Мужчина и женщина: бесконечные трансформации. Книга вторая

– Начну с общих вопросов.

Диагноз Сабины – «психотическая истерия». Не знаю, что он означает, не буду заглядывать в справочники, только замечу, что между диагнозом психиатра, даже если он верен, и живым человеком, всегда остаётся зазор

…большой или маленький, новый вопрос…

Впечатлительная девочка, подросток, до поры до времени оставалась в границах нормы,

…что такое психическая норма, как она меняется от эпохи к эпохе, новые вопросы…

поскольку, как мы знаем, способна была блестяще учиться (закончила школу с золотой медалью). Неожиданно умирает её младшая сестра, и у Сабины происходит нервный (психический?) срыв.

Не будем торопиться признавать нормального человека ненормальным,

…определение этой границы прерогатива врачей, но у культуры свои ответы на вечные вопросы…

ведь это всё тот же человек, просто в его тонкой психической системе произошел сбой.

Пластически представляю пространственную сложную систему с множеством переходов и связей, стоит какой-то связке нарушиться (или разрушиться), как вся система даёт сбой.

Как быть в таком случае?

Вопросы, которые задаю, относятся не к психиатрии, к культуре в целом.

Следует ли, насколько возможно, восстанавливать тонкую психическую организацию пациента, или врач должен добиваться пусть более грубой, зато более надёжной психики, которая не давала бы сбоев. В конце концов, подумаешь событие, смерть младшей сестры. Все люди рано или поздно сталкиваются со смертью, при этом, с нормальными людьми ничего не происходит: поплачут, попечалятся, и будут жить дальше. Поэтому, без лишних сантиментов, психический срыв Сабины следует классифицировать как болезнь. И лечить, чтобы исключить подобные болезни в будущем.

Нужны ли культуре впечатлительные люди?

Поменяем оптику и продолжим вопросы. Нужны ли культуре тонко чувствующие, впечатлительные лица, психика которых содержит потенцию кризисов?

Нужна ли мужчине тонко чувствующая, впечатлительная женщина, с которой хлопот не оберёшься?

Не лучше ли, в прямом и в переносном смысле, надеть на них, и на мужчину, и на женщину, «смирительную рубашку» традиций?

Не будем сентиментальничать, признаем, что и смирительная рубашка, и лоботомия, достижения культуры, в некоторых случаях без них не обойтись. Не случайно, разработавший лоботомию Эгаш Мониш, получил Нобелевскую премию^[237].

У культуры свой культурный отбор, она вынуждена устанавливать психическую норму, и лечить тех, кто находится вне пределов этой нормы. Другой вопрос, что в какой-то момент культуре приходится задумываться о границах этой нормы. Задуматься над судьбой тех, кто оказался в пограничье, одновременно, и там, и здесь.

Обнадёживает, что «женщины на грани нервного срыва», как в фильмах Педро Альмодовара^[238], сегодня не воспринимаются как клинический случай.

Скорее, как норма.

Важный сдвиг – не всегда, не во всех случаях, не во всех культурах, но, тем не менее, – благодаря которому мы начинаем понимать, что таких людей, как Сабина Шпильрейн, не только следует признать нормальными, но и увидеть в них пример для множества безликих «нормальных» людей.

Сдвиг, который позволяет культуре продолжать расширять границы человеческого в человеке.

…Замечу, что в своё время Мишель Фуко^[239] исследовал психиатрическую клинику, как попытку «просвещённого человека» чётко определить демаркацию между разумом и безумием, показал, как на этой демаркационной линии возникают институты принудительного разделения людей, как под санкцией Разума, под разряд «безумцев» подпадают те, кто привержен фантазиям и иллюзиям. Вспомним, кроме исследований М. Фуко, есть фильм М. Формана «Пролетая над гнездом кукушки»^[240], множество других фильмов.

Судьба Сабины Шпильрейн…

– Перейдём к судьбе Сабины Шпильрейн.

Древние греки увидели бы в её судьбе поступь Рока, вспомним, во второй половине жизни она оказалась в тисках двух тоталитарных молохов эпохи, коммунизма и фашизма, которые сначала лишили её любимого дела, а потом и жизни. Но об том чуть позже, поскольку в какой-то период жизни её вело само провидение. Именно провидением можно назвать то, что она оказалась в клинике Бургхёльцли, что лечащим врачом её оказался Карл-Густав Юнг, что Карл-Густав Юнг поверил в метод Фрейда и решил реализовать его на практике.

Парадокс: человек может родиться в нужное время, в нужном месте, и это определит успех его жизни, человек может оказаться на дальней обочине истории, и это сохранит ему жизнь, а случается, что человек сталкивается с историей лоб в лоб, сама история надвигается на человека как танк, который раздавливает его своими гусеницами.

Сабине повезло, что она родилась на 29 лет позже Фрейда, что её можно было лечить открытым им методом. Благодаря Фрейду сократилась дистанция между нормой и её нарушением. После Фрейда, перефразируя поэта, можно было сказать, «все мы психи, каждый из нас по-своему псих»^[241]. Если позволить себе некоторое упрощение, метод Фрейда заключался в том, что следовало довериться врачу-психиатру

…оставим сложнейший вопрос, а каким должен оказаться лечащий врач-психиатр…

рассказать ему о самом потаённом, о чём не решаешься рассказать самой себе. Чтобы псих – перестал быть психом. Всё это буквально придумано для Сабины Шпильрейн.

Сабине повезло с лечащим врачом, который поверил этому новому методу и сумел применить его к сложной, истеричной пациентке. Она не побоялась рассказать врачу о странностях своей физиологии, о которых не расскажешь никому, даже самым близким людям, даже родной матери. Перед «честным и красивым» мужчиной оказалось беззащитное тело и беззащитная психика, беззащитные до уязвимости, и этот мужчина, врач, проявил не только огромное терпение, но и человеческую деликатность.

При этом, у нас есть все основания считать, что Сабине повезло с лечащим врачом ровно настолько, насколько лечащему врачу повезло с пациенткой. Если вынести за скобки их интимные отношения, то можно признать, что главным фактором, который способствовал исцелению Сабины, были взаимные терапевтические (аналитические) отношения врача и пациентки. Сказанное служит дополнительным аргументом в затянувшемся споре по поводу болезни Сабины: «кризис versus психоз».

В частности, Сабина Рихебехер^[242], сторонница концепции юношеского кризиса Сабины Шпильрейн, пережитого ею в клинике Бургхёльцли, утверждает следующее:

«Такой ход событий свидетельствует, что Сабина ни в коем случае не была тяжело больной пациенткой, в чём нас пытаются убедить сегодняшние психоаналитики, например, Альдо Каротенуто, Бруно Беттельхельм^[243] или Макс Дей^[244]. Сабина смогла воспользоваться ситуацией в Бургхёльцли и поставить перед собой цели, соответствующие её склонностям и одарённости. Ей удалось достаточно быстро преодолеть юношеский кризис».

По окончании курса аналитической терапии Сабина Шпильрейн продолжала посещать клинику Бургхёльцли; теперь как юная студентка медицинского факультета в Цюрихе, активно участвовала в обходе больных и обсуждении клинических случаев. Ничего удивительного в том, что её отношения с Юнгом переросли сначала в ученичество, а затем в дружбу.

Версия любви…

– Должны ли мы исключить версию любви?

Врач-психиатр в клинике Бургхёльцли начинает лечить методом, который для него самого «езда в незнаемое».^[245] Он начинает своё лечение методами, простейшими до элементарности. Он обращается к своей пациентке, смело говорите, я буду слушать, говорите, о чём хотите, произнесите первое слово, которое придёт в голову. Она начинает говорить, она произносит первое слово, которое приходит в голову, потом начинает рассказывать о том, о чём ей всегда хотелось рассказать, а рассказать было некому, да и стыдно было в этом признаваться. Она говорит, что хочет умереть, потому что грешна, потому что грязная и порочная, вспоминает, как в детстве увидела кошку с только что народившимися котятами, и ей вдруг захотелось накормить этих котят собственной грудью. Она без стеснения показывает врачу свою обнажённую грудь, которой намеревалась кормить котят. Она рассказывает о Марсе, где ей приходилось бывать, она разъясняет, что там не рождаются дети, потому что нет там мужчин и женщин. Она свободно рассказывает и сама удивляется тому, как внимательно её слушают, она к этому не привыкла, ведь раньше, когда речь заходила о Марсе, над ней откровенно смеялись. Они вместе выходят на прогулку, она падает на землю, говорит, что потеряла ноги, он помогает ей встать, и снова обрести свои ноги. Она начинает вдруг хромать, ходит на внешнем ребре стопы, жалуется на невыносимую боль в подушечках стоп, он сочувствует ей. Она разочаровывается во враче, прямо об этом ему говорит, возмущается, истерит, перестаёт есть, он остаётся спокойным, приглашает в кафе, во многом соглашается с ней, признаётся, в чём был не прав, кормит с ложечки, она начинает есть, у неё возобновляются месячные.

Продолжу по фильму «Сабина», домысливая его своими убеждениями и предубеждениями.

Однажды врач-психиатр вместе с другим медицинским персоналом обнаруживают всеобщий балаган, непозволительный в этой респектабельной клинике. Бренчат на пианино, танцуют, поют, веселятся. Выясняется, что зачинщик этого «безобразия» Сабина, она помогает аккомпанировать, с увлечением танцует сама, танцуют другие пациенты, молодые, старые, женщины, мужчины.

Песня знаменитая – «Тумбала, тум-бала, тум-балалайка»,

…песня восточных евреев, ашкенази^[246], к которым относится семья Сабины…

слова которой давно известны Сабине,

«камень может расти без дождя, любовь может пылать и никогда не кончаться, сердце может тосковать, плакать без слёз».

Врачи растеряны, лечащий врач Сабины смущён, но Сабина не теряет самообладания. Она приглашает своего врача на танец, он вынужден согласиться.

Точно по Фрейду, страсть к разрушению во время буйства, но излечиться можно только любовью, бессознательно перенеся на своего врача черты бога и героя. Что произойдёт дальше предсказать трудно, решает множество факторов, характеры, темпераменты, обстоятельства, место, время, плюс спонтанность момента, вдруг вспыхнуло, вдруг погасло, всё может сохраниться в границах лечебных процедур, а может разрушить любую благоразумность. Но если можно найти в этом нечто архетипическое, то во многих случаях это «страсть женщины versus мужская благоразумность».

Разве перед нами не история любви, в которой Он полюбил Её не столько за муки (зеркальный вариант Отелло^[247]), сколько за то, что она открылась перед ним во всей глубине своей беззащитности и уязвимости. У этого врача-психиатра всё в жизни более чем благополучно, любимая жена, дети, достаток,

…благодаря богатству жены, но какое это имеет значение…

наконец, блестящее будущее, как врача и как учёного.

Но эта беззащитная женщина, сама того не подозревая, обнажает в мужчине то, чего ему на хватало в благоустроенной и благостной жизни.

Разве перед нами не история любви, если врач для пациентки перестаёт быть врачом, поскольку раскрывается перед ней в той же мере, в какой она перед ним, если, тем самым, она лечит его не в меньшей степени, чем он её.

Сама Сабина романтично называла свою любовь к Юнгу «поэмой», эта «поэма» выражала всё то, что их объединяет, мифологию, философию, искусство, музыку Р. Вагнера^[248], и кто может сказать, существует ли в данном случае граница между греховной страстью и духовной близостью.

И должны ли мы обвинять эту женщину во всех смертных грехах, должны ли обвинять в том, что она откровенно признаётся этому мужчине, что хочет иметь от него ребёнка, и не просто ребёнка, как обычная женщина от мужчины, она хочет нечто большее, она хочет совершить культовый акт вселенского значения, почти как брак в Сузах, который когда-то организовал Александр Македонский^[249], она черноволосая семитка собирается родить от белокурого арийца нового Зигфрида^[250], и если прежний Зигфрид был символом немецкого духа, то новый Зигфрид должен стать символом семитско-арийского единства. Что до жены и детей этого белокурого арийца, то и у греческих воинов, вступивших в брак в Сузах, были на родине жёны и дети.

Разве перед нами не история любви, даже если её продолжение было не романтически-пафосным, а пошло-приземлённым. Благоразумный мужчина желает защитить свой брак и репутацию, истеричная женщина срывается на почти базарную крикливость, мужчина видит во всём этом типичное проявление женского коварства, и с ледяным раздражением отправляет ей эпистолярную проповедь:

«поскольку Вы не имеете понятия о приличиях, я могу оставаться лишь Вашим консультантом, моя сессия стоит столько-то».

У любви множество ликов, в том числе земной, слишком земной.

Фильм «Сабина» можно было бы назвать «Любовь Сабины». Почти как «Любовь Свана» у Марселя Пруста^[251].

…исключая версию любви, или бесстрастный «энтомолог» Кроненберг

– Следует ли полностью исключить версию любви?

Как следует из названия, фильм «Опасный метод» не только не о любви, но и не о Сабине Шпильрейн. Если довериться слогану фильма, то «опасный метод» относится к противостоянию «Фрейд против Юнга».

Впрочем, не будем придираться к названию и слогану, достаточно и того, что фильм снял режиссёр Дэвид Кроненберг.

Кроненберг в университете с увлечением занимался ботаникой и лепидоптерологией^[252], потом стал кинорежиссёром, оставшись всё тем же бесстрастным «энтомологом». Отсюда, если говорить о кинематографе Кроненберга в целом, процитирую точную характеристику одного из кинокритиков:

«стиль: холодный и визионерский, с уклоном в психоделику. Тематика: мутации живых организмов, по преимуществу техногенные. Пристрастия: никелированные поверхности, шрамы от рваных ран, сексуальная подоплёка, тошнотворные спецэффекты. В своем персональном, тщательно выстроенном для самого себя гетто, Кроненберг – царь и бог: другим туда хода нет (пожалуй, даже чёрного), и сам он оттуда – ни ногой».

Всю свою карьеру, начиная с любительских научно-фантастических картин, Кроненберг живо интересовался единственной темой – деформацией человека XX века, его превращением в животное, механизм или компьютерную программу. Любимые герои режиссера – мутанты.

«Человек – это звучит мерзко»^[253], мог бы сказать Кроненберг.

В его фильме «Мерзость», (другое название «Судороги»^[254]), некий учёный вывел генетически модифицированного паразита, который повышает у людей сексуальное желание, однако паразит начал бесконтрольно распространяться, а заразившиеся люди стали превращаться в сексуальных маньяков.

И, окончательный вывод: «человек – это животное, которое слишком далеко зашло в подавлении инстинктов».

Процитирую ещё одного кинокритика: в фильмах Кроненберга «постоянное путешествие «туда и обратно». «Туда и обратно» это, прежде всего, трансформация известного дуализма материи и духа в новый дуализм «софта» (программного обеспечения) и «железа» (аппаратного обеспечения). Отсюда – в мировоззренческом плане – презрение ко всякой плоти, как слабой, беззащитной, распадающейся, или, иначе, просто ржавеющей, подобно брошенной на свалку «железяке». Отсюда – в художественном плане – предпочтение жанра боди-хоррор^[255],

…буквально, ужас тела, источник ужаса – необъяснимые мутации человеческого тела…

пугающего мерзкими и натуралистическими подробностями превращения тела. Хотя «Опасный метод» снят не в жанре «хоррор», бесстрастный «энтомолог» никуда не делся.

Внутри этой матрицы фильмов Кроненберга зыбкость границ между тем, что принято считать нормальным, и тем, что ненормальным, теряет свой человеческий смысл (психологический, психиатрический, экзистенциальный, любой другой), и становится бездушным экспериментом над беззащитной человеческой «материей». А такие предельные выражения подобной «материи», как «жизнь» и «женщина», становятся почти синонимами распада».

Надо ли говорить, что в подобном фильме Сабина Шпильрейн в лучшем случае обречена на то, чтобы стать просто функцией в научном споре двух мужчин, с холодным равнодушием, даже с некоторой долей презрения, исследующих человеческую природу, её деформации, её превращение в природу животную.

Любопытное мнение высказал один из кинокритиков – третья и последняя цитата из статей кинокритиков о Кроненберге:

««Опасный метод» Дэвида Кроненберга – вероятно, самое провальное его шоу. И абсолютный научный триумф. В некотором смысле – итог его сорокалетних кино научных штудий».

Не буду спорить, ни о «провальном шоу», ни о возможности «кинонаучных штудий», соглашусь только с тем, что культура человека должна преодолевать границы чопорности, излишней щепетильности, той же строгой этикетности, лицемерно отворачивающейся от физиологии живого человеческого тела. И в этом смысле Дэвид Кроненберг, также как в целом хоррор и боди-хоррор, такое же завоевание мирового кинематографа, как итальянский неореализм, французская «новая волна», русское революционное кино, и т. д.

Но при этом, признаемся, какая невероятная пропасть лежит между кинематографом Кроненберга и кинематографом Трюффо, о котором мы говорили ранее. Действительно, можно согласиться с Достоевским, слишком широк человек, не мешало бы сузить.^[256]

Пациентка должна оставаться пациенткой, или суровый вердикт Кроненберга…

Итак, молодому психиатру Юнгу в самом начале его деятельности по опробованию нового психоаналитического метода повезло: ему попался интересный клинический случай, молодая пациентка из России, умная, чувствительная, истеричная, психически неуравновешенная, к тому же, еврейка. Большей удачи трудно пожелать.

Пациентка оказалась доверчивой, она быстро подпала под обаяние молодого психиатра (или всё дело не в психиатре, а в методе?). Пациентка была по-своему (по-семитски?) притягательной и сексапильной, но врач арийского происхождения был выше этого. Да, у него возникло к ней естественное влечение, но особой роли оно не играло. Ничего романтического, никакого сверхвлечения, главное – работа, карьера, семья.

Пациентка, какой бы она не была, оставалась для него пациенткой. Врач посоветовался со своим Учителем и решил опробовать новый метод лечения через сексуальное раскрепощение. Но учесть всех последствий он не смог, как не смог предусмотреть, что истеричная пациентка окажется такой навязчивой, возомнит о себе, бог знает что, придумает какой-то нелепый семитско-арийский миф.

Он догадывался, такое возможно, понимал, что это издержки профессии, любимый Учитель всегда предупреждал, что следует придерживаться «не сочувствия» к своим пациентам. Он умел «не сочувствовать», даже если иногда, в лечебных целях, приходилось подыгрывать пациентке, исполнять роль романтического влюблённого.

Возможно, он был не очень осторожен, возможно, посочувствовал ей больше, чем того требовало лечение. Так или иначе, она сумела нарушить его размеренную, запрограммированную жизнь, пришлось поставить её на место, пусть остаётся только пациенткой и платит за лечение. Она же из состоятельной еврейской семьи, а он не обязан лечить её бесплатно.

…Версия версией, но вот Альдо Каротенуто, юнгианский психоаналитик, профессор, преподаватель теории личности в Римском Университете, редактор «Historical Journal of Dynamic Psychology»^[257], первый человек, в руки которого попал личный архив Сабины Шпильрейн, и который написал книгу «Тайная симметрия: Сабина Шпильрейн между Юнгом и Фрейдом», решительно встал на сторону Юнга, прямо обвинил Сабину Шпильрейн во всех смертных грехах, вплоть до ссоры великих психоаналитиков. Приходиться признать, что в подобных вопросах возможны различные подходы, а кто-то не допускает самой возможности различных версий…

Даже если судить по правилам, которые Кроненберг устанавливает сам для себя, после просмотра фильма «Опасный метод», возникает множество вопросов. Зачем понадобилась режиссёру талантливая и красивая Кира Найтли^[258], которая столь убедительно играла великую страсть женщины (Анна Каренина), а во многих эпизодах фильма «Опасный метод» она добросовестно исполняет студенческий пластический этюд на тему «психотическая истерия»^[259]. Зачем понадобилось в двух эпизодах фильма подчёркивать садомазохитские^[260] наклонности героини фильма, если художественная задача фильма сводится к «опасному методу», и к «Фрейду против Юнга».

Если уж развенчивать Сабину Шпильрейн в духе юнгианского профессора Альдо Каротенуто, то и следовало это делать более жёстко, в холодном и визионёрском стиле, с уклоном в психоделику. Эксперимент так эксперимент, а беззащитность человеческого материала, тем более, если это женщина, может вызвать у зрителей подобного фильма особое садомазохисткое удовольствие и без показа таких подробностей.

«Фрейд против Юнга» может быть темой не только научного трактата, но и художественного фильма, но такой фильм не должен сводиться к выдёргиванию цитат из их полемики, или к банальностям вроде телепатических способностей Юнга.

Не принимая половинчатость версии Д. Кроненберга, готов считать приемлемыми различные художественные интерпретации нашего «треугольника», в том числе в стиле «боди-хорррор», выворачивающим наизнанку как романтическую истерику Сабины, так и научные претензии её врачевателей.

…оговорка по Фрейду

Что было после письма, о котором говорил выше?

Приведу с небольшими комментариями несколько отрывков из переписки Фрейда и Юнга, в которых упоминается Сабина.

Из письма Фрейда Юнгу:

«История с дефекацией очень хороша (?! – Р. Б.) и имеет многочисленные аналогии. По симптомам и даже по характеру больной можно увидеть признаки того, что мотивацией для неё является анальное возбуждение».

И в ответ на вежливое, «рискуя наскучить» в письме Юнга, столь же вежливые заключительные строки в ответ:

«как видите, Вы нисколько мне не наскучили. Я очень рад вашим письмам».

…не буду злорадствовать по поводу того, что два гения в этот период их жизни подчёркнуто почтительны друг к другу, а позже, когда окажутся врагами, забудут о какой-либо почтительности. Простым смертным, не пристало судить о поступках гениев…

Не трудно догадаться, что в переписке Фрейда и Юнга речь идёт о том самом письме, которое для меня «как заноза».

Из письма Фрейда Юнгу:

«Там где перенос отсутствует, пациент не будет делать усилий и не услышит нас, когда мы даём ему наш перевод бессознательного. По сути дела, излечение происходит через любовь. Перенос является самым убедительным и, я бы даже сказал, единственным неопровержимым доказательством того, что неврозы вызываются любовной жизнью пациента»

Когда-то умные люди открыли тестостерон^[261] и окситоцин^[262], сейчас не менее умные люди открыли неврозы и переносы, как «разгадку» любовной жизни. Согласимся, что утопический горизонт может ускользать от самых проницательных людей, как только постоянной рефлексии над границами собственных открытий, они предпочитают «единственно неопровержимые доказательства». И стоит ли объяснять, что любовь это, конечно, сумасшествие, это, конечно, психоз, но, прежде всего, тяга к свободе, как освобождение от всего рутинного, обыденного. В том числе от «неопровержимых доказательств».

Из письма Юнга Фрейду (лечению Сабины шёл четвёртый год):

«Одна пациентка-истеричка рассказала мне стихи Лермонтова^[263], которые постоянно крутятся у неё в голове. Стихотворение об узнике, единственный товарищ которого – птица в клетке. Узник живёт только одним желанием: дать свободу какому-нибудь живому существу. Он открывает клетку и выпускает свою любимую птичку на волю».

Позже В. Набоков^[264] разъяснил, что Юнг ошибся, речь идёт не о Лермонтове, а о Пушкине^[265], о его стихотворении «Птичка», которое, к тому же, сильно искажено.

Как считает А. Эткинд, вероятно Сабина (а это, несомненно, была она) переводила Юнгу различные стихотворения Пушкина и Лермонтова, и он мог их перепутать. Дело, однако, не в ошибке, а в том, как Юнг интерпретирует стихи, «которые постоянно крутятся в голове» его «пациентки-истерички».

«За что на Бога мне роптать. Когда хоть одному творенью Я мог свободу даровать!» – восхищённо твердит Сабина своему психоаналитику. Она уверена, что говорит о птичке, но её наставник видит всё «глубже», он уверен, «выпустить птичку», означает то, что имеет в виду швейцарская поговорка, то, без чего невозможно зачать ребёнка.

Всё просто, Пушкин, Лермонтов, женщина, читающая стихи, узник в неволе, свобода, в своём самообольщении, культура придумала различные романтические уловки, а всё сводится к тому, что хочется расстегнуть штаны и выпустить «птичку на волю».

Что можно сказать по этому поводу?

Два гиганта мысли (естественно, мужчины) бесстрастно, со знанием дела, наблюдают и обсуждают подопытного кролика, если ни подопытное насекомое. С проницательным видом они обсуждают любое признание женщины, сказала то, имела в виду это, призналась в этом, высказалась о другом, всё потаённое для них открытая книга, в которой можно обнаружить «единственно неопровержимые доказательства». А женщина, которая оказалась между двумя гигантами, продолжает жить своей жизнью, думает, чувствует, влюбляется, переживает, срывается в истерике, успокаивается, мечтает, фантазирует. И радуется, если удалось станцевать с лечащим её врачом любимую «Тумбала, тум-бала, тум-балалайка».

«Оговорка по Фрейду» стала распространённым клише в обществе интеллигентных людей, но, может быть, истинная разгадка не в наших оговорках, а в этом танце, этажами ниже то ли нашего сознания, то ли подсознания, много всякой-всячины, истеричность, лечение, амбиции, респектабельность, деньги, расчёт, страх, а сам танец под старую еврейскую песню, торжество жизни над беззащитностью человеческого тела, всё равно, касается ли это мужчины или женщины.

…новый, старый треугольник

Далее начинает разворачиваться новый «треугольник», старый, новый, вечный, настолько же банальный, насколько пошлый: «муж – жена – любовница».

Сначала анонимное письмо получает мать Сабины, в авторстве которого Сабина подозревает жену Юнга, затем сам Юнг пишет письмо матери Сабины, в котором, кроме всего прочего, разграничивает роли врача и любовника, и предлагает госпоже Шпильрейн отныне платить «надлежащую компенсацию» за то, чтобы он строго придерживался роли врача. К счастью для Сабины, её родители проявили необыкновенную сдержанность, а её отец

…у нас ранее могло сложиться одностороннее представление о нём, как о деспоте и неврастенике…

высказал трезвую мысль:

«Люди делают из него Бога, а он всего лишь обычный человек. Я рад, что она дала ему пощёчину».

Юнг действительно оказался «обычным человеком» (а кто сказал, что гении – не обычные люди). Он мог написать Фрейду о своём отношении к нему:

«Моё отношение к Вам скорее носит характер «религиозного» преклонения. Хотя это не так уж беспокоит меня на деле, мои чувства неприятны и смешны для меня и я не могу отрицать их эротическую подоплёку. Это отвратительное ощущение восходит к случаю, когда я мальчиком стал объектом сексуального покушения со стороны мужчины, которого я боготворил. Поэтому я боюсь Вашего доверия».

Он мог пожаловаться, на женщину, в которую вселился дьявол:

«Последняя и самая тяжёлая капля, переполнившая чашу и сыгравшая со мной просто дьявольскую шутку: пациентка, которую много лет назад я, не пожалев усилий,

…врачу-психиатру «не пожалев усилий» следовало бы считать обязательной нормой – Р. Б…

вытащил из очень тяжёлого невроза, предала моё доверие и мою дружбу самым оскорбительным способом. Она подняла гнусный скандал единственно потому, что я отказал себе в удовольствии сделать ей ребёнка. Я всегда вёл себя по отношению к ней как джентльмен, но перед судом своей слишком чувствительной совести (?! – Р. Б.) я не чувствую полностью чистым; и это ранит больше всего как раз потому, что мои намерения в отношении неё были самыми достойными. Но Вы знаете, как это бывает – дьявол может превратить в порок и саму добродетель».

Он будет ждать успокоений от Учителя:

«Быть израненным и оклеветанным самой любовью, с которой мы работаем, – таковы издержки нашего ремесла, и мы, конечно, не откажемся от него по причине этих издержек».

«Разве можно быть в сделке с дьяволом и бояться огня?» цитирует Фрейд Гёте^[266], намекая на существовавшую легенду, что Юнг – потомок Гёте.

Юнг отвечает без промедления: как приятно, когда тебе сочувствует сам Учитель:

«Дорогой профессор Фрейд, я должен сразу Вам ответить. Ваши добрые слова успокоили и ободрили меня. Вы можете быть уверены, не только сейчас, но и в будущем… я не изменю психоанализу».

Нужен Иисус Христос, чтобы на слова «с Тобой, Господи, я готов и в тюрьму и на смерть идти», ответить «не пропоёт петух сегодня, как ты трижды отречёшься, что не знаешь меня»^[267], и при этом в этих словах ни капли обиды, ни капли злобы. Наши герои, хотя и гении, простые смертные, и, точно по Иисусу Христу, не будем их судить, чтобы при случае не обнаружить бревна в собственном глазу^[268].

Наконец, Юнг будет прямо просить Учителя убедить Сабину в его «полной честности» (?!):

«… напишите, пожалуйста, фрейлейн Шпильрейн о том, что я полностью проинформировал Вас об этом деле, и особенно о письме к её родителям, о котором я особенно сожалею. Я хочу дать моей пациентке хотя бы это удовлетворение: что Вы и она знаете о моей «полной честности». Я множество раз прошу у Вас прощения, потому что это из-за моей глупости Вы попали в столь запутанную ситуацию…»,

и в конце длинного письма «всё же теперь я крайне рад тому, что, в конце концов, я не ошибся в характере моей пациентки. В противном случае меня грызли бы сомнения в точности моих оценок, и это могло бы стать серьёзной помехой в моей работе».

Не надо быть Юнгом, чтобы решить, именно женщина всегда оказывается «серьёзной помехой» в работе, но он, Карл-Густав Юнг может гордиться собой, ему удалось справиться с «серьёзной помехой», другим мужчинам это не удаётся, и они могут скулить по этому поводу до конца своих дней.

Зигмунд Фрейд и Сабина Шпильрейн

Теперь, когда всё так счастливо разрешилось, Фрейд позволил себе встретиться с Сабиной (раньше он ей в этом отказывал), и к своему удивлению, обнаружил в ней умную женщину. Он даже позволил себе высказаться по поводу её доклада на заседании Венского психоаналитического общества:

«она очень талантлива; во всём, что она говорит, есть смысл».

Позже, несколько витиевато, он признаётся и в другом:

«В одной богатой содержанием и мыслями работе, к сожалению, не совсем понятной для меня, Сабина Шпильрейн предвосхитила значительную часть этих рассуждений».

Речь идёт о том, что во всяком акте созидания содержится процесс разрушения, соответственно, в любви Эрос^[269] и Танатос^[270], неразделимы.