.

– Да, – отвечаю я, а потом иду к туалетному столику и сажусь.

Заметив, что девушка тянется к коробке золотых блесток, чтобы припорошить ими мои белые волосы, я качаю головой.

– Нет. Никакого золота. Отныне без него.

От удивления ее рука повисает в воздухе, но мои намерения должны быть ясны уже сейчас. Она быстро приходит в себя, хватает гребень и легкими прикосновениями расчесывает мои распущенные волосы.

Я пристально слежу за каждым ее действием, подсказываю, пока она укладывает мои волосы. Служанка заплетает одну косу, начинающуюся у правого виска, шириной не больше моего пальца, загибает ее и оставляет под левым ухом. Создается эффект ниспадающих гладких белых волос, словно речные пороги застыли, не достигнув края.

Не дав девчонке украсить прическу золотыми шпильками или лентами, я говорю:

– Только корону.

Она кивает и поворачивается к шкафу в дальней части комнаты, где я храню царские драгоценности и короны, но я ее останавливаю.

– Не оттуда. Я надену эту.

Она застывает в нерешительности, не в силах скрыть проступившую на лице растерянность.

– Ваше Величество?

Я протягиваю руки к серебряной шкатулке, которую перед этим поставила на свой туалетный столик. Она тяжелая, металл уже потускнел, но я вожу пальцами по изящной филиграни, украшающей корпус. В моем прикосновении одно благоговение.

– Она принадлежала моей матери, – тихо говорю я и провожу пальцем по очертаниям колокола, из полой середины которого свисают сосульки. Я почти слышу издаваемый им звук – холодный чистый звон, эхом разносящийся по мерзлым горам.

Когда служанка подходит, я открываю шкатулку и показываю хранящуюся внутри корону. Она выполнена из белого опала, высечена из одного-единственного драгоценного камня. Вероятно, этот блестящий камень, извлеченный из приисков, был размером с пять ладоней.

Слабый серый свет, проникающий через окно, только слегка показывает свечение цветов, переливающихся в глубинах короны. Она прочная, но вовсе не такая тяжелая, как корона, которую вынуждал меня носить Тиндалл. Еще одна вещь, которая на меня давит.

Сама композиция проста, сверху вырезаны сосульки – изящные, но острые. Я надеваю корону, расположив ее ровно по центру, и впервые за долгие годы наконец-то чувствую себя собой.

Я – царица Малина Кольер Мидас, и я рождена, чтобы править.

Белое платье, белые волосы, белая корона – и ни намека на золото. Вот как все должно было случиться.

И вот как будет впредь.

Я встаю, и служанка бросается ко мне, чтобы помочь надеть туфли. Напоследок я окидываю взглядом свое отражение и выхожу из комнаты, каждый шаг звучит увереннее предыдущего.

Стражники сгущаются вокруг меня, как дым, пока я спускаюсь по лестнице. Я вхожу в тронный зал через заднюю дверь и слышу гул трескотни собравшихся здесь людей.

Соизволив заметить мое появление, дворяне и придворные в тот же миг кланяются и делают реверансы, чтобы выразить привычное почтение своей правительнице.

Но вот когда они выпрямляются, я чувствую, как по скоплению людей в золотых одеждах, обступивших меня широкой дугой, проходит волна удивления.

Гордо приосанившись, я решительно шагаю вперед, не сводя взгляда с помоста. От давящей на толпу тишины во мне поселяется семя нервозности, зарывается глубже, намереваясь пустить корни, но я выдергиваю его, как сорняк.

Я – царица Малина Кольер Мидас, и я рождена, чтобы править.

Я останавливаюсь у двух тронов. Оба позолоченные, но один больше другого. У трона Тиндалла высокая спинка, с каждого конца торчат шпили, а шесть сверкающих бриллиантов, вставленных в спинку, изображают Шестое королевство.

По сравнению с ним трон царицы намного меньше и не такой величественный. Прелестное дополнение – и только. Истинная власть – в троне царя, и все здесь это знают.

Включая меня.

Именно поэтому я прохожу мимо престола царицы и сажусь на трон, предназначенный для истинного правителя Хайбелла.

По толпе собравшихся разносится громкий вздох, напоминая катящиеся с холма яблоки, которых так много, что их никак не поймать.

Сев на трон, я опускаю руки на подлокотники и впиваюсь пальцами в бороздки на золоте, по которому Тиндалл часто от скуки постукивал костяшками.

Ему недоставало умения проводить такие открытые собрания. Он терял самообладание, даже устраивая их всего раз в месяц. Для него было презренно сидеть тут, слушать, как люди в его царстве выражают озабоченность и просят прощения.

Он преуспел в балах, где приветствовал других королей, очаровывал гостей за ужинами. Тиндалл всегда расцветал от внимания, обожания и тайных махинаций, которые проходили без зрителей.

Но когда дело доходит до этого, до мельчайших песчинок, собирающихся на винтиках движущих сил царства… ему становится скучно.

И все же этот зал, это ежемесячное собрание – вот где по силам завоевать власть над царством. Если суметь взять в свои руки бразды правления над собравшимися дворянами и придворными, можно будет управлять всем королевством.

Я бесстрастно смотрю на собравшуюся толпу. Пускай глазеют, пускай шепчутся. Они рассматривают каждую тщательно продуманную деталь в моем гардеробе, замечают полное отсутствие золота, возрождение прежних царских цветов Хайбелла.

Я даю им еще одну минуту, чтобы они восприняли мое тихое заявление. Даю время по-настоящему осознать то, что скоро скажу. Да и себе я даю минуту, дабы насладиться этой картиной, высоко поднять голову и стать той, кем меня воспитывали.

Я спокойно выдыхаю, обвожу взглядом зал, где люди, затаив дыхание, ждут от меня речи. От меня. Не от Тиндалла.

– Люди Хайбелла, теперь ваша царица готова услышать ваши вопросы.

На мгновение все смолкают, словно не зная, стоит ли им воспринимать меня всерьез. Уверена, большинство считает, что скоро появятся советники Тиндалла и скажут им заявить о своих волнениях. Но эти письменные отчеты будут только покрываться пылью в его переговорной, если он вообще их затребует.

Наконец, вперед выходит один дворянин, сэр Дорри. Подойдя к нижним ступеням помоста, он отвешивает поклон.

– Ваше Величество, – начинает он. У него красное от родимых пятен лицо, словно ему по щекам ударили гроздью малины. – Прошу прощения, но кажется, я вынужден напомнить, что вы сидите на троне царя.

Пальцы сжимаются на подлокотнике. Видимо, им понадобится более четкий ответ.

– Напротив, сэр Дорри. Я сижу на троне правителя Хайбелла, где мне самое место.

Раздается шепот, напоминающий шипение взволнованных змей, скользящих по золотому мрамору, но я выдерживаю их взгляды.

– Моя царица… Царь Мидас…

– Его нет здесь, чтобы править царством, – резко перебиваю я сэра Дорри. – А я есть. Так что задавайте свои вопросы, иначе мои стражники выпроводят вас, чтобы кто-нибудь более достойный моего времени вышел вперед.

Мое предупреждение разносится по всему тронному залу. Послание, которое звучит громко и ясно. Я жду.

Слегка вздымающаяся грудь, бесстрастное лицо, холодное безразличие монарха, который умеет поставить на место свой народ.

Либо они повинуются, либо я их заставлю.

Сэр Дорри мешкает. Оглядывается за спину, но никто из пришедших и слова не произносит. Никто из этих самодовольных дворян не приходит ему на подмогу, чтобы защитить место Тиндалла и оспорить мое неприкрытое предъявление прав на престол.

– О, Ваше Величество, прошу у вас прощения. Для меня было бы честью, если бы вы выслушали мои вопросы, – наконец произносит сэр Дорри.

И вот, я подчинила их себе по щелчку пальцев. Победа, а не скука – вот что подстегивает меня стучать пальцем по подлокотнику. Теперь бороздки на нем останутся от моих рук.

Толпа не ропщет. Даже стоящие за мной стражники не переминаются от неуверенности. Потому что когда тебя всю жизнь воспитывали как царскую особу, ты такой и являешься. Неважно, что в моих венах не течет магия, поскольку у меня есть иная власть, передаваемая из поколения в поколение.

Правление Шестым царством у меня в крови.

После сегодняшнего вести разлетятся по белым равнинам нашей холодной земли, как снег, падающий и накрывающий каждый дюйм. Я уже слышу, как они будут сплетничать и перешептываться, когда новости обрушатся на королевство подобно мокрому снегу.

Рассказы о моей опаловой короне будут истолкованы как символ, возгоревшийся в помпезной зале, дворцовый колокол возвестит о начале правления нового монарха, и все перестанут преклонять колени перед Золотым Царем.

Я его заморожу, покрою льдом. Я заставлю Тиндалла пожалеть о решении на мне жениться.

Уголки моих бледных губ трогает редкая улыбка.

Я – царица Малина Кольер Мидас, и я рождена, чтобы править.

Глава 12

Аурен

Меня принуждают на протяжении целого дня ехать в карете одной, и это можно счесть своего рода наказанием, беззвучным напоминанием о моем положении изгоя. Но, думаю, в одиночестве есть и преимущества.

Оторванность от остального предполагает защищенность, но вместе с тем в ней таится и опасность. Та, которая исходит от тебя самого.

Для меня, разумеется, опасность – это воспоминания.

Долго тянущиеся часы предоставляют много времени на размышления. Когда рядом никого нет, ничто не отвлекает, звучат лишь слова, сказанные моим внутренним голосом. Этим воспоминаниям некуда деться, ведь я беззащитна и предоставлена самой себе и своему отравляющему обществу.

А потому я вспоминаю прошлое. Хотя и не хочу этого.

– Сколько монет, девочка?

Я прячу свои мокрые руки шестилетней девчушки за спину и стискиваю пальцы.

Мужчина раздраженно, устало смотрит на меня, изо рта у него торчит трубка, из которой поднимается голубой дым.

Он щелкает пальцами. Мы стоим на рыночной площади под навесом в красную полоску, и Закиру не нравится тут со мной задерживаться. Если его поймают на эксплуатации детей, у него будет бездна проблем.

Дождь стекает с парусинового навеса, как струйки слюны, свисающие с оскаленных пастей диких собак, бесчинствующих в городе. Целый день не переставая идет мелкий дождь.

Волосы у меня мокрые, отчего кажутся темнее, чем есть на самом деле, не блестят, и колтуны не спрячешь. Хотя бы джутовая ткань моего платья не дает мне совсем озябнуть, вот только я все равно чувствую себя мокрой крысой.

Когда взгляд Закира темнеет, я быстро вытаскиваю из-за спины руку и нехотя разжимаю пальцы.

Он смотрит на подношение, лежащее на моей ладони, и прикусывает задними зубами трубку.

– Два медяка? За целый день ты получила только два чертовых медяка? – рявкает он.

Услышав его тон, я начинаю дрожать. Не люблю его злить.

Он хватает монеты и запихивает их в карман. Вытащив изо рта трубку, сплевывает мне под ноги, однако я уже привыкла к такому и больше не кривлюсь.

– Тебе всего-то и нужно, что стоять здесь, – огрызается он и, разочарованно глядя на меня, качает головой.

Даже спустя столько месяцев, что я с ним провела, его акцент слишком резкий для меня. Некоторые дети за спиной обзывают его Жабой, потому что он всегда издает квакающий звук, когда по утрам первым делом прочищает горло.

– Стой в углу и улыбайся, и эти тупицы сами будут швырять в тебя деньгами! – осуждающе выплевывает он, словно я не выполняю все беспрекословно, как он велит.

Я прикусываю губу и смотрю на землю, щипаю себя за руку, чтобы не заплакать.

– Дождь… дождь идет, сэр Закир. Мне мало подают, когда идет дождь, – дрожащим голосом объясняю я.

– Ба! – пренебрежительно отмахивается Закир. Он роется в переднем кармане своего клетчатого жилета и, вытащив коробок спичек, поджигает конец трубки, в которой уже насквозь промокли все листья табака. – Возвращайся на место.

У меня дрожит нижняя губа. Я проголодалась, замерзла, устала. Инара плохо спит, а мне всю ночь приходится лежать рядом с ней, зажатой между ее подергивающимися ногами и углом, поэтому я бреду дольше обычного. Я так ждала, когда можно будет укрыться от дождя, когда мне разрешат поесть и отдохнуть…

– Но…

– Тебе дождь в уши попал, девчонка? Мне ни к чему возражения. – Закир бросает использованную спичку на землю. Я смотрю, как она падает в лужу, и пламя мгновенно гаснет. – Еще шесть медяков, или всю ночь проведешь на улице.

Приподняв воротник и нахлобучив на голову шляпу, Закир уходит – наверное, чтобы проверить остальных детей. Я же плетусь обратно в отведенный мне угол на рыночной площади, прекрасно понимая, что еще шесть монет мне не заработать.

Обычно у меня получается вызвать интерес у людей, и они останавливаются вместо того, чтобы пройти мимо, словно я невидимка, но под тенью брызжущих облаков я всего лишь мокрая попрошайка, которую никто не замечает.

И все же я встаю в грязный угол между шляпной мастерской и прилавком с яйцами и улыбаюсь. Машу рукой. Заглядываю в глаза каждому прохожему, застряв в центре чужого города, пахнущего рыбой и железом.

Покупатели не останавливаются, торговцы на меня даже не смотрят.

Никто не отличит слезы от дождевых капель на щеках. Никто не заметит твоей бесцветной улыбки, когда приходится соперничать с облаками. А даже если бы прохожие и обратили внимание, то все равно ничего бы не смогли с этим поделать.

Поэтому я весь день, до глубокой ночи, прошу милостыню, сложив мокрые руки в мольбе. Если бы на меня кто-нибудь действительно взглянул, то понял бы, что я прошу не денег. Вовсе нет.

Но никто на меня не смотрит, и положенные шесть монет я не зарабатываю.

Когда позже я, наконец, дотаскиваю свое бренное тельце до дома Закира, то сворачиваюсь калачиком в луже на крыльце – я и еще один ребенок, который не выполнил дневную норму. В эту дождливую ночь мы с мальчиком могли бы предложить друг другу тепло и утешение, но он тоже меня дичится и решает забраться по полуразвалившемуся карнизу на крышу. Детям я тоже не особенно нравлюсь.

Той ночью я клянусь богиням больше никогда не жаловаться на дергающуюся во сне Инару, потому что лучше уж получать пинки, чем спать в одиночестве на улице.

В груди щемит, когда меркнет это воспоминание. Я шмыгаю носом, словно желая избавиться от вони мокрой деревни, морской рыбы и трубки Закира. Я пробыла с ним много времени. Слишком много. И много ночей провела под единственным покровом – покровом ночи.

С пяти и до пятнадцати лет я ни разу не спала крепким сном – пока меня не спас Мидас.

«Теперь ты в безопасности. Позволь помочь тебе».

Даже подумать странно: как из той девочки, просившей подаяние в грязном закоулке, я стала женщиной, украшающей золотой замок. Порой жизнь ведет вас по дорожкам, не начертанным на карте.

Я поворачиваюсь к окну и вижу, как мимо проносятся снежные вихри, стекло застилает туман. Что бы я только сейчас ни отдала, чтобы Мидас прискакал за мной с мечом и факелом и спас.

Но он не знает, где я, и даже не ведает, что я попала в беду. Вот почему так важно отправить ему послание. Не только ради себя, но и потому, что я меньше всего хочу, чтобы это войско проникло в Пятое королевство и всех там безжалостно поубивало.

Если я не сделаю все от меня зависящее, чтобы предупредить Мидаса о грядущей опасности, тогда судьба Пятого королевства будет на моей совести.

Я не могу понести поражение.

Послать предостережение – это все, чем я в состоянии помочь. Этого мало, но, надеюсь, хватит, чтобы Мидас встретил угрозу во всеоружии.

Я не сомневаюсь, что, узнав о моем похищении, Мидас ни перед чем не остановится, чтобы меня вернуть. Ни перед чем.

Когда на землю опускается мрак серых сумерек, моя карета резко останавливается, и я чувствую, как с нее спрыгивает кучер. Провожу рукавом по стеклу, оставляя чистую дорожку, чтобы выглянуть наружу.

Там виднеется необычная возвышенность, холм, который, подобно снежной дюне, плавно поднимается вверх. По центру холм полый и поразительно голубой. И яркий даже в темноте, что кажется неестественным. Напоминает великана, дремлющего под снежным пологом, так что виднеется только ослепительная голубая радужка приоткрытого глаза.

Солдаты разбивают основной лагерь прямо посреди короткой, но широкой пещеры. Вскоре у расщелины они разводят большой костер, и это мерцающее пламя освещает саму пещеру.

Раздается щелчок замка, и дверь кареты распахивается. Я вижу Озрика и спускаюсь, земля немного скользкая. Вокруг меня ставят палатки, распрягают лошадей, разводят костры, выкапывают отхожее место.

– Тебя хочет видеть командир.

Я смотрю на Озрика.

– Зачем?

Он задумчиво двигает языком торчащую из его губы щепу.

– Мне поручено тебя привести, а не отвечать на тупые вопросы.

Я вздыхаю.

– Ладно, веди.

Он прокладывает дорогу через весь лагерь, и я бреду за ним, но это нелегко. Мне приходится уворачиваться от солдат, уклоняться от торчащих из земли кольев и пробираться по снегу, который еще не примяли солдатские сапоги.

Чуть не перевалившись за кучу дров, сгруженных для разведения костра, я чертыхаюсь, успев устоять, а потом шмякаюсь лицом в снег. Озрик с ухмылкой оглядывается на меня.

В жилах закипает кровь.

– Ты нарочно ведешь меня по самой поганой тропе, какую только смог найти?

– Ты малость медленно соображаешь, но рад, что до тебя все же дошло, – отвечает этот ублюдок.

Я перешагиваю через разбросанные поленья и догоняю его.

– Я и впрямь тебе не нравлюсь?

Он хмыкает, словно мой бесцеремонный вопрос его удивляет.

– Мне не нравится Мидас, а ты его символ.

Я пошатываюсь и на мгновение замираю, а потом снова продолжаю идти.

– Что ты имеешь в виду, говоря, что я его символ?

Никогда прежде не слышала, чтобы обо мне так отзывались.

Озрик ведет меня мимо лошадей, стоящих вокруг стогов сена, вынуждая обходить разбросанный по земле навоз.

– Ты его трофей, безусловно, но еще и его отражение, – говорит Озрик. – Когда на тебя смотрят, то видят его. Все думают о его даре обращать все в золото и представляют, каково было бы иметь подобную магию, такое бесконечное богатство. Ты символизируешь его власть – не только над его царством, но и над всей алчностью в Орее, а он это страсть как обожает.

Я потрясена и так удивлена его речью, что не могу найти ответ.

– Так что да, когда я смотрю на тебя, его маленького золотого питомца, которым он хвастается, это меня злит.

– Так не смотри на меня, – парирую я, в моем голосе появляются жесткие нотки.

Озрик фыркает.

– Пытаюсь.

Не понимаю, почему краска стыда заливает мои шею и щеки, оставляя ржавый румянец, но это так.

– Для справки: я тоже злюсь, когда на тебя смотрю, – отвечаю я.

С его губ срывается хриплый смешок, такой громкий и внезапный, что я подпрыгиваю.

– Полагаю, тогда нам лучше друг на друга не смотреть.

Я бросаю взгляд в его сторону.

– Согласна.

Оставшуюся дорогу мы идем молча, но на сей раз я замечаю, что Озрик выбирает путь попроще.