Мужчина и женщина: бесконечные трансформации. Книга вторая

Опус восьмой. Отелло, венецианский мавр: тендерная версия

…классика, способная меняться вместе со временем

Существует бесчисленное множество постановок трагедий Шекспира (комедии вынесем за скобки), «Отелло» в том числе. В текст вносят изменения, меняют время и место действия, добавляют новых персонажей и новые сюжетные ходы, предлагают новые и новые версии.

Классика на то и классика, что способна меняться вместе с изменением времени, с появлением новых подходов и новых концепций.

Канонический текст может и должен существовать, а в остальном ничего запретного. Классика на то и классика, чтобы суметь сохранить себя, не прячась в свой кокон.

Мою вольную версию условно можно назвать «Отелло в тендерном ракурсе». «Гендерный век» имеет свои права на классику, как и всякий другой, просветительский, галантный, романтические, прочие.

«слишком доверчив»?

Широко известно изречение А. С. Пушкина, «главная трагедия Отелло не в том, что он ревнив, а в том, что он слишком доверчив!»^[500]. Эта кажущаяся разгадка, на самом деле таит в себе множество вопросов.

Слишком доверчив?

Как возможна такая доверчивость в условиях реальной жизни?

Он что с луны свалился, его всю жизнь окружали одни ангелы?

Он никогда не сталкивался с такими человеческими пороками, как подлость, коварство, лицемерие, обман, измена?

Или он относится к категории странных, чудаковатых людей, которые живут в своём, обособленном от других, мире?

Как же он, в этом случае, достиг карьерных высот, как стал генералом, как управлял другими, пусть воинами, солдатами?

Они же не роботы, чтобы беспрекословно подчиняться приказу. Они же люди, живые люди, разные, добрые, злые, коварные, простодушные.

А если кому-то из них придёт в голову намерение оклеветать другого?

Он будет рассчитывать на доверчивость нашего генерала?

Слишком доверчив?

Допустим, была искусно выстроена система ложных наветов.

Допустим, Яго не обычный человек, пусть гений зла.

Что из того?

Если Отелло такой доверчивый-доверчивый, на грани мальчишеской глупости, тогда проблема не в Яго, а в самом Отелло.

И где гарантия, что злоумышленник, подобный Яго, не найдётся в армии, в управлении?

Может быть, для общей безопасности Отелло следует немедленно разжаловать в солдаты.

И лишить власти.

Слишком доверчив?

Настолько, что по ложному навету задушил любимую женщину?

Не соизволил её выслушать.

А она, бедняга, сама смиренность, не роптала, не возмущалась, готова была отвести любые подозрения.

Но наш «слишком доверчивый» генерал не способен слушать, даже любимую женщину. Если что-то у него в голове заклинило, безнадёжно что-то объяснять, ничего не получится, с упорством маньяка будет повторять одно и то же.

Допускаю, что я утрирую.

Можно возразить, общеизвестен принцип того же А. С. Пушкина, художественное произведение «должно судить по законам, им самим над собою признанными».

Можно возразить, что мои вопросы не учитывают законов высокой трагедии, с присущим ей разреженным пространством, в котором нет места бытовой правде, психологическим деталям.

Можно возразить, что пушкинское «слишком доверчив» имело в виду не столько жанр трагедии, сколько характеры людей.

Так или иначе, попробуем поискать в другом направлении. В конце концов, моя цель не придирка к Пушкину,

…хотя, в то же самое время, классик на то он и классик, чтобы выдерживать придирки…

сколько сам Отелло.

Пусть он доверчив, но почему его «доверчивость» привела его к трагедии. Что он, подобно Гамлету сетовал на то, что «распалась связь времён»^[501]. Что-то не слышал от него подобных слов, напротив, мир, который позволил ему стать генералом, он считал разумным и никогда в нём не сомневался.

Почему на роль Отелло выбирают актёров, с ярко выраженной «маскулинной» внешностью?

Давно обратил внимание, что на роль Отелло, как правило, выбирают актёров с определённой физиогномикой, массивная фигура, тяжёлое лицо, грубые черты лица, зычный голос. Наверно, чтобы подчеркнуть такие черты как воля, решительность, самообладание, при случае гнев и ярость, только не нежность, не изящество, не тонкость чувств.

Хотим мы того или не хотим, но поступки такого Отелло мы невольно воспринимаем внутри подобной физиогномики и подобной пластики. Никаких полутонов, благородный-благородный во всём, в каждом движении, в каждом жесте, в каждом поступке, в каждом слове. Благородный металл, чистый без примесей.

Аналогично в любви: «Она меня за муки полюбила, а её – за состраданье к ним».

Или в других переводах:

«Я стал ей дорог тем, что жил в тревогах. А мне она – сочувствием своим»,

«Я ей своим бесстрашьем полюбился. Она же мне – сочувствием своим».

Вновь никаких полутонов, «она полюбила за это», «я полюбил за то», последний и окончательный аргумент, как приговор.

Ещё один нюанс, на который невозможно не обратить внимание. Она его за «муки», за «тревоги», за «бесстрашье» полюбила, а он её за «отзывчивость». Везде он, мужчина, непоколебимый во всём, или он сам, или отношение, опять же к нему.

Если это так, то каких же актёров приглашать на роль Отелло, не тщедушных же, не худосочных. Может быть, если для комедии, под тем же названием, «Отелло». Тогда можно было бы и тщедушного, и худосочного.

…возможна ли формула любви?

Любовь – дело штучное, каждый раз всё заново, лица, ситуации, обстоятельства, когда, что, как, с кем, утром, вечером, весной, осенью, в молодости в старости. Если и выводить какие-то формулы, то только приблизительные, условные.

И среди этих условных, пожалуй, самая бесспорная: «сострадание», «сочувствие» женщины к «мукам», «бесстрашью» мужчины, и ответное чувство мужчины, за то, что именно женщина придала высокий смысл и «мукам» и «бесстрашью». Из такой искры может разгореться нешуточное пламя.

Тем более, если всё происходило в догендерную эпоху.

Тем более, если «сострадающая» женщина красивая, если она «мечта, венец творенья, ангел, совершенство» как в «Отелло» Шекспира.

Вопрос в другом, в каком направлении будет развиваться «сочувствие» и благодарность за «сочувствие», насколько хватит этого пламени.

Я несколько забегаю вперёд.

Как предварение моей «гендерной версии» необходимо, во-первых, сравнить текст Шекспира, с теми первоисточниками, на которые он опирался.

И, во-вторых, проанализировать этот текст в фокусе «гендерных подходов».

…на что опирался Шекспир, когда писал своего «Отелло»

Известно, что Шекспир заимствовал сюжеты для своих трагедий и комедий из старинных хроник, новелл писателей, моряцких рассказов, буквально отовсюду. Но первоисточники остались в своём времени, их знают только специалисты, творения Шекспира перешагнули своё время, они на все времена, их знают практически все мало-мальски образованные люди всего мира.

Трагедию «Отелло» считают переложением новеллы Джеральди Чинтио «Венецианский мавр» из его сборника «Сто сказаний»^[502], написанной примерно за 50 лет до «Отелло» Шекспира. Поскольку Шекспир итальянского языка не знал, по всей видимости, он узнал об этой новелле в чьём-то пересказе или в не дошедшем до нас английском переводе. У Джиральди Чинтио Мавр, подстрекаемый кознями своего Прапорщика (в новелле личное имя имеет только Дездемона), коварно убивает свою жену, причём делает это не сам, а руками всё того же Прапорщика, чтобы избежать каких-либо подозрений. И даже представ перед судом, он отрицает причастность к преступлению. Такая вот криминально-авантюрная новелла.

Не трудно заметить, что между новеллой Чинтио и трагедией Шекспира огромная дистанция. Главное для Чинтио, занимательность: подумать только, сколько в нашем мире низменного и непристойного, на какие только ухищрения не способен мужчина, чтобы наказать женщину за измену, и при этом, едва ли не самое любопытное, мужчине удаётся выкрутиться. Морали в новелле нет, может быть, только самая малость, чтобы развести порок и добродетель.

В подобной новелле, ни о каком благородстве мавра говорить не приходится, перед нами по существу коварный злоумышленник, далёкий от чувства чести. Если без особых ухищрений экранизировать подобную историю, то кастинг на роль Отелло не предполагал бы актёра, чья физиогномика и пластика излучала бы, скажем так, «благородную тяжесть», а ярко выраженная маскулинность парадоксально сочеталась бы с простодушием и доверчивостью Дездемоны. Напротив, потребуется актёр, в физиогномике и пластике которого можно обнаружить плутовство и даже скрытое коварство.

Конечно, художественные решения могут быть самыми неожиданными, но всё-таки новелла Чинтио содержит в себе художественный потенциал скорее комический, чем трагический.

Шекспир сочиняет высокую трагедию о том, что высокие помыслы, великое предназначение, могут обернуться невероятными ударами судьбы. Так было в античной трагедии, так происходит в трагедии «Отелло». И не найдёшь ответа на вопрос, то ли это Рок, Фатум, то ли расплата за высокие помыслы, за благородство и доверчивость.

…вернёмся к тексту Шекспира: первые характеристики Отелло

Теперь – во-вторых – попробуем найти в самом тексте Шекспира мотивы, которые в какой-то мере оправдали бы «гендерную версию».

Разумеется, речь идёт только о том, что можно назвать «культурными играми», противопоставлять, сталкивать, облучать канонический текст другими текстами или другими идеями.

Уже в самой первой сцене Яго говорит про Отелло:

 
«Но он (Отелло) ведь думает лишь о себе:
Они ему одно, он им другое.
Не выслушал, пустился поучать,
Наплёл, наплёл и отпустил с отказом».
 

Высокая трагедия, но почему-то Шекспир решил начать именно с этих слов Яго «наплёл, наплёл и отпустил с отказом». Задумаемся…

Дездемона говорит отцу «высоким слогом», как и положено в трагедии.

 
«… мой долг двоится.
Выдали жизнь и воспитанье мне.
…слушаться вас – мой дочерний долг.
Но вот мой муж. Как мать моя однажды
Сменила долг перед своим отцом
На долг пред вами, так и я отныне
Послушна мавру, мужу моему»,
 

и далее

 
«…Я отдаю себя его призванью
И храбрости и славе…
Мой жребий посвящён его судьбе».
 

Чуть позже отец Дездемоны с горькой усмешкой произнесёт:

…не запомнил ли Отелло эти слова, не стали ли они питательной почвой для наветов Яго?..

 
«Смотри построже, мавр, за ней вперёд:
Отца ввела в обман, тебе солжёт»
 

На что Отелло отвечает:

 
«Я в ней уверен, как в самом себе».
 

Эпоха эпохой, стиль стилем, трагедия трагедией, но из тендерной эпохи режет слух «слушаться», «послушна», «сменила долг», «мой жребий посвящён его судьбе». И ответ, в такой же категоричной интонации: «Я в ней уверен, как в самом себе».

Шекспир готовит завязку своей трагедии, а мы, вновь, задумаемся, разве это не унизительно «я в ней уверен», что означает, впредь она будет поступать только так, как я предполагаю, и никак не иначе.

В «высокоморальной» голове Отелло сложилась модель поведения Дездемоны на все случаи жизни, и он уверен, она не переступит границы такой модели. Назовём это «доверчивостью» или как-то иначе, посочувствуем Отелло, или, если всё-таки речь о трагедии, ужаснёмся догматизму его представлений о человеке вообще, о женщине, в частности…

Мудрый Яго, знающий людей, почти как Мефистофель^[503]…

Обратим внимание на слова Яго, злодей, злоумышленник, но, как выясняется, умный человек, что-то в людях, в человеках, понимает.

Вот его перлы:

«Каждый из нас – сад, а садовник в нём – воля»,

«Если бы не было разума, нас заездила бы чувственность. На то и ум, чтобы обуздывать её нелепости».

Вот его философия жизни:

«Я ненавижу мавра. Сообщают, Что будто б лазил он к моей жене. Едва ли это так, но предположим. Раз подозренье есть, то, значит, так».

И призыв к действию:

«Начну Отелло на ухо шептать, Что Кассио хорош с его женою.

 
Достаточно взглянуть: манеры, стан,
– Готовый, прирождённый соблазнитель.
Мавр простодушен и открыт душой,
Он примет всё за чистую монету».
 

Есть над чем поразмышлять.

Кто будет спорить, «раз подозренье есть, то значит так», принцип не из лучших, но злоумышленник не преминет этим воспользоваться.

Тем более, злоумышленника, который нашёптывает на ушко, не надо искать на стороне, он сидит в каждом из нас и нашёптывает, нашёптывает.

Стоит только разуму не суметь обуздать различные «нелепости» (назову их «тараканами»), которые непременно заводятся в голове, и заявляют о себе при случае и без случая, можно невольно разрушить и свою жизнь, и жизнь своих близких.

…питательная почва для злоумышленников вовне и внутри нас самих

Яго говорит о «нелепостях чувственности», но, на мой взгляд самая большая «нелепость», которая отравляет жизнь не одного мужчины:

право собственности на «свою», «собственную» женщину, жену.

Вот где питательная почва для различных злоумышленников от упёртых моралистов до откровенных проходимцев. В новое время, в новом фильме, мужчина даже сочтёт, что имеет право на «фантазии» в сознании и подсознании «своей» жены, что кончится для него крахом.

…подсознание, дискурс нового времени, и старый-престарый атавизм, «моя женщина» органично соединились в этом фильме, в некоторых сценах отсылающего нас к архаическим ритуалам…

Об этом фильме чуть позже, в отдельном опусе^[504].

Яго прав, когда уподобляет нас саду, в котором садовник – наша воля и наш разум, понимающие, что не только «сон разума», но и «сон воли», рождают чудовищ.

Но если вы заявляете, что уверены в другом человеке как в самом себе, если ваши моральные принципы непоколебимы, то разве мы не вправе считать, что деревья и цветы в вашем саду искусственные и можно прекрасно обойтись без садовника (без воли и разума).

Червоточина в душе Яго не требует особых обсуждений, сам Яго не стал бы отрекаться, но разве нет у нас оснований назвать червоточиной, право одного человека замуровать другого человека в искусственном саду своих закостеневших «высокоморальных» принципах.

Не страшен ли подобный, искусственный сад в душе и в поступках человека.

И не лучше ли сотни сомнений, сотни подозрений, которые приходят, но не поселяются навсегда в душе, если человек, как человек думающий способен «обуздать любые нелепости».

Яго как шут…

Кассио считает, что Яго «режет начистоту», поскольку «человек военный, а не учёный», этим объясняются его откровенные разглагольствования о женщинах. Но, на мой взгляд, дело совсем в другом. Яго человек карнавальный, он шут, клоун, в этом его функция, его миссия, если хотите, в этом его обаяние.

Прислушаемся к его словам и не забудем, что Шекспир никогда не был сатириком, у него бок о бок идут высокое и низкое, печаль и веселье, плач и смех.

Яго не делает секрета из своего идеала женщины.

 
«Та, что без самохвальства хороша,
Учтива, краснобайством не греша,
Со средствами, но денег не мотает,
Всё б взять могла, но нужным не считает,
Самолюбива, но смиряет гнев,
Собой в любое время овладев,
Та, что притом совсем не так невинна,
Чтобы с трескою спутать лососину,
К которой не проникли в тайники
Напрасные искатели руки,
Достойна, если только есть такая…»
 

В присутствии жены, Эмилии, и Дездемоны, Яго вслух рассуждает:

 
«…Все вы в гостях – картинки,
Трещотки – дома, кошки – у плиты.
Сварливые невинности с когтями,
Чертовки в мученическом венце.
Дездемона:
Типун вам на язык! Неправда это!
Яго:
Нет, это правда. Я не клеветник.
С постели вы встаёте для безделья.
А делом занимаетесь в постели»
 

И вот в этом шутовстве, в этом балагурстве обсуждается вопрос, а если женщина не красива, какие у неё возможности заманивать в свои сети мужчин.

«Яго:

 
Красавица с умом тужить не будет:
Смекалка сыщет, красота добудет!
Дездемона:
Ну хорошо. А что сказать о той,
Которая дурна, но и не дура?
Яго:
Та, что красой не блещет, но с догадкой,
Приманку сделает из недостатка»
 

Не следует думать, что Яго презирает женщин. По крайней мере, не больше чем мужчин. Не больше, чем вообще людей, человеков.

И не только злой умысел стоит за его выбором Кассио, как инструмента отмщенья, а своеобразный кайф шута, который понимает, что у благородства всегда есть изнанка.

«Яго:

Когда кровь устанет от нежностей, сызнова воспалить её могут только привлекательная внешность, общность возраста, сходное воспитание. Ничего этого нет у мавра. Её (Дездемоны) запросы будут оставаться неудовлетворёнными. Рано или поздно она это почувствует. Мавр набьёт ей оскомину. Сама природа толкнёт её к другому. Тогда, если то неизбежно, кто подходит к этой роли больше, чем Кассио? Животное, каких свет не создавал, от которого так и разит беспутством. Не пропустит случая, чтобы не попользоваться, а нет случая, мигнёт глазом – и будет случай. Красив, молод и у него есть всё, о чём может томиться мечтательная зелёная неиспорченность. Отъявленное и совершенно законченное животное. И женщина уже выбрала его.

Родриго:

Только не эта. Не поверю. Она слишком целомудренна.

Яго:

Слишком целомудренна, божий человек! Вино, которое она пьёт, из гроздьев, как твоё. Слишком целомудренна! Как же она тогда полюбила мавра? Разве ты не видел, целомудренная размазня, как она играла его рукою?».

Обратим внимание: Яго шутит, забавляется не только в присутствии Родриго, но и в присутствии Дездемоны. Та кокетливо возражает, «типун тебе на язык», но, в сущности, ей весело, она сама забавляется, подспудно, возможно сама о том не подозревая, освобождаясь от собственной чрезмерной серьёзности с Отелло.

Согласимся, Дездемона нормальная женщина, даже когда чуть притворяется, что подобные разговоры её стыдят.

Яго: когда шут перестаёт быть шутом…

Так забавляется шут и клоун, так забавляются другие, включая Дездемону. Так забавляется сам Шекспир, который в одно и то же время восторгается Отелло, сокрушается по поводу его судьбы, и смеётся над высокими помыслами Отелло и Дездемоны.

Точно также как в одно и то же время существует логика Ромео и Джульетты, и логика няни Джульетты^[505]. Одно без другого, становится выспренним, фальшивым, или приземлённым, пошлым.

Задам парадоксальный вопрос, а мог бы Яго приблизительно также забавляться с Отелло, рассуждая на тему «слишком целомудренна»

…«слишком», это сверх меры, не «нормальность», крайность, патология?..

или «благородный-благородный» не должен смеяться и забавляться?

В отношении к Отелло подобные вопросы могут показаться кощунственными. Но, как известно, без кощунственных вопросов, выхолащивается даже вера в Бога…

Шекспир не менее карнавален, чем Рабле^[506], это бесспорно,

…какая ирония – ирония самого дьявола – скрывается в этом слове «бесспорно», но как обойтись без подобных утверждений?..

но ему тесно и в границах карнавала.

Вот «не карнавальные» рассуждения Яго.

 
«Хоть я порядком ненавижу мавра,
Он благородный, честный человек
И будет Дездемоне верным мужем,
В чём у меня ничуть сомненья нет.
Но, кажется, и я увлёкся ею.
Что ж тут такого? Я готов на всё,
Чтоб насолить Отелло. Допущенье,
Что дьявол обнимал мою жену,
Мне внутренности ядом разъедает.
Пусть за жену отдаст он долг женой,
А то я всё равно заставлю мавра
Так ревновать, что он сойдёт с ума».
 

Насколько можно судить по этим словам, мотив отмщенья, связанный с тем, что «офицером» был выбран Кассио, а не он, Яго, не единственный в поступках Яго. Иное «допущенье» разъедает его внутренности ядом. Этим «допущеньем» он намеревается «поделиться» с Отелло, пусть и его внутренности разъедает ядом. Это уже точно не карнавал, и перед нами не шут, не клоун.

Оскорблённый человек, точно такой же каким чуть позже окажется Отелло.

Оскорблённый мужчина, разум и воля которого бессильны не столько перед «нелепостями чувственности», сколько перед «нелепостями» («тараканами»), которые «заводятся» из отношения к своей женщине, как своей собственности.

Рискну сделать обобщение. Одна мысль о том, что другой (другой?!) обнимает твою женщину, во все времена будет ядом разъедать внутренности любого (практически, любого) мужчины. Как будет в будущем, когда возникнут новые роли мужчины и женщины, не знаю, возможно, яда станет поменьше. Не более того.

Доверчив Отелло, или не доверчив, призналась женщина, что полюбила (за муки, или за что-то иное), следовательно, вынесла себе окончательный вердикт, она становится собственностью мужчины, и если червь сомнения поселился в его мозгу, яд ревности будет разъедать его внутренности. А если он, Отелло, будет в бешенстве вращать глазами…

…дружба выше любви?

Написал этот заголовок и будто вернулся к фильму «Жюль и Джим»^[507], другие времена, другие нравы, а всё те же боли, теперь уже скорее фантомные.

Вернёмся к Отелло.

Когда Яго искусно притворяясь, капля за каплей будет отравлять сознание Отелло, тот ответит весьма красноречиво:

«Ты губишь друга, если сознаёшь, Что он в беде, и не предупреждаешь».

Позволю себе такой вольный приём, в художественном отношении, возможно, не корректный, в культурологическом отношении, скорее, правомерный. Классика на то и классика, чтобы не рассыпаться от вольных интерпретаций.

Так вот, представим себе, что мы стоим на позициях мужской стаи, сплотившейся вокруг Брет, из «Фиесты»^[508]. «Позиций» особых у них нет, есть печаль, есть растерянность, есть то, что мы назвали «нерастраченная нежность». Возможно, у каждого из них, у Джейка Барнса прежде всего, яд разъедает внутренности, но они не только в этом не признаются, не только не вознамерятся задушить Брет,

…даже Роберту Кону это не придёт в голову…

но, прежде всего, постыдятся самих себя, в которых говорит мужчина-собственник.

«Фиеста» своеобразная антитеза «Отелло», два параллельных мира, которые можно столкнуть в неэвклидовом пространстве культуры. Время «Фиесты» – время нового мира, в котором существует множество миров, подвижных, спонтанных, возникающих, распадающихся, собрались, поехали, выпили, посмотрели, вернулись, расстались, сбиваются в стаю, остаются сами по себе.

В самой «Фиесте» – парадокс новейшего времени – странная, причудливая, мужская «стая», центром которой – и в смысловом, и в волевом, и в психологическом смысле – является женщина.

Мужчины с этим смирились…

А теперь, под этим углом зрения возвратимся к диалогу Яго и Отелло.

 
«Отелло:
А что такое?
Яго:
Так. Соображенья.
Хочу сличить их, вот и всё.
Отелло:
Сличить?
Яго:
Он с нею был знаком до вас?
Отелло:
И между нами выступал не раз
Посредником.
Яго:
Посредником?
Отелло:
Конечно.
А что дурного в этом? Разве он
Не стоил этого доверья?
Яго:
Стоил
Отелло:
И оправдал, как видишь.
Яго:
Оправдал.
Отелло:
Ты чем-то озабочен?
Яго:
Озабочен?
Отелло:
…
Яго:
Все быть должны, чем кажутся.
Отелло:
Бесспорно.
Яго:
Вот Кассио и честный человек.
Отелло:
Нет, так нельзя. На что ты намекаешь?
Ты что-то знаешь. Без обиняков!
 

Всё худшее, что ты таишь, – наружу!

 
Яго:
Повиноваться старшим генерал, —
Долг воина, но оглашать догадки
Не входит и в обязанность раба.
Сказать, что думаешь? А если мысли
Кощунственны и ложны, точно грязь
В святилище или в суде неправда?
Отелло:
Ты губишь друга, если сознаёшь,
Что он в беде, и не предупреждаешь».
 

В «Отелло» (не только в «Отелло», но это уже другой сюжет) мужская и женская «стаи», живут в параллельных мирах. Как в наших традиционных азербайджанских свадьбах: мужская свадьба (kişi toyu) отдельно, женская свадьба (qadın toyu) отдельно. Конечно, во все времена существовала и существует любовь к женщине, конечно, Наполеон в частном письме к Жозефине^[509] может писать, что угодно, но мужская дружба, по определению, должна была превосходить (по крайней мере, до Большой Войны) любовь к женщине.

Женщина может сострадать, может за муки полюбить, прекрасно, но в сложных, запутанных ситуациях, на помощь должна приходить мужская солидарность, более простая и ясная.

…вспомним фильм «Жюль и Джим», о котором невольно вспомнил, и в котором ясность мужской дружбы иронически противопоставляется ненадёжности, иррациональности любви…

Приблизительно так считает Отелло, и Яго этим искусно пользуется.

…доверчив или ревнив?

Картина обмана

…так и хочется сказать, обольщения, совращения…

доверчивого-доверчивого готова, осталось поставить последнюю точку, а Отелло по-прежнему не готов переступить границы своей благородной роли, не задумываясь над тем, что «нелепости» в искусственном саду, ведут его прямиком в пропасть.

 
«Яго:
Ревности остерегайтесь,
Зелёноглазой ведьмы, генерал,
Блаженны потерпевшие мужья,
Которые всё знают и остыли
К виновницам позора. Но беда,
Когда догадываешься и любишь,
Подозреваешь и боготворишь.
Отелло:
Да, это ад.
Яго:
Бедняк, довольный жизнью,
Владеет состояньем. Но богач,
Который ждёт всё время разоренья,
Раздет до нитки. Господи, спаси
От ревности моих друзей и близких!
Отелло:
Постой. Зачем ты это говоришь?
Ты думаешь, я жизнь бы мог заполнить
Ревнивыми гаданьями? О нет.
Я всё решил бы с первого сомненья.
Что я, козёл, чтоб вечно вожделеть
И, растравляясь призраком измены,
Безумствовать, как ты изобразил?
О нет, меня не сделает ревнивцем
Признанье света, что моя жена
Красива, остроумна, хлебосольна,
Умеет общество занять, поёт
И пляшет. Если хороша основа,
То и придатки эти хороши.
Я также не страдал бы от сравненья
Моей невзрачности с её красой:
Видала, думаю, что выбирала.
Нет, Яго, я сначала посмотрю,
Увижу что-нибудь, ещё проверю,
А выясню, до ревности ли тут?
Тогда прощай любовь, прощай и ревность…
 

…остановлюсь, чтобы обратить внимание на это «всё решил бы с первого сомненья». Даже капелька гамлетовского сомнения была бы для Отелло оскорбительной…

 
Яго:
Я вдоволь изучил венецианок!
Лишь небу праведному видно то,
Чего мужья их не подозревают.
Стыда в них нет, лишь след бы замести.
Отелло:
Ты вот о чём?
Яго:
А что ж, супруга ваша
Другая полагаете? Она
Отца ввела пред свадьбой в заблужденье:
Сгорала к вам любовью, а сама
Прикидывалась, что терпеть не может…
Яго:
К сожаленью, вижу,
Я этим вас немного огорчил.
Отелло:
Ничуть, нисколько…
…вновь хочется поставить знак NotaBene^[510]…
Отелло:
Я потерял её, и я обманут.
Мне может только ненависть помочь.
О ужас брачной жизни! Как мы можем
Считать своими эти существа,
Когда желанья их не в нашей воле?»
 

Теперь попробуем перевести дух, на основе только этого диалога, проницательный деконструктивист^[511] мог бы написать целую книгу.

Мужчина, Яго, говорит, «вы думаете, ваша супруга, не такая как все остальные женщины на свете», Отелло проглотил.

Мужчина, Яго, говорит, «она ведь и отца ввела в заблужденье», Отелло проглотил.

Мужчина, Яго с наивностью «дурачка» рассуждает о бедах, которые может принести «зеленоглазая ведьма», ревность, Отелло проглотил, только встал в позу (подобные позы всегда комичны), что «я козёл, чтобы вечно вожделеть», «я сначала посмотрю, ещё проверю». Что он сделает потом, когда «проверит», мы уже знаем.

Мужчина, Яго, всё с той же наивностью «дурачка», спрашивает, «я вас немного (?!) огорчил, Отелло отвечает «ничуть, нисколько» (?!). И сам обобщает в духе Яго, «как мы можем считать своими (?!) эти существа (?!)

…не знаю как в оригинале, возможно, там нет этих «существ», может быть (подсказал внук) «being»…

Воздержусь от комментариев, оставлю любителям деконструкции…

Пойдём дальше.

Отелло, наконец, отыскал причину того, что с ним случилось.

 
«Чувствительность – высоких душ несчастье.
Кто чувствует грубей, тот защищён
От этих ран, как смерть неотвратимых
И будущий позор которых всем
Суждён от самых первых дней рожденья».
 

…«чувствительность высокой души (?!): вот в чём, считает Отелло, причина его несчастий… Вполне обывательская максима, «не будь чувствительным», не будет «позора», будешь «чувствительным», «позора» не избежать…

Отелло продолжает в том же духе:

 
«Я был бы счастлив (?!), если бы целый полк
Был близок с ней, а я не знал об этом.
Прощай покой! Прощай душевный мир!».
 

Дездемона, реальная, конкретная женщина, сильная, слабая, увлекающая, изменчивая, ранимая, разная, в этих рассуждениях исчезла, есть только один мотив «было или не было», а если «было», то:

 
«Прощайте армии в пернатых шлемах,
И войны – честолюбье храбрецов,
И ржущий конь, и трубные раскаты,
И флейты свист, и гулкий барабан,
И царственное знамя на парадах,
И пламя битв, и торжество побед!
Прощайте оглушительные пушки!
Конец всему – Отелло отслужил».
 

Отелло, по существу признаётся, на одной чаше весов женщина, измена женщины, на другой все эти «честолюбье храбрецов», «трубные раскаты», «пламя битв и торжество побед». «Конец всему» заявляет «обманутый» генерал. Поведение женщины всё перевешивает.

Вот она истинная цена мужского доминирования.

И стоит ли обвинять в коварстве Яго, который продолжает добивать поверженного, «излишне чувствительного», доверчивого генерала.

 
«Яго:
Так вы хотите ясности, сказали?
Отелло:
Хочу? Нет, больше: я её добьюсь
Яго:
Но как, скажите? Что такое ясность?
Хотите ли вы подглядеть, тайком,
Когда он с нею будет обниматься?»
 

…И хочется вместе с Яго спросить нашего доверчивого генерала «что такое ясность?», не придумал ли он в своём воображении мир, в котором возможна подобная «ясность», и следует ли ополчаться на мир, в котором подобная «ясность» невозможна, или признать, что мир более разумен, чем наши о нём представления.

Неизбежная развязка…

Наконец, последние эпизоды, на которые хотелось бы обратить внимание. Они разворачиваются стремительно, по нарастающей, как мощное крещендо^[512].

Яго разыгрывает спектакль вполне в духе театра масок комедии дель арте^[513]. Он предлагает нам, зрителям, стать его участниками:

«Я Кассио про Бьянку расспрошу. Особа эта шлюха по призванью. И этим зарабатывает хлеб. Она пылает к Кассио любовью».

Отелло, которого спрятал Яго, должен считать, что речь идёт о Кассио и Дездемоне. Вопросы вполне в духе грубоватой народной комедии, в которой пошлость вполне допустима:

«давно ль и сколько раз, где и когда (?), бывал он близок с вашею женою».

 
«Яго:
Она в вас до безумья влюблена.
Кассио:
Да, влюблена, мне кажется, безумно.
Отелло: (в сторону)
Не отрицает и не может скрыть.
Яго:
Скажите правду, Кассио…
Отелло: (в сторону)
Он просит
Порассказать подробней. Хорошо.
Яго:
Вы собираетесь на ней жениться?
Она так уверяет.
Кассио:
Ха-ха-ха!
Отелло: (в сторону)
Смеёшься? Торжествуй. Ты пожалеешь.
Кассио:
Жениться? Вот умора! На такой!
Ещё я, слава богу, не рехнулся.
Ха-ха-ха-ха!».
 

Можно не продолжать. Разыгрывать такого доверчивого простачка одно удовольствие. Могу представить себе спектакль, в котором режиссёр приглашает нас не лить слёзы вместе с Отелло, а вместе с Яго смеяться, сильнее, издеваться, над ограниченностью и глупостью Отелло, который способен спутать Дездемону и Бьянку.

Продолжим наши вопросы.

Кто будет спорить, можно полюбить за состраданье, но разве не любопытно (плохое слово для данного случая, но ограничимся этим) что-то узнать про любимую женщину, узнать, что она любит, а что не любит, что её радует, а что раздражает, чем способна увлечься, а к чему остаётся равнодушной. Не говоря уже о таких «чувствительных» тонкостях, что любит зимой, а что весной, что утром, а что в сумерках.

Входит это в объём понятия «любимая женщина» или не входит?