Мужчина и женщина: бесконечные трансформации. Книга вторая

Отметим два обстоятельства, связанных с жизнью Ханны Арендт в США.

Первое.

Евреи не чувствовали себя в США изгоями, а влиятельная еврейская община помогала им быстро освоиться в новой стране. Это в полной мере ощутила на себя Арендт. Она нашла в США друзей и соратников, снова начала заниматься интеллектуальной деятельностью и даже обрела известность своими острыми социально-политическими публикациями. Но со временем между Арендт и сионистскими организациями произошёл разрыв. Сионистские организации всё больше замыкались на себе, а Арендт было чуждо любое сектантство, любой национализм, еврейский в том числе.

И второе.

Удачным следует признать её замужество в США.

Генрих Блюхер^[788] был умным и образованным человеком. В одном из своих писем Арендт отмечала, что благодаря мужу она обрела способность «мыслить политически и видеть исторически». При этом, в отличие от Хайдеггера, Блюхер серьёзно относился к творчеству Арендт, во всём помогал и поддерживал её. Крайне тактично вёл себя Блюхер в деликатных вопросах, связанных с личной жизнью Ханны.

Всё это помогло ей преодолеть горечь, которая осталась у неё после отъезда из Германии.

Мартин Хайдеггер и Пауль Целан

Р. Сафрански главу, в которой он описывает встречу Хайдеггера и Целана^[789], предваряет рассказом о дискуссии двух собеседников, которая передавалась в 1965 году по радио. Один из собеседников – А. Гелен^[790] – выступал в роли «Великого Инквизитора», другой – Т. Адорно^[791] – в роли «Друга человечества».

Коротко передам суть этой дискуссии, поскольку она проливает свет и на встречу Хайдеггера с Целаном, и на последующую встречу с Арендт.

Оба собеседника, и «Великий Инквизитор» и «Друг человечества» были согласны в том, что «целое оказалось негативным», имея в виду и крах больших идеологий (больших нарративов), и трагическое сознание человека, который больше не находит опору в окружающей реальности.

Проблема оказалась в том, что преодоление «несовершеннолетия» о котором ратовал Кант, не только не решило всех проблем, именно просвещённый («совершеннолетний») человек развязал большие войны, а в новой исторической и социальной реальности превратился в «винтика», которым также легко манипулировать, как и не просвещённым («несовершеннолетним»).

Каков же выход? Конечно, участники дискуссии и не рассчитывали на то, что в одной дискуссии им удастся решить столь сложные вопросы трагического бытия человека после двух кровавых войн XX века. Но одну трагическую антиномию – если говорить в кантовских категориях – они смогли выявить.

Действительно, самостоятельно мыслящие люди больше не способны что-то изменить в мире, попытка «плавать самостоятельно» привела их к трагической изоляции в мире беснующейся толпы. Оказалось, что социальные институты не только не освобождают мыслящего человека, но могут ещё более закабалить его.

Человек, если он человек мыслящий, не должен освобождать себя от бремени ответственности за своё присутствии в этом мире, даже если социальные институты больше не предоставляют ему необходимую социальную свободу, но при этом, если он смирится со своей социальной беспомощностью, откажется от бремени социальной ответственности, его жизнь, даже его благополучие, окажутся пустой видимостью, мыльным пузырём.

Человек больше не в состоянии просчитать последствия своих поступков, но это не означает, что он должен отказаться от самоопределения и самостояния, он никогда не должен смириться с тем, что освобождение от бремени (ответственности, самоопределения, самостояния) кто-то сочтёт естественной антропологической константой.

И чтобы далее не утяжелять текст философскими доводами, приведу поэтический довод Т. Адорно:

«Да, мир труден для восприятия, но давайте оставим человеку зыбкие надежды на спасение, что ещё сохраняются в воспоминаниях о детстве, в поэзии, в музыке, в "метафизике в миг её крушения"».

Молчание Хайдеггера по поводу его нацистского прошлого, говорило и о том, что он старался избежать этой трагической антиномии, по крайней мере, когда речь шла о его собственной жизни. Это особенно отчётливо проявилось в его встрече с Паулем Целаном.

Пауль Целан, еврей по происхождению, случайно уцелел в нацистском лагере, в котором погибли его родители. С 1948 года он жил в Париже, стал одним из лучших европейских поэтов послевоенного времени. Начиная со школы, он соприкоснулся с проявлениями антисемитизма и писал своей тёте в Палестину «что касается антисемитизма в нашей школе, то я мог бы написать тебе об этом книгу объёмом в 300 страниц».

В Париже он увлёкся философией Хайдеггера. Как оказалось, Хайдеггер в свою очередь интересовался поэзией Делана.

В 1967 году во Фрайбурге предстояло выступление Делана и организаторы выступления послали приглашение Хайдеггеру. Тот ответил устроителям:

«Я уже давно хочу познакомиться с Паулем Целаном. Он дальше всех продвинулся вперёд, но, как правило, предпочитает держаться в задних рядах. Я знаю о нем всё, знаю и о тяжелом кризисе, из которого он сам себя вытащил, насколько это вообще по силам человеку… Было бы хорошо показать Паулю Целану и Шварцвальд».

…что означает «знаю всё» и почему надо показать Целану Шварцвальд?…

Послушать Делана пришло более тысячи человек, никогда прежде он не выступал перед такой большой аудиторией. В первом ряду сидел Хайдеггер.

После выступления, когда поэта окружила толпа слушателей, кто-то предложил сфотографироваться на память. Делан вдруг резко заявил, что фотографироваться с Хайдегером не желает. Хайдеггер сохранил невозмутимость: «он не хочет – что ж, оставим это».

В завершение вечера все снова собрались вместе, чтобы выпить по бокалу вина, Хайдеггер предложил Целану на следующее утро поехать побродить по Шварцвальду, тот согласился. Когда же Хайдеггер ушёл, настроение Целана резко изменилось, он стал приводить всевозможные возражения против предложения поехать в Шварцвальд и, в конце концов, прямо заявил, что ему трудно находиться рядом с человеком, о чьём сомнительном прошлом он не может забыть.

Непоследовательность поступков Целана объяснялась его внутренним смятением: работы и сама личность фрайбургского философа производили на него большое впечатление, но с другой стороны он не мог забыть судьбу своих родителей и нацистское прошлое Хайдеггера.

На следующий день Целан всё-таки поехал в Шварцвальд, хотя можно представить себе каких внутренних усилий это от него потребовало. Много часов они провели вдвоём в «хижине» Хайдеггера, после чего Целан оставил такую запись в книге для посетителей:

«Пишу в книгу для гостей хижины, не отводя взгляда от колодезной звезды, с надеждой в сердце на грядущее слово».

О чём много часов говорили в «хижине» Хайдеггер и Целан, осталась ли горечь в душе Целана после этой беседы? Нам это неизвестно, но один из друзей Целана рассказывал, что несколько часов спустя он встретил в гостинице поэта и философа, оба были в приподнятом настроении. Казалось, что Целан сбросил с души огромную тяжесть. На следующий день он уехал из Фрайбурга в хорошем настроении и несколько дней оставался в таком же состоянии духа. Он даже написал стихотворение «Тодтнауберг»^[792]:

Арника, василёк, где в книге,

глоток из колодца под в сей день, строка

кубом со звёздами, о надежде

в той в сердце

хижине, на мыслителя

где в книге той – грядущее (вот

чьи имена там вписаны уже грядущее)

перед моим? – слово

Стихотворение заканчивается так

 
«…Лес, пустошь, тряска
Ятрышник^[793] с ятрышником, порознь,
позже, в пути, проступает
резкость,
везущий нас, тот человек —
он слушает тоже,
кое-как
проложены гати
в болоте,
влажно, топь».
 

Обратим внимание, что в стихах есть и «надежда в хижине», и «слово, исходящее из сердца мыслителя», и «в пути проступает резкость», и «в болоте, влажно, топь».

Хайдеггер и Целан встречались ещё несколько раз, обменивались письмами. Когда они встретились в последний раз, Целан в большой аудитории читал свои стихи. Хайдеггер слушал сосредоточенно, мог потом дословно цитировать целые строки, но во время дискуссии Целан, при всех, обвинил его в невнимательности. Оба расстались в подавленном состоянии.

Летом 1970 года Хайдеггер собирался показать Целану гельдерлиновские^[794] места на Верхнем Дунае. Не получилось, весной этого же года Пауль Целан покончил с собой.

Когда Хайдеггер и Целан прощались в последний раз, Хайдеггер «глубоко взволнованный», сказал окружающим: «Целан болен – неизлечимо».

Скорее всего, так оно и было, Хайдеггер был «глубоко взволнован», Целан был болен неизлечимо. И всё-таки в словах «болен неизлечимо» есть лукавство, ведь болезнь была следствием душевных мук, не так-то просто было проложить «гати» в болоте, не так-то просто было выбраться из «топи», после всего того, что случилось с Целаном и с его близкими, и после нескольких часов в «хижине», даже если после этого он казался в приподнятом настроении.

Целана раздирала трагическая антиномия, и не было иного выхода, как покончить с собой.

Хайдеггер искренне собирался расположить к себе Целана, но так, чтобы избежать трагических вопросов. Ему не хватило мужества вступить на мост, под которым разверзлась бездна.

А просёлочных дорог в этом случае не было.

…метафора моста

Метафора «моста» возникла в моём воображении после знакомства с идеями Габриэля Марселя^[795] и Рейнхольда Шнайдера^[796] в изложении Рюдигера Сафрански.

«Габриэль Марсель напоминает о фундаментальном смысле религии. Трансцендентность – это тот ориентир, который освобождает людей от необходимости быть друг для друга всем. Ориентир, благодаря которому они могут прекратить взваливать друг на друга ответственность за «нехватку бытия» и попеременно обвинять друг друга в том, что чувствуют себя в этом мире чужими. Им также не нужно будет с таким страхом бороться за собственную идентичность, если они смогут поверить, что по-настоящему их знает только Бог… Тем самым она (трансцендентность) даёт человеку мужество, потребное для осознания его бессилия, его бренности, его способности ошибаться и быть виновным. Но она также даёт силы, чтобы жить с подобным сознанием, и в этом смысле представляет собой духовный ответ на вопрос о пределах того, что способен осуществить человек».

Рейнхольд Шнайдер считает, что «История – это мосты, которые Бог воздвигает над немыслимыми безднами. Мы должны пройти по мосту. Но каждый день мост чуть-чуть удлиняется, может быть, всего лишь на один шаг… Мы идём в иной, совершенно чуждый нам мир… История не обрывается, и всё же её преображения представляются нам крушениями…».

Метафора, которая возникла в моём воображении, имеет более локальный смысл. Не претендую на фундаментальные проблемы человеческого бытия, мне достаточно того, что предлагаемая метафора помогает понять некоторые стороны взаимоотношений между Хайдеггером и Арендт (в какой-то степени и между Хайдеггером и Целаном) после Большой войны.

Представьте себе мост, по которому навстречу друг другу движутся два человека.

Они бесконечно близки друг другу, поэтому и движутся навстречу друг другу.

Они бесконечно далеки друг от друга, многое их разделяет, настолько, что в иные времена они должны были бы драться насмерть, существование одного исключало бы существование другого.

Они умные, их можно назвать мыслителями, они понимают, что не должны заглядывать в бездну под мостом, в этом случае они не смогут двинуться навстречу друг другу.

Но они не могут позволить себе сентиментальность, они не могут делать вид, что нет бездны под мостом, по которому они идут навстречу друг другу.

Они должны понять трагизм своего положения. Но трагизм не означает невозможность, безнадёжность. Как не парадоксально, «невозможность» и «безнадёжность» несут на себе печать сентиментального разочарования, а не трагического приятия мира.

Они должны понять трагизм своего положения, но вести себя мужественно, т. е. не останавливаться на мосту, не поворачивать вспять, продолжать идти навстречу друг другу.

Они должны встретиться, чтобы помочь друг другу. Не обвинять друг друга, напротив, поблагодарить судьбу за ту близость, которая была между ними, и которая не может исчезнуть бесследно.

Мартин Хайдеггер в послевоенные годы…

После войны Хайдеггер пережил трудные годы.

Французские оккупационные власти, которые в 1945 году разместились в разрушенном Фрайбурге, остро нуждались в жилых помещениях. Встал вопрос о конфискации жилья у тех лиц, которые сотрудничали с нацистами. В «чёрный список» попал дом Хайдеггера. Супруги Хайдеггер начинают отчаянно бороться за сохранение своего дома. Хайдеггер пишет оккупационным властям гневное письмо, в котором есть такие строчки:

«Я самым решительным образом протестую против этой дискриминации моей личности и моей работы. Почему именно я должен быть не только наказан конфискацией излишков жилой площади, но и полностью лишён моего рабочего места и подвергнут диффамации перед всем городом – я бы даже сказал, перед мировой общественностью?»

Дом не конфискован, на некоторое время в него подселяют одну семью военнослужащих.

Французские власти сами не проводят расследования. «Дело Хайдеггера» поручается специальной комиссии (не суду!), в которую входят профессора, освобождённые из нацистских тюрем.

Комиссия предлагает Хайдеггеру ответить на ряд вопрос, но в целом ведёт себя достаточно доброжелательно.

Члены комиссии внимательно проверяют каждый оправдательный довод Хайдеггера. В случае, когда то или иное утверждение не удаётся ни подтвердить, ни опровергнуть, вопрос решается в пользу Хайдеггера.

Комиссия соглашается с предложенной философом версией, что после 1934 года его отношения с нацистами фактически прервались. Комиссия принимает во внимание оправдание философа, что во время своего ректорства, он не только не преследовал евреев, но даже, в рамках возможного, помогал. Вместе с тем комиссия высказывается достаточно чётко:

«…нет никакого сомнения в том, что Хайдеггер в судьбоносном 1933 г., сознательно поставил на службу национал-социалистической революции великий блеск своего имени и своё специфическое ораторское искусство – и тем самым способствовал оправданию этой революции в глазах немецкой образованной публики».

По мнению комиссии, лучшим решением была бы отставка или пенсия, однако с «предоставлением всемирно известному философу возможности вести преподавательскую деятельность хотя бы в ограниченных масштабах».

Сам Хайдеггер считал решение комиссии «инквизиторским», он предложил, чтобы комиссия запросила у Карла Ясперса отзыв о его поведении в период ректорства, рассчитывая, что это приведёт к снятию с него всех обвинений. Но этого не произошло. В отзыве Ясперса были такие строки:

«Стиль мышления Хайдеггера, который кажется мне по сути несвободным, диктаторским, некоммуникативным, будет ныне роковым в его преподавательском воздействии. Стиль мышления представляется мне куда более важным, чем содержание политических суждений»

В последующем, так или иначе, за Хайдеггера заступились многие его выдающиеся современники, которые сумели сохранить своё честное имя, хотя никто из них не сомневался в вине знаменитого философа. Заступились и французские интеллектуалы, которые были участниками французского движения Сопротивления. Более других они понимали тяжесть вины Хайдеггера, но считали необходимым переводить его книги и статьи, чтобы они стали достоянием думающей публики.

Понимая, что находится во французской оккупационной зоне, Хайдеггер не преминул этим воспользоваться, и стал писать комиссии и властям о том, что его философские работы распространены во Франции и стимулируют мышление.

Как видим, Хайдеггер изворачивается, так или иначе, оправдывая своё поведение в нацистский период.

Герберт Маркузе^[797] имел все основания написать ему, в письме в августе 1947 года:

…заметим, что Герберт Маркузе по происхождению еврей, получил степень доктора литературы в университете Фрайбурга, а впоследствии вернулся во Фрайбург, чтобы продолжить изучение философии под руководством Хайдеггера…

«Вы сказали мне, что с 1934 года совершенно порвали с режимом наци и что гестапо следило за Вами. Я не стану сомневаться в Ваших словах. Но остаётся фактом: в 1933–1934 гг. Вы столь сильно идентифицировали себя с режимом, что и сегодня в глазах многих остаётесь его безусловной духовной опорой. Доказательство – Ваши собственные речи, сочинения и действия того времени… Многие из нас долго ждали от Вас слова, того слова, которое бы чётко и однозначно освободило Вас от этой идентификации, слова, которое выражает Ваше действительное отношение к тому, что произошло. Вы такого слова не сказали – по крайней мере, оно ни разу не вышло за пределы частной сферы».

Приведу также слова Ю. Хабермаса^[798], тогда ещё достаточно молодого человека, который через газету адресовал Хайдеггеру вопросы, ответы на которые должны были бы прояснить отношение философа к нацизму, но ответа не получил:

«…апологетическое поведение Хайдеггера после войны, ретуширование и манипулирование, отказ публично отмежеваться от режима, сторонником которого в своё время публично себя провозгласил – всё это объясняется тем, что философу было присуще скроенное по собственной мерке миссионерское сознание, с которым было бы несовместимо признание своих ошибок и тем более вины».

В какой мере упорство Хайдеггера объясняется особенностями его личности, насколько его «почвенническим» мировоззрением, насколько его миссионерским сознанием – все эти сложные вопросы оставляю более компетентным исследователям.

Со своей стороны могу сказать только следующее, моя точка зрения, не более того. Хайдеггер после войны вёл себя не мужественно. Не могу назвать это поведение и принципиальным, в отличие, например, от поведения Кнута Гамсуна^[799], не побоявшегося с открытым забралом пойти чуть ли против всего мира. Хайдеггер, не побоимся этого слова, мельчит. А после 1949 году, когда философская общественность во всём мире, широко отметила его 60-летие, он, пожалуй, окончательно уверовал в свою непогрешимость.

Не могу сказать, что подобно Гедде Габлер он мог бы сказать «пошлое следует за мной по пятам». Не мог бы, поскольку это пошлое было в его натуре.

Отмечу, что процедура денацификации в 1949 году закончилась для Хайдеггера вердиктом: «Попутчик. Карательные меры не требуются».

Встреча Мартина Хайдеггера и Ханны Арендт: Фрайбург, 1950 год…

В начале 1950 года Ханне Арендт предстояла поездка в Европу в качестве исполнительного директора организации под названием «Еврейская культурная реконструкция»^[800]. Цель организации была в том, чтобы передать прежним владельцам культурные ценности, отнятые у них нацистами.

Ханна сочла необходимым (мост?!) проехать через Фрайбург, чтобы встретиться с Хайдеггером. Она желала этой встречи и боялась её.

Когда незадолго от отъезда подруга Ханны спросила её, радуется ли она поездке во Фрайбург, она ответила: «дорогая, чтобы «радоваться» Фрайбургу, нужно обладать чертовским мужеством – а у меня его нет».

Её признание ничего не означает, она была мужественной женщиной,

…мужественная женщина также естественно как женственный мужчина…

но она была женщиной, она была человеком, она могла позволить себе быть слабой, сомневающейся, растерянной.

Она не могла не бояться этой встречи, ведь она не могла не понимать, что в политическом смысле Хайдеггер относится к её преследователям, и после встречи с ним она может утратить своё душевное равновесие.

Когда она говорила в письмах о своей «гордости», по существу она пыталась скрыть свой страх вновь подпасть под чары Хайдеггера. И как можно судить по её письмам после встречи в 1950 году, «чары» сразу же стали на неё воздействовать. До поры до времени.

В письме к Хайдеггеру Ханна назовёт эту встречу «оправданием всей моей жизни», но через некоторое время напишет своей подруге, «он не понимает, что всё это было 25 лет тому назад, что он не видел меня больше 17 лет». По её мнению Хайдеггер стоял в её комнате как побитая собака, и происходящее казалось ей трагикомедией.

Ханна не противоречит себе ни в первом, ни во втором случае. Просто она человек и в ней могут возникнуть различные настроения.

Встретились они в рецепции отеля во Фрайбурге в феврале 1950 года.

Хотя и договаривались о встрече, встретились спонтанно.

Хайдеггер, придя в отель, послал ей письмо, но не стал дожидаться ответа, и неожиданно попросил сообщить ей, что он внизу. Не трудно предположить, что у Хайдеггера были свои колебания, но он был мужчина, он был уверен в себе, и не пристало ему проявлять нерешительность.

Ханна спустилась в рецепцию, и они встретились. Впервые через двадцать лет.

Но здесь и сейчас многое для них оказалось иным.

Женщина, теперь уже не столь юная и не столь наивная, была замужем, она понимала, что её муж способен проявить необходимую деликатность, но не хотела злоупотреблять его деликатностью.

Мужчина решил, что он способен принять решение, которое с радостью (?!) примут обе женщины, на то он и мужчина, чтобы принимать решение, в том числе и за женщин.

Так начался новый этап их взаимоотношений, который по праву называют «осенними». В отличие от «весеннего» этапа встреч было намного меньше, но были письма, которые позволяют судить о том, что эти двое, несмотря ни на что, вновь были готовы к интенсивным отношениям. Хотя и no-другому настолько насколько осень отличается от весны.

Но в этой «осени» в «высокое» стало проникать пошлое.

Свидетельство того что мужчине, чтобы о себе он не думал, не хватило мужества пройти по мосту, под которым разверзлась бездна.

…два замечания к использованию слова «любовь»

Позволю себе несколько замечаний.

Как мог заметить внимательный читатель, в этом опусе я практически не использую слово «любовь», предпочитая слово «высокое». Основная причина этого в том, что слово «любовь» нередко употребляется в «готовом» виде, как нечто завершённое. Соответственно, признаётся, что «любовь» между Мартином и Ханной, могла притихнуть, спрятаться, вспыхнуть с новой силой, но во всех случаях, она нечто «готовое», или она есть или её нет.

На мой взгляд то высокое, что происходит межу мужчиной и женщиной, не вмешается в одно слово. Аналогии всегда хромают, но, тем не менее, можно провести аналогию с тем, что у северных народов нет слова «снег», но есть различные слова, связанные со «снегом».

Можно сказать, что «осень» Мартина и Ханны продолжение их «весны», а можно сказать, что это совершенно новое, уникальное явление, которое не сводится к предыдущему.

У сербской поэтессы Десанки Максимович^[801] есть стихи о том (цитирую по памяти) какое щемяще-грустно-нежное чувство могут вызвать первые седые волосы или первые морщины любимого человека. И кто знает, может быть это щемящее-грустно-нежное чувство трудно свести к предыдущей, более монотонной, более обыденной их жизни. Может быть, в нём больше присутствия.

Можно в равной степени сказать, что фильм М. Ханеке «Любовь»^[802] о «любви» двух старых людей, которая возникла в преддверии смерти женщины, или о «любви», которая стала продолжением того, что происходило между мужчиной и женщиной в молодости. А можно сказать, что «любовь» возникла именно там и тогда. И кто может сказать, в каком из этих вариантов больше присутствия.

Ещё одно замечание связано с тем, что многие авторы (Н. Мотрошилова в том числе), разводят любовь мужчины и любовь женщины, как принципиально отличные друг от друга. Думаю, как во многих иных случаях, лучше избегать обобщений,

…опасность «общего, пожирающего различия»^[803] сохраняется во всех случаях…

хотя приходится учитывать, что das Man могут «действовать» и в душах таких глубоких людей как Мартин Хайдеггер и Ханна Арендт.

Ханна Арендт не только готова была «сострадать», но и готова была признать свою женскую роль, сложившуюся в веках и казавшуюся незыблемой.

По крайней мере, до тех пор, пока не «восстала».

Мартин Хайдеггер всегда чувствовал свою мужскую избранность, которую усиливало его «почвенничество». Соответственно, женщине отводилась роль при мужчине.

…Хайдеггер подчёркивал специфику греческого понимания богини: в девушке угадывается женщина, а в женщине вспоминается та, прежняя девушка. При всей проницательности Хайдеггера не думаю, что это наблюдение в равной степени относится и к Афине, и к Афродите…

Иными словами то, что произошло между Хайдеггером и Арендт. совершенно уникально и в послевоенный период, и возьму на себя смелость сказать, что речь должна идти о сложной сублимации «мужского» и «женского» между конкретным мужчиной и конкретной женщиной, в конкретных исторических обстоятельствах.

…«дружба втроём»

В этой книге не раз говорил, повторю, треугольник естественный, скажу сильнее, архетипический^[804] вариант взаимоотношений между мужчиной и женщиной. Он был «естественным» и в случае молодых Мартина-Ханны-Эльфриды.

У нас есть все основания поверить Р. Сафрански, когда он говорит, что Эльфрида «была хорошей женой и верной спутницей жизни… она вышла замуж за Хайдеггера, когда ничто ещё не предвещало его будущей славы… она всегда оставалась для Хайдеггера надёжной опорой». Говоря образно (и чуть огрубляя) она была Герой и Гестией в одном лице, хотя и не могла одновременно быть Афиной и Афродитой.

Ещё в пору молодости наших героев, всё могло открыться, как часто открывались взаимоотношения Хайдеггера с другими женщинами, разразился бы скандал, но это продолжение того, что мы выше назвали «архетипическим».

…Другой вопрос, когда люди начинают разгребать «авгиевы конюшни»^[805] подобных историй, за них, через них, вместо них начинают действовать das Man и привносят в их жизнь много пошлого. Но за эту пошлость должны отвечать сами люди, которые позволяют das Man орудовать в их душах…

Пошлость во взаимоотношениях Мартин-Ханна-Эльфрида, на мой взгляд, начинает возникать с идеи Хайдеггера о «дружбе втроём».

Но обо всём по порядку.

Сразу после встречи с Ханной, Хайдеггер посылает ей короткое письмо, в котором пишет, что встреча его обрадовала, поскольку была проявлением того непреходящего, что происходило между ними раньше. В письме содержится также приглашение Ханне нанести визит во фрайбургский дом Хайдеггеров, с припиской:

«Моя жена, которая всё знает, будет рада Вас приветствовать».

Встреча в тот раз не состоялась, однако в сознании Хайдеггера возникла идея «дружбы втроём», и он, не считаясь с мнением женщин, пытается её осуществить.

…почему не «дружбы вчетвером», ведь Ханна обо всём сообщала мужу в своих письмах, и не скрывала это от Хайдеггера. При этом она отдавала себя отчёт в стойкой неприязни Генриха Блюхера к Мартину Хайдеггеру, и трудно сказать, что в этой неприязни перевешивало, прежние отношения Мартина и Ханны, или нацистское прошлое и антисемитизм Хайдеггера…

Благодаря настойчивости Хайдеггера встреча всё-таки состоялась.

Подобности этой встречи нам неизвестны, но не трудно предположить, что Эльфрида не собиралась скрывать своё, мягко говоря, прохладное отношение к Ханне.

Через два дня Ханна напишет письмо Эльфриде, стараясь удержаться от злобы и мстительности, впрочем, напишет в первый и в последний раз:

«Вы сломали лёд и за это я Вам от души благодарна… Вы никогда не скрывали своих взглядов, не скрываете их и теперь, даже в моём присутствии. Но эти взгляды таковы, что делают любой разговор почти невозможным, поскольку всё то, что другой мог бы сказать, уже заранее определённым образом характеризуется и (Вы уж извините) каталогизируется – как еврейское, немецкое или китайское».

В письме к мужу она высказывается более жёстко:

«Сегодня утром мне пришлось вступить в дискуссию с его женой – которая, очевидно, уже 25 лет или, может, только с тех пор, как каким-то образом узнала о неприятной для неё истории, устраивает ему ад на земле. А он – и это столь же очевидно, то есть с очевидностью следует из нашего запутанного разговора втроём, – он, человек, который, как всем известно, лжёт всегда и везде, где только может, на протяжении всех этих 25 лет ни разу даже не пытался отрицать, что я была единственной страстью его жизни. Боюсь, пока я жива, эта женщина будет мечтать об одном – перетопить всех евреев как котят. Она, к сожалению, непроходимо глупа».

Хайдеггер, согласно интерпретации его биографа, воспринял встречу Эльфриды и Ханны совершенно по-иному. Он увидел в ней не борьбу, а примирение, и был растроган, когда на прощание обе женщины обнялись. Он тут же пожелал принять в их дружеский союз также Генриха Блюхера и попросил Ханну передать ему сердечный привет. Ханна попыталась немного охладить восторженное настроение Хайдеггера, напомнив ему что только ради него согласилась на встречу с Эльфридой.

Одним словом Хайдеггер продолжает верить в свою идею «дружбы втроём» и настойчиво внедряет её в жизни.

…если мужчина так решил, так оно и должно быть…

Он пишет Ханне:

«Когда ты при первом свидании пошла, в своём прекраснейшем платье, навстречу мне, то для меня ты как бы перешагнула через прошедшие пятилетия… В тот момент новой встречи знаком стало твоё коричневое платье. Этот знак всегда будет для нас указующим»

…Хайдеггер или не замечает мрачную символику «коричневого» цвета или, не исключено, имеет в виду компромисс Арендт с «коричневым» цветом из прошлого Хайдеггера…

Он уверен, это нужно не только ему, это нужно всем троим. Всё очень просто:

«Обычно мы говорим слишком много, но до сих пор говорили слишком мало. Я должен был, исходя из доверия к моей жене, говорить с нею и с тобой. Тогда было бы не только сохранено доверие, но ясным стали бы сущностные качества моей жены и это помогло бы нам».

И не устаёт передавать приветы от Эльфриды.

Трудно назвать великого философа «слепцом», но подобное, увы, случается и с великими философами.

Как и ожидалось, идея «дружбы втроём», провалилась.

Когда два года спустя Ханна Арендт посетила Хайдеггеров, от идиллии «дружбы втроём» не осталось и следа. В письме мужу Ханна даже призналась в «полуантисемитской сцене», которая разыгралась между женщинами. Закономерный финал «дружбы втроём».

К счастью, уже был написан «осенний цикл», который в наибольшей степени стал выражением присутствия Мартина Хайдеггера. Как и его великая философия.

…осенний цикл: «мы не можем выразить, насколько мы едины»

Не будем больше допытывать новый этап взаимоотношений Мартина Хайдеггера и Ханны Арендт: «любовь» или «не любовь», «вспышка осенней любви» или инерция прошлых отношений. Допытываясь, натыкаешься на всё второстепенное, не отличая зёрна от плевел. А мы достаточно поговорили о «плевелах».

Хайдеггер пишет Арендт:

«Тихий утренний свет, возвратившись в мою комнату остался после твоего отъезда. Моя жена вызвала его. Ты помогла внести его. Твоё «может быть» стало ответным возвратившимся лучом. В ясности этого утреннего света проступила, однако, вина за моё молчание. И она останется.