Мужчина и женщина: бесконечные трансформации. Книга вторая

Так не должно быть, вот и весь её ответ.

…версия «селькора»

Жил в селе подросток, которого все называли «Селькор» (Müxbir).

Это низкорослый, худощавый мальчишка, который получил своё прозвище после того как напечатал свою первую заметку в районной газете.

Как правило, селькор обо всём, что происходило в селе, узнавал первым, и распространял новости по всему селу.

Селькор рассказывал, что в молодости Джебраил был милиционером, и девушки на селе шептались, что второго такого красавца как Джебраил, не сыскать на всём белом свете. Ещё тогда он поглядывал на красавицу Сёйли, и Сёйли, говорят, была к нему неравнодушна. Но почему-то выбрала не статного милиционера, а невзрачного Мухтара.

И ещё говорят, что Джебраил ждал двадцать лет, как только представился случай, вернулся в село, теперь уже в качестве нового председателя, и женился на Сёйли. Селькор не скрывает своего удивления, за глаза все называют Джебраила Азраилом^[852], а он способен на такую любовь. Удивительно, что и война может принести кому-то счастье.

Но и Селькор не может поверить в подобные бредни о том, что «красавец» и «красавица», о том, что «неравнодушна», что «ждал двадцать лет». У него своя, несколько фантасмагорическая, версия происшедшего. То ли от кого-то услышал, то ли – наиболее правдоподобно – услышал, добавил, приукрасил.

По его мнению, всё это дело рук НКВД. Они вездесущи, от них никуда не скрыться, они как самум, как песчаный ураган, налетает вихрем, может унести с собой самого человека, да так, что ничего больше о нём не узнаешь.

И в этот раз, дело не в прежней любви, кто знает, была она или не была, всё дело в этом НКВД, которое появляется подобно ветру самум.

И в этот раз, невесть откуда, появились люди из НКВД, насильно напоили, насильно раздели, насильно уложили в постель, и при этом не переставали издевательски смеяться.

Пришлось Джебраилу и Сёйли смириться, а что еще можно сделать.

В русской редакции ни слова про НКВД. То ли сама версия показалась фантастической, то ли не следовало ставить под сомнение репутацию НКВД.

Таптык и Джебраил…

Подросток Таптык не задумывается над тем, как могло такое произойти.

Он знает только одно, он не может, не должен с этим смириться, и он никогда с этим не смириться. Джебраил, захвативший их дом, должен уйти, или умереть.

Возник странный треугольник: подросток, его мать, её новый муж.

Невольно вспоминается «Гамлет»: Гамлет, Гертруда, Клавдий^[853].

И там и здесь, сын между матерью и её новым мужем, и там и здесь, женщина переходит от того, кто был у власти, к тому, кто сейчас во власти.

Но дальше – принципиальная разница.

Вместо Гамлета, который хочет понять как возможен мир, в котором «порвалась связь времён», которому, прежде чем совершить поступок, важно задуматься «быть или не быть»^[854], тщедушный подросток, который не отягощён мыслью, который не собирается разгадывать тайны мира, который готов в одиночку восстановить порушенную «связь времён», если даже придётся прошибить лбом стену.

Сначала Таптык избирает самый просто способ борьбы, он разбивает ставни окон, кромсает топором наглухо закрытые изнутри ворота дома. Потом придумывает более дерзкий способ борьбы.

Каждый вечер он подходит к воротам дома, в котором ещё недавно жил вместе с матерью и братом, бросает камни, кричит во всю глотку:

«Выходи, сукин сын, Азраил! Выходи скотина! Не позволю, чтобы ты рассиживал в этом доме! Убирайся отсюда! Иначе ты не останешься в живых! Ты слышишь?! Не останешься в живых!».

А однажды, когда он повторял эти слова, он внезапно сам зарыдал.

Достаётся и матери, которой адресована его незамысловатая песенка.

 
Белый хлеб, барашков жрать
Хорошо ли председатель?
На чужой кровати спать
Хорошо ли председатель?
 

В оригинале песня более бесстыжая. Перевести её можно приблизительно так: «Белый хлеб, барашков жрать Хорошо ли председатель колхоза… па белотелой красавицы Хороша ли председатель колхоза» («Ağ fətir, əmlik əti, yaxşıdırmı, a kolxoz sədri? Ağcamaya xanımın…tü, yaxşıdırmı, a kolxoz sədri?!»).

На четвёртый день, когда Таптык держал в руке камень и выкрикивал свою песенку, навстречу ему вышел Джебраил. Нуру который рассказывает эту историю, удивился спокойствию Джебраила, ни один мускул не дрогнул на его лице, он неторопливо подошёл к Таптыку отобрал у него камень, позвал в дом. Таптык не только не согласился, он плюнул ему в лицо. В ту же секунду он уже лежал на земле, а Джебраил молотил его своими сапогами. Пока его не удалось оттащить другим сельчанам.

Как-то, когда Джебраил стоял близко к самодельной «молотилке», Тапдык сумел внезапно остановить её так, что ремень молотилки сильно поранил Джебраила. Все в ужасе замерли. Джебраил тоже стоял молча, не пытаясь остановить кровь, которая заливала его лицо.

И среди всеобщего молчания, хлёстко, как удары кнутом, выкрикивал свою откровенную ругань Таптык:

«Твою мать! Твою жену! Твою дочь! Всех твоих мёртвых и живых!».

Так началась, так продолжалась, эта неравная и беспощадная борьба. Борьба Давида с Голиафом.^[855]

Первым начал сдавать Голиаф.

Ему было труднее, приходилось оправдываться «мы поженились по закону, я ушёл из своей семьи, я создал новую семью», но Таптык, как и его брат, стояли насмерть.

Ему было труднее, живому чувству всегда непросто выступать против предустановленности жизни, которая, как правило, требует «наступить на горло собственных чувств», во имя неукоснительных правил коллективной морали.

Ему было труднее, поскольку в данном случае, от имени «предустановленности жизни», выступал упрямый подросток, который готов был умереть, но не сдаться. А он был председателем колхоза и должен был ещё и подчиняться тем, которые «истребительный батальон», которые налетают как «самум» и им невозможно противостоять.

Однажды Они появились, и сельчане воочию увидели самого страшного «начальника» (zor nəçənnik), того, который, по их мнению, «сделал их Сурьмлённую шлюхой».

Они появились, чтобы забрать всё их зерно, не оставить им даже одну пятую собранного урожая, необходимую, чтобы продолжалась сама жизнь.

Джебраил не согласился, и они приказали его арестовать («arestovat naxaqa padlesi»).

Голиаф сдавался всё больше и больше.

Он признавался в том, что попал в несчастье, что не знает, как вырваться из этого порочного круга, поскольку понимает, что братья никогда не смирятся.

Однажды он даже порывался покончить с собой, но только прострелил себе щеку и изуродовал часть лица.

Многое изменилось, когда Джебраил вернулся из ареста. Ему грозили трибуналом, а наделили чрезвычайными полномочиями. Кому-то надо было выполнять функции «истребительного батальона».

Но как не парадоксально, постепенно в «истребительный батальон стал превращаться и сам Давид.

Сначала он помог своему другу Нуру справиться с его «дядей-грабителем», буквально сломав ему кисть.

…в оригинале «soyğunçu dayı» («soyğunçu» – грабитель, «dayı» – дядя по матери). «Дядя по матери» в азербайджанской семейной традиции наделён высоким статусом, своеобразный осколок архаики, в которой «дядя по матери» был главным мужчиной женского рода. И когда такой «дядя по матери», к тому же ставшей муллой («Molla Gülən»), оказывается «дядей-грабителем», который пришёл забрать чужое имущество, включая одежду человека, на которого пришла похоронка, можно осознать насколько в этом селе «распалась связь времён»…

При этом, Таптык, хотя и смертельно бледный, оставался совершенно спокойным, ни капли жалости или сострадания на лице. Он отказал «дяде по матери» даже в глотке воды, грубо выругал его, и велел убираться. Пришлось тому убираться, поддерживая здоровой рукой, сломанную кисть.

Нуру позже вспомнит это лицо друга, когда привезут в село тела двух расстрелянных сельчан (об этом чуть позже).

Таптык будет по-прежнему совершенно спокойным, даже беспристрастным, ни капли волнения или сострадания.

Только покашливать будет сильнее, чем всегда.

…«шах» подростков

Однажды Таптык стал «шахом» подростков.

Сначала они просто шутили:

– Давайте выберем Таптыка председателем… Нашим председателем… Кто согласен, пусть поднимет руку.

Выбрали, выпили за нового «председателя» из бочки вина, которую до этого где-то раздобыли и приволокли.

Потом они раздобыли огромное старое кресло, спинка которого была орнаментирована, расстелили на крыше «килим»^[856] и в центр его поместили это кресло. Это и стало, как они шутили, «шахским престолом». Притащили светильники, зажгли их. Светильники горели на дешёвом керосине и сильно дымили. Принесли вина из той же бочки, которую нашли раньше. Стали пить вино, плясать, имитируя игру на ударных инструментах, В какой-то момент учительский сынок, который пил меньше других, обнаружил, что все вокруг пьяные. И ещё он обнаружил, что Джумри, их любимый «гага», сидит несколько в стороне, и глаза его, то ли слезятся от дыма, то ли, он плачет.

…«шах» подростков, который постепенно превращается в Азраила

В другой раз, когда Джумри действительно плакал, Таптык насмешливо сказал:

«Хочешь узнать, почему наш «гага» плачет. Потому что наш «гага» ублюдок («əbləh»). Такой же, как ты».

Однажды он разразился гневной тирадой в адрес сердобольного дяди Мехбалы:

«Плевать я хотел на твоё терпение, на твой посев, на твой засев! Ноябрь, декабрь январь, февраль, март, апрель, май, июнь, июль! Через девять месяцев наш уважаемый старец вырастет урожай! Еще месяц уйдёт, чтобы его промолоть! Вот тебе и десять месяцев! А мы должны продолжать есть липкое варево, которое мы готовим из украденных семян! Завтра-послезавтра и этого не будет! А в это время наши защитники справедливости, вместе с представителями «истребительного батальона» каждый месяц получают от государства паёк! Муку! Мясные консервы! Рыбные консервы! Сахар! Масло! Всё! Шеи их надулись как колёса… Почему нас называют «тыловой фронт»? Если мы действительно «тыловой фронт», то почему позволяют, чтобы нас довели до такого состояния?»

Подростки всё больше чувствовали себя Азраилами.

А Таптык, как их предводитель, должен был стать главным Азраилом.

Не менее самого председателя Джебраила.

…«чёрная дыра» в пространстве живых людей

Перед нами живые люди, пространство живых людей. Они наделены радостью, горестью, отчаянием, надеждой. Пронзительный звук свирели выражает их невысказанные чувства.

Но, на это пространство живых людей незаметно распространяется «чёрная дыра».

Сначала война, чужая война, которая высветила неправедность того, что здесь происходило и происходит. В облике «истребительного батальона», который налетает неожиданно, как самум, и перед которым все бессильны, неправедность войны доходит до абсурда.

Но и эта война, и этот «истребительный батальон», становятся ещё более зловещими, ещё более бесчеловечными, когда соприкасаются с такой деликатной сферой, как взаимоотношения мужчины и женщины.

Эрос, как и везде в мире, и в этом селе «дубы сотрясает», от его стрел не увернуться ни одному мужчине, ни одной женщине, но и Эрос, возможно испугавшись «чёрной дыры», в смятении улетает.

Женщина, самая красивая женщина этого пространства живых людей, замолкает навсегда, может быть только однажды, когда неожиданно смолкнет самум, ей привидится во сне, что она Елена Прекрасная, и все вокруг поклоняются ей, убеждённые, что красота не подчиняется предустановленности жизни.

Но проснувшись, эта женщина, самая красивая женщина этого пространства живых людей, забудет про этот сон, подчинится яви. Она замолкнет навсегда, и тогда выяснится, то ли самум, то ли истребительный батальон, окончательно разрушили любовный треугольник, последний бастион пространства живых людей.

Место треугольника заняли два центра власти, два истребительных батальона.

Выразителем одного окажется когда-то красивый мужчина, теперь с изуродованным лицом.

Выразителем другого – подросток, который возомнил себя «всесильным», не понимая, что с ним произошло самое страшное. Он уже никогда не сможет полюбить женщину.

Любовный треугольник, из которого изъяли женщину. Что может быть бесчеловечнее, безжизненнее.

А наш писатель, только и может передать нам ужас от предчувствия этой, всё пожирающей «чёрной дыры».

Джумри и Меси…

На свирели играл пастух Меси, потом научил играть Джумри. Это была необычная свирель, сам Меси называет её шумшед, некое подобие флейты и трубы. Возможно, её необычность была не только в звучании, в звуке-смысле, который невозможно заглушить, который способен пробиться сквозь все искажающие звуки-смыслы мира.

Это и стало звуком-смыслом самого Джумри.

…Меси

О пастухе Меси чуть подробнее, поскольку в русской редакции его образ сильно выхолощен, хотя именно Меси один из самых главных смыслов и нервов всей повести. Выхолащивание его образа привело к выхолащиванию самого звука-смысла повести.

Меси около сорока лет, он не из этого села, он пришелец. Для замкнутой жизни этого села почти инопланетянин.

Меси болен туберкулёзом, и одного этого достаточно, чтобы все в селе его чурались. Тем более не стали бы играть на свирелях, которые он изготовлял. Только Джумри не сторонился его, не боялся заразиться. Вот и научился играть на свирели.

Но у «туберкулёза» Меси была другая сторона, которая не в меньшей степени заставляла сельчан избегать его. Это его прошлое, его происхождение.

Настоящее имя Меси было Муса, мусульманский вариант имени пророка Моисея^[857].

…на забудем, что имя самого писателя Иса, тоже имя пророка, и вряд ли это простое совпадение…

Одновременно, явная отсылка к слову «мессия» (азербайджанское «məsih», мессия). Меси был из ханского рода, что означало принадлежность к знатности, избранности.

Пять лет назад расстреляли его отца и братьев, мать и сестёр выслали в Сибирь. Меси чудом удалось избежать их участи, но он так и остался «классовым врагом».

Учитель Таир, который от сына узнал о судьбе Меси, так и сказал, такому человеку не место в их селе, пусть живёт в поле, в лесу, среди коров и овец.

И ещё он сказал самому Меси:

«до тех пор, пока существует Советская власть, детям расстрелянных в тридцать седьмом году, нет места на нашей земле, спрячь свой диплом об окончании института, забудь о нём. С этого дня ты не Муса, а Меси, фамилию выбери себе сам. Будешь жить с новым именем, с новым паспортом, если будет суждено, если палач по имени Сталин отправится в ад, сможешь снова вернуться к нам»

Сын учителя похолодел от ужаса. Ведь речь шла о Верховном Главнокомандующем, а время было военное.

Меси так и жил в поле и в лесу. Только однажды, когда около ста юношей из села уходили на фронт, а их провожали молодые девушки, Меси пошёл вместе с ними, играя на своей свирели.

Его игра так тронула председателя сельсовета, что он только и нашёлся что сказать:

«Несчастный классовый враг! Не следует тебе выходить на люди. Не следует».

Наверно имел в виду, что не следовало так бередить его чувства.

Тем не менее, «классовому врагу» вырыли землянку, а по ночам он стал забираться на крышу и играть на свирели свои грустные мелодии.

О чём он грустил? То ли о том, что жить ему осталось недолго, то ли оплакивал убиенных отца и братьев, то ли скорбел обо всех несчастьях мира.

В селе так и говорили «оплакал своих беков, теперь оплакивает всех нас».

…Джумри

Джумри, красавец, богатырь, с мягкой, нежной душой, не мог не сочувствовать Меси.

Джумри всегда был немногословен, после истории с Сёйли, он стал совершенно замкнутым. Сначала он вступил в борьбу вместе со своим младшим братом, ломал, крушил, чуть не зарубил топором Джебраила, с трудом смогли его остановить. Но потом что-то в нём сломалось, замолчал.

В селе говорили «Таптык забияка, Джумри тронутый» («Taptık davalıdı, Cümri havalıdı»).

Дядя Мехбалы, самый уважаемый человек в селе, всё повторял Джумри не «тронутый», здесь совсем другое, но никто ему не верил.

Не верил и Таптык, брат Джумри.

Вот тогда и начал играть Джумри на свирели.

Молодые девушки останавливались, чтобы послушать Джумри, некоторые не только послушать, а просто постоять с замиранием сердца, рядом с молодым красавцем с нежной, мягкой душой.

А Джумри продолжал играть, и это было не просто сочувствие трудной судьбе Меси, не просто собственная боль из-за красавицы Сёйли, на которую он похож станом, а может быть и нежной душой, но и нечто большее, неведомое ему самому.

Он не только играл, он начал изготавливать свирели, заставлял других играть, пришла очередь и учительского сына.

«– Играй!

– Не могу! – сказал учительский сын, а сам боялся поднять глаза.

Чёрная щетина, запавшие, безумные глаза, дрожащий белый кадык, нет, это был не тот нежный Джумри, которого они так любили и который любил их.

– Играй – вмешался Таптык – все учатся и ты научишься.

– Играй – поддержал Таптыка дядя Мехбалы – не видишь, и меня завлекли в свои занятия. Если сын большевика Мухтара говорит: «У Сталина есть рога», так почему в стороне должен оставаться сын большевика Тахира»

Учительский сынок вынужден был подчиниться, он взял свирель и задул что было сил. Свирель издала такие странные, нелепые звуки, что сначала засмеялся Таптык, потом Джумри, потом сам дядя Мехбалы.

– Рассмешил ты нас учительский сынок. Ладно, поиграл и довольно».

Случайное совпадение со знаменитым эпизодом с флейтой^[858] из «Гамлета»? Вряд ли. И нас не должна смущать разность подходов, в одном случае художник преодолевает немоту всего мира, в другом одного азербайджанского села.

Главное, что в обоих случаях невысказанную ноту «высказывает» флейта.

…страшное откровение Меси

А однажды, когда Джумри играл на свирели, заговорил сам Меси, и никак не мог остановиться.

Он разъяснял, что не случайно Джумри играл всю ночь, он просит у небес справедливости для всех, пусть он продолжает играть, а он, Меси, будет говорить.

Вот вы думаете, бедный наш братец сошёл с ума, а как ему не сойти с ума, если он не такой бесчувственный, как вы, глупцы.

Пусть Джумри продолжает играть, а он, Меси, будет говорить за него, чтобы разбудить вас, сонных глупцов.

Вы не забыли, как поступили с немецкими сёлами, так знайте, точно также поступят с вами, выселят всех, до единого, превратят село в руины.

Приведу относительно большой отрывок из откровений Меси в собственном переводе. Не претендую на качество перевода, вряд ли смогу передать взволнованную, сбивчивую, почти синькопированную речь Меси, но для настоящего текста не это главное.

Речь эта важна для понимания повести «Звук свирели», для понимания судьбы самого писателя, судьбы другого писателя, о повести которого «И не было лучше брата» мы будем говорить чуть позже, наконец, шире, скорее опосредованно, чем непосредственно, для понимания сквозной темы всей книги.

«Я родился в тысяча девятьсот втором году, в селе Даг Кесеменли (Горное Кесеменли), в семье одного из близких родственников известного Ханхойского (Хоу хап). Нас называли детьми Хойхана (Xoyxanuşağı)…

Мне сорок лет. Наш век поставил свою печать на мою туберкулёзную грудь. Это печать национального государства^[859], которое построили в восемнадцатом году Ханхойский^[860] и Доктор Нариман Нариманов^[861]. Любого из сыновей нашего народа, на груди которого обнаружат эту печать, расстреливают. Поэтому вы и не видите этих людей, все они расстреляны. Я один из этих людей. Пуля пока ещё не попала в мою грудь. Но скоро и я буду расстрелян.

Расскажу вам о второй и третьей печатях.

В девятнадцатом году, сюда, в Даг Кесеменли, приехали 15 человек всадников. Все они были из партии большевиков «Гуммет»^[862]. В тайном доме Ханхойского прошло собрание. Те 15 человек из партии «Гуммет», получившие уроки Нариманова, и сподвижники Ханхойского, подписали «Программу». Там и была поставлена моя вторая печать.

Ханхойский и руководители Азербайджанской Республики приняли эту «Программу», которую написал Нариман Нариманов, и с того дня объединились в едином государстве. Одним из тех, кто подписал «Программу» был сегодняшний председатель сельсовета Гылындж Гурбан^[863]. Вторым был Мухтар Ахмедоглу, отец Таптыка и Джумри, Мухтар ами, которого вы так любите. Мухтар ами именно здесь, в доме Ханхойского увидел сестру мою, Сурьмлённую, которую все стали называть Сёйли, и влюбился в неё. Трудное было время, сложное. Но по личному разрешению Доктора Наримана все всадники ещё на один день остались в селе Даг Кесеменли, чтобы сыграть свадьбу Мухтара и Сёйли. Это одно из важнейших событий нашей эпохи. В тот день был положен конец презренной идее «классового врага». В тот день поженились ханская дочь Сурьмлённая и бедняк, без роду, без племени, Мухтар Ахмед оглу. Организатор Великой партии «Гуммет». Доктор Нариман выступил в тот день в Казахском Уездном Революционном Комитете, и назвал эту первую Советскую семью «ласточками Нового Века». Позже один из этих первых радостных вестников «Нового Века» был убит выстрелом в спину. Вторая, моя прекрасная сестра, растоптана в собственном доме.

Расскажу вам ещё одну историю.

Прошло семнадцать лет. В январе тридцать седьмого года,

…замечу, что сам я родился в мае тридцать седьмого года, так что и меня можно считать ровесником тех событий, о которых рассказывает Меси. Хотя, естественно, переживал я их совершенно по-другому. По крайней мере, до того времени, пока окончательно не прозрел…

часть нашей семьи оставалась в Иревани^[864], остальные были со мной, в селе Даг Кесеменли. Днём, в семинарии, я тайно вёл уроки «хуруфизма»^[865]. Вечера же проводил с моими ровесниками из семьи Ханхойского, которые остались в селе Даг Кесеменли. Я исполнял ашугские песни, выдавая себя за ученика знаменитого Ашуга Садыха^[866]. Делал вид, что всех развлекаю, на самом же деле смешил собравшихся шутками из «Каравелли»^[867], но между шутками, в музыкальных ладах «Руфани», «Хуруфани», «Мансири-Менсури»^[868], читал и разъяснял стихи Юнуса Эмре^[869] и Насими^[870]. Можно сказать, давал уроки истины. В те годы сочинения об истинах прошлого и будущего называли «Джавиданнамэ». Придёт время, мы будем называть эти сочинения «Наукой» (Elm). Но не будем отходить от сути.

Однажды, возвращаясь из семинарии, я услышал крик моего отца, который доносился из того самого тайного дома Ханхойского. Отец только вернулся из Иревани. Услышав его крик, я понял, что он вернулся не случайно.

В дверях дома стоял старик. Один из тех, кто пришёл в село с отрядом «Гуммет». Он узнал меня. Отец мой кричал во весь голос: «Ещё в двадцатом – двадцать третьем годах Доктор столько раз вам говорил: «Сталин не коммунист! Не большевик! Сталин – шпион!». Каждый день меня вызывают на допрос, каждый день испытывают моё больное сердце. Бедный Доктор сколько раз вас предупреждал, не верьте Сталину, не послушали».

Вижу, Мухтар плачет! Гылындж Гурбан плачет! Все плачут! Отец продолжает кричать, они плачут.

Не привык вмешиваться в дела взрослых, но здесь не сдержался. У меня ведь в кармане комсомольский билет, на языке имя нашего вождя, товарища Сталина. Двинулся я на своего отца; «Что значит Сталин не коммунист! Что ты говоришь, отец?!».

Отец схватил меня за плечи, так потряс, что зубы мои застучали. «Проснись. Все вы проснитесь. Вы находитесь в спячке. Житель села Муганлы Рус Гурбан привёз из Москвы, от Крупской^[871], весть о том, что Нариманова отравили по указанию Сталина! И Кирова^[872] отравили по его указанию! И Максима Горького^[873]! Крупская отправила нам весть о том, что всех коммунистов уничтожают. Просила всем передать, пусть прячутся, пусть меняют места работа, места своих жилищ!».

Вам ничего не известно. Знаете сколько наших ответственных работников в тридцать седьмом году переехали в Тифлис, Иревань, Дашкесан. Но спрятаться так и не смогли. Особый отдел Сталина всех обнаружил и уничтожил.

Расскажу ещё одну историю, чтобы вы знали.

С прошлого года, каждый год приходят в село «чёрные бумаги» (похоронка) на тех, кто ушёл на войну. Мне каждый день приходят известия с фронта. Каждый день! Особый отдел выстрелами в спину уничтожил целую нашу дивизию! И свет очей моих, ваш любимец Мухтар ами убит выстрелом в спину! И учитель Таир – выстрелом в спину! В Кремле сидит шпион по имени «Сталин»! Уничтожает всех наримановцев! А наш дорогой Гылындж Гурбан кричит «Да здравствует. Верховный Главнокомандующий, товарищ Сталин! А потом все поют «Интернационал»: «Вставай проклятьем заклеймённый…!». Почему вы вытаращили на меня глаза. В прошлом году мы проводили на фронт сто наших юношей. Все пошли добровольцами, никто не спрятался. Почему же ни от одного из них не приходят письма? Только «чёрные бумаги». Почему? Потому что их всех уничтожили, всех, братьев ваших. Джумри потерял покой, просит у небес справедливости. Вы думаете, он сошёл с ума, ваш любимый братец. А как он может не сойти с ума?! Все шепчутся, боятся сказать правду, что НКВД их уничтожил! Почему Алы стал «гачагом»^[874]. Помните Искендера, который гарцевал на белом коне, мы называли его символом храбрости. Где он сейчас? Почему тоже стал гачагом? На ваших глазах Джебраила, которого вы называли Азраилом, впихнули в чёрную машину и увезли. Кто это сделал? Кто довёл мою ангельскую сестру до этого состояния? Из-за кого у Тапдыка не высыхают слёзы? Вы работаете день и ночь, так почему же вы всегда голодные? Где ваш заработок?..

Помните притчу о рогах Искендера, вы должны были проходить её в школе?

О чём говорит эта притча, о том, что всё сокрытое когда-нибудь станет явным. Что до Искендера, то он чудовище, див, а в наше время такое же чудовище, такой же див, Сталин, который пьёт нашу кровь, и никак не может насытиться.

…Играй Джумри! Играй! Ты играй, а я буду рассказывать. Надо же, чтобы эти глупцы рано или поздно проснулись».

Все молчали, напуганные, ошарашенные этой речью, не знали, что сказать, и тогда неожиданно для всех наш мягкий, нежный богатырь Джумри закричал таким истошным, таким страшным голосом, что все вздрогнули:

«Почему вы не отвечаете? Почему не отвечаете?».

Почти пять минут он повторял одно и то же, потом закричал:

«Играйте! Почему вы не играете? Меси всем вам подарил по свирели.

Играйте! Играйте мелодию правды!

У Сталина есть рога! У Сталина есть рога! Играйте».

Глаза его дрожали, лицо искривилось, он вдруг обмяк, стал тихим, взял свирель, стал играть скорбную мелодию «Руфани», и, продолжая играть, постепенно удалился от нас.

Дядя Мехбалы только сокрушённо повторял:

– Да разрушится твой очаг туберкулёзный бек.

Да превратится в руины твой дом.

Разве ты не понимаешь, к чему приведут твои слова, не понимаешь, что они разрушат наш очаг, превратят в руины наши дома.

Немедленно заткните ему глотку.

Но Таптыка невозможно было остановить, он не мог остановиться:

– У Сталина есть рога! У Сталина есть рога!

…Можно представить себе как похолодели от ужаса те, кто собирался издавать книгу на русском языке. Сталин давно было разоблачён, но мало кто мог допустить, что разоблачение Сталина равно разоблачению Страны.

Выход нашли, всё-таки не тридцать седьмой год. И на том спасибо…

…пауза, которую беру после монолога Меси

После монолога Меси следует остановиться. Взять паузу. Подумать.

Как расценить этот монолог?

Как воспалённое воображение чахоточного?

Мало ли что ему может померещиться?

Да и художественный текст есть художественный текст, исторические параллели проводить не следует.

Но только ли воспалённое воображение?

Только ли законы художественного текста, позволяющие любые деформации и преувеличения?

Мне запомнились рассуждения М. Мамардашвили^[875] о философии Канта^[876]. М. Мамардашвили считает, что мы должны брать слова, термины, выражения Канта только как они звучат в аккорде. Иначе говоря, рассуждаешь об одном, но должен помнить, что есть другой звук (другая тема), и есть третий звук (третья тема), и оторванные друг от друга, они создают упрощённый взгляд на предмет.

Конечно, то, что возможно в музыке, невозможно в слове, будь то слово художественное, или слово теоретическое. Но следует хотя бы иметь это в виду, пытаться услышать это созвучие.

Позволю себе развить дальше мысль М. Мамардашвили.

На мой интеллектуальный взгляд и на мой художественный вкус (если брать их совместно), вершина не только музыки, но и всей мировой культуры «Хорошо темперированный клавир» Иоганна Себастьяна Баха^[877], 48 прелюдий и фуг по всем тонам и полутонам. Особенно остро почувствовал это, когда Интернет позволил слушать исполнение и следить на мониторе компьютера за нотами. Особый восторг испытываю, когда слышу и вижу, как различные темы сочетаются в контрапункте, как это звучит и как это записано.

Не собираюсь кому-либо навязывать свою точку зрения, не говоря уже о том, что Иогнанн Себастьян Бах не нуждается не только в моём мнении, но и в мнении более искушённых знатоков мировой культуры.

Важнее другое. Великая музыка опровергает любую линейность, и это относится не только к самой музыке, ко всем другим сферам человеческой деятельности.

Отдаю себе отчёт, как несоразмерны Бах и Кант, и горячечный бред чахоточного Меси (намеренно, чуть утрирую).

Отдаю себя отчёт и в том, что вряд ли смогу поместить горячечный бред чахоточного в сложное созвучие, в котором зазвучат одновременно множество тем.

Это меня не пугает. Главное объяснить мои намерения, а читатель с развитым воображением, сможет найти свои гармонии и свои созвучия.

В этом аккорде, или в этом созвучии, обязательно должна быть тема Сурьмлённой, ханской дочери. Эта красота как отсвет божественного, и невысказанная нота, как выражение этой божественности. На мой взгляд и на мой вкус (вместе), прекрасная Сёйли, один из лучших женских образов нашей литературы.

Возможно, имеет значение и то, что она ханская дочь. Не допытываясь до смыслов, просто внутри «звука свирели».

Сёйли можно поместить и в основание созвучия, и, одновременно, как самую верхнюю ноту созвучия. Возможны варианты. Во всех случаях она должна занимать особое положение и распространять смысловые и эмоциональные волны на других персонажей.

Я бы сказал, кроме всего прочего, распространять волны на бессмысленную мужскую суету, которая не может обойтись без крови.

Далее сам Меси, Муса, Моисей, Мессия, может быть даже Иисус, прошлое и будущее (вместе) Меси, его свирель-шумшед, его другое «я», большой и красивый Джумри, своеобразный ангел небес, землянка Меси, в которой он живёт, крыша Меси, на которую он взбирается, чтобы играть, верх и низ одновременно, хлев и небеса.

Меси, более чем любой другой персонаж, превращается в моём воображении в самого писателя. Они в какой-то момент тождественны, как сливаются две музыкальные темы, а потом расходятся так, что становятся антиподами, взаимоисключают друг друга.

Меси признаётся, на нём печать АДР, и можно долго рассуждать, что означает эта печать для него, для всех нас, все мы (большинство? часть?) выросли из «шинели АДР»^[878], и постоянно предаём это историческое наследие, предавая тем самым самих себя.