Женщина просила, он и приезжал, как всегда внезапно, как всегда таинственно, столь же внезапно уезжал, обычно в Монте-Карло. Зато не забывал каждый вечер присылать ей тёмно-алые розы. Правда все счета, в том числе за тёмно-алые розы, исправно присылались женщине, но какое это имеет значение. Впереди была успешная политическая карьера, которая всё должна была списать, всё расставить по местам.

Серьёзные доводы, отдаю себе отчёт, что за ними опыт тысячелетий. Но всё-таки, всё-таки…

Как можно любить женщину и презрительно относиться к её делу?

Почему следует придавать такое значение жизни с точки зрения светских хроник?

Почему женщина, жена, обязательно должна быть придатком политической карьеры мужа?

Вопросы без ответов.

…на арене появляется семья Тито

Далее, в полном соответствии с традициями «латино» («латино» всех стран и народов), на арене появляется семья Тито.

Сначала сын, тоже Роберто, Роберто младший. С 12 лет жил с матерью Марго (?!). Называли чудовищем, дьяволёнком. Тащил всё, что попадёт под руку. Умел наживаться даже на своих одноклассниках. Угодил в Англии в тюрьму, впоследствии побывал во многих тюрьмах. Счета посылали отцу, а он, в свою очередь, Марго. Часто исчезал. Марго всюду его искала, бегала по платформе в домашних тапочках, стучала в окна вагонов.

Когда Роберто младший стал взрослым, Марго, в связи с финансовыми операциями по оплате контрабандного оружия, обратилась именно к нему. К кому было обращаться, близкие сочли бы её сумасшедшей, а Роберто младший представлялся предприимчивым и сообразительным. Он стал распоряжаться её деньгами, а Марго внимала его советам (?!)

Уже после смерти отца и Марго, Роберто младший, перед камерой с умилением рассказывает о письме Тито к Марго.

На конверте «женщине моей жизни», в самом письме «не отчаивайся, и, пожалуйста, не грусти, но даже в твоей грусти есть та изящная чувственность, которая вызывает безмерную любовь» «я помню, как в юности целовал тебя дрожащими губами, закрыв глаза», «весь Тито, нежный и жестокий, добрый и злой, умиротворенный и одержимый, любит тебя безмерно».

Роберто младший, добавляет «слова отца проникают в моё сердце. Это письмо выражает то, что он чувствовал до самой смерти».

Не будем комментировать, традиция прилюдно заламывать руки, увы, стара как мир.

Дочь Тито с умилением рассказывает, «у больницы собралось много народу и все выстроились в очередь, чтобы сдавать кровь. Я и подумать не могла, что он умрёт, отец казался мне сверхчеловеком».

Потом после смерти Марго, с таким же умилением продолжит:

«Мои дети знали её, и она живёт во всех нас. Я не должна плакать. Она была такой же частью нашей жизни, как и он. Знаете, что странно, я не узнаю этих людей в книгах. Я не узнаю их в статьях, там они нелепые и бездушные. Они не были такими».

Разумеется, она знает «какими они были», и, разумеется, знает, как о них следует писать, чтобы они выглядели не «нелепыми» и не «бездушными».

Сестра Тито уверена, именно Тито позволил Марго посвятить себя профессии (?!). По её словам: «для латиноамериканца это просто неслыханно… Она путешествовала по миру без мужа, и это выходило за все мыслимые рамки».

Она могла бы добавить, для латиноамериканца ещё более неслыханное и неприличное: муж в инвалидной коляске, жена с упоением танцует с молодым человеком, который годится ей в сыновья, к тому же гомосексуалист, весь зал в восторге аплодирует.

Что скажешь, такая она Европа, закат которой^[489] превзошёл все мыслимые и не мыслимые пределы.

Встреча с Рудольфом Нуриевым… болезнь Тито Ариаса

Мы слишком увлеклись жизнью как таковой, на грани, за гранью, но вся предыдущая – и вся последующая – жизнь Марго Фонтейн, не просто жизнь, а то, что можно назвать судьбой, должна быть понята и осмыслена сквозь призму двух событий: встреча с Рудольфом Нуриевым и, через два года, болезнь Тито де Ариаса.

Как интерпретировать эти события в связке?

При всей неординарности, даже исключительности этих событий, кто-то может назвать их просто случайными (счастливый случай, несчастный случай), кто-то со-бытием, далеко не случайным. Соответственно, можно интерпретировать эти события как земные, внутримирные, и как выходящие за границы обыденности, надмирные.

Позволю себе три замечания.

Первое. В настоящем тексте слова «внутримирный», «надмирный», как и «земной», «небесный», «божественный», имеют метафорический смысл. Это не относится к слову-понятию со-бытие, которое – опять же в контексте настоящей статьи – имеет, скорее, смысл онтологический.

Второе. Связи между «земной» и «небесной» интерпретациями не явны, не прозрачны, не всегда выразимы в рациональном слове, но исключить эти связи, означало бы для меня невольно вступить в область религиозных догматов, для меня неприемлемую.

Третье. Цель данного текста «небесно-земная» интерпретация, аккорд в котором одновременно звучат два звука, или двухголосная фуга, в которой темы то предельно расходятся, то звучат почти в унисон. Можно ли в словесном тексте передать такой аккорд, такую фугу? Скорее всего, можно, но мне такая задача не по зубам. Только и остаётся, не мудрствуя лукаво, прибегнуть к отточиям. Плюс рассчитывать на воображение читателя, способного расслышать этот аккорд, или эту фугу в дискретном изложении.

…Колет Кларк вспоминает свой разговор с Марго: «этот юноша готов у нас танцевать, если ты согласишься», «ничего смешнее в жизнь не слышала, кем он себя вообразил», «ты должна», «нет».

Марго Фонтейн отвечает Колет Кларк, а по существу себе самой. Она сомневается, не может не сомневаться, ведь она впервые станцевала «Жизель» за год до рождения Нуриева. Она планировала уйти на пике славы, вот и следует уйти. Она боится быть смешной, боится, что рядом с Нуриевым будет выглядеть «как старая овца рядом с ягненком».

Но был и другой страх, и, одновременно, другой соблазн. Она знала возможности Рудольфа Нуриева, поэтому и пригласила на свой Гала-концерт. Она понимала, их разделяет не только возраст (конечно, возраст постоянно стучал в её висок), они буквально из разных миров и жизненных, и культурных.

Её девиз был «проще, проще, проще», отказ от любых излишеств, главное внимание чистоте и прозрачности линий в танце. Её называли: «музыкальная элегантность», её пластика была так безупречна, что один жест мог тронуть вас до глубины души. Нуриев, напротив, был воплощением вихря, стихии, безудержности.

Ей всегда хватало дерзости, всегда хватало детской бесшабашности, но она не могла знать, хватит ли у неё не только физических, но и творческих сил, чтобы выдержать состязание с Нуриевым.

Их отношения вначале складывались непросто: Рудольф не делал скидку на возраст, не пытался быть галантным, а на одной из репетиций бросил резкий вызов Марго: «докажи мне, что ты великая балерина». Марго ничего не пыталась доказать, ей удавалось гасить его нервные срывы, и самой впитывать его безудержную энергию.

При этом Марго продолжала сомневаться:

«ты предлагаешь совершенно фантастическую интерпретацию, это не мой путь, я не вижу себя в ней. Диалог на сцене не получится и лучше не браться». Рудольф не отступал, заставлял работать до изнеможения.

Позже она откровенно признается:

«Боже! Я никогда не делала в танце и половины вещей, которые делаю теперь». А Нуриев будет более категоричен: "Если бы я не нашел Марго, я бы пропал… никакая другая балерина мне не нужна».

Не прошло и года после их встречи, и они вместе станцевали «Жизель». Успех был оглушительный. Жаклин Кеннеди^[490] вспоминала: «От аплодисментов руки у людей распухли, стали чёрно-синими. Глядя на них можно было компенсировать упущенных Нижинского^[491] и Шаляпина^[492]. Это было одно из сильнейших художественных впечатлений в моей жизни».

Как когда-то, после первого спектакля в США, Марго Фонтейн имела все основания радоваться как ребёнок.

… Утром она кормила Тито завтраком, потом торопилась на поезд, чтобы поехать в Балетную студию. После спектакля успевала перехватить сэндвич и снова мчалась в клинику. Она научилась водить машину, чтобы доезжать до станции, где садилась на поезд. При этом она не разу не заканчивала занятия с учениками раньше положенного времени.

Они, Марго и Рудольф, были как чёрное и белое. Или как белое и чёрное. Они во всём дополняли друг друга. Казалось, даже разница в возрасте специально придумана, чтобы оттенить высокую уникальность танца этого мужчины и этой женщины.

По мнению критиков:

«Чувственный пыл Нуриева стал идеальным контрастом выразительной чистоте Фонтейн. Казалось их энергия и музыкальность имеют один источник…

Он – взрывной, неуравновешенный, совсем не похожий на вежливых и галантных партнёров, с которыми довелось танцевать Марго.

Она – выдержанная, степенная, усмиряющая его нервные срывы».

«Безудержной энергии Нуриева хватало на обоих. Он танцевал на грани невозможного и подталкивал к тому же Марго»

«Их встреча, казалось, была запрограммирована свыше. Поистине их дуэт стал крупнейшим художественным событием балетного мира.

Белокожая, черноволосая аристократка, за хрупким обликом которой скрывался стальной характер. Всю свою жизнь она была очень элегантна, одевалась у Диора и Ив Сен-Лорана. Нуриев – совсем другой. Он всегда был неукротимым, стихийным… сексуальным. В их союзе явно была гармония противоположностей: их называли леди и варвар. Здесь была борьба светлого и темного, идеального и неидеального. Особенно их сближало то, что и для Марго Фонтейн, и для Рудольфа Нуриева балет стал абсолютным смыслом жизни…»

…Каждый вечер она должна была вставлять ему катетер. В постель ложилась одетой, поскольку каждые три часа надо было переворачивать его большое тело. Так продолжалось почти 25 лет.

При этом она ещё умудрилась нанять какого-то проходимца, чтобы он убил человека, который стрелял в Тито. Этот тип ничего не сделал, деньги получил, но многие годы продолжал её шантажировать.

Перед встречей с Нуриевым Марго Фонтейн говорила своим близким, что устала, нет больше сил. Она собиралась закончить балетную карьеру, а подспудно прощалась с жизнью. Она задыхалась как женщина, понимала, что-то следует изменить, но не знала, как это сделать. В этот момент и появился как вихрь молодой Нуриев.

Колет Кларк: «к своему ужасу (для чопорной англичанки это действительно «ужас») я обнаружила, что она в него влюбилась. Это могло привести к беде». Марго беспомощно оправдывалась: «если я хочу танцевать с Руди, я должна быть слегка в него влюблена»

Рудольф Нуриев:

«Когда мы были на сцене, наши тела, наши руки соединялись в танце так гармонично, что, думаю, ничего подобного уже никогда не будет. Она была моим лучшим другом, моим конфидентом, человеком, который желал мне только добра».

Марго Фонтейн:

«Между нами возникло странное влечение друг к другу которое мы так и не сумели объяснить рационально, и которое в каком-то смысле напоминало глубочайшую привязанность и любовь, если учитывать, что любовь так многообразна в своих проявлениях… Между нами что-то происходило, мы рождали нечто невиданное. Мы играли и жили друг для друга. Наши эмоции выбрасывались в зал, а не преподносились зрителям»

В день премьеры «Маргариты и Армана»^[493] Рудольф принёс Марго маленькое деревце белых камелий – оно было призвано символизировать простоту их взаимоотношений в окружающем ужасном мире»

Врачи говорили, что она не может иметь детей. Но в ней что-то произошло, она забеременела и могла сказать о себе, я снова женщина. Но она не смогла вынести беременность (45 лет), у неё произошёл выкидыш. Это не могло не повлиять на охлаждение их отношений.

После этого события они протанцевали вместе ещё 5 лет.

…Говорить Тито не мог, только бормотал что-то нечленораздельное. Но она научилась понимать его.

Марго Фонтейн среди… коров

Они (он?!) решили купить ферму, чтобы построить там дом. Купили какое-то захолустное поместье в Панаме, с хижиной без крыши, без удобств, без света и телефона. Пришлось снять дом в 15 км. от фермы.

Купили самых дорогих, породистых коров, ведь Тито любил всё самое лучшее. Так и жили долгое время в окружении коров и телят, которые спокойно могли заходить в дом. Те, кто бывал на ферме, рассказывали о коровах, которые всюду снуют. Она же убеждала то ли себя, то ли других, что любит жить в Панаме с коровами и овцами, как замечательно держать телёнка на кухне, когда они обедают.

«Мне нужно скорее вернуться на ферму, – говорила она – Корова скоро должна родить, я должна принять телёнка». Она сама принимала телят, сама вела списки рождения и гибели коров, сама во всём участвовала. От диоровских костюмов, от чулок со швами, от краски для волос, она попадала к коровам и навозу. А Нуриев позволял себе шутить: «Возможно, ей нравится панамский климат. Возможно, она счастлива со своими коровами. Возможно, наш мир кажется ей пустым, а жизнь с коровами осмысленной».

…начало финансового краха

После десяти лет встречи Фонтейн с Нуриевым, со-бытие перестало быть со-бытием. Земная жизнь во всех её проявлениях стала вытеснять «небо».

До встречи с Нуриевым Фонтейн не очень хорошо платили, да она и не придавала этому особого значения. Нуриев научил её ценить деньги, требовал, чтобы им подняли гонорары. Балетные спектакли с их участием, приносили театру огромные доходы, и администрация театра вынуждена была выполнять их требования.

Но и это не спасло Марго. Несмотря на все её усилия, ферма не приносила дохода, только требовала всё новых и новых затрат. Росли медицинские счета больного Тито. Сводить концы с концами становилось всё труднее и труднее.

У неё никогда не было импресарио, не было агента, она обо всём договаривалась сама, хотя в делах разбиралась плохо, и её легко было обмануть. Не удивительно, что к концу жизни она столкнулась с финансовым крахом. Когда денег совсем не стало, пошли с молотка её драгоценности, торжественный бенефис в её честь принёс 250 тысяч фунтов стерлингов, но практически все деньги ушли на списание огромных счетов.

По словам Колет Кларк: «у неё не было денег, если я говорю «не было», это означает, совсем не было. Питалась хлопьями. Это было хуже, чем бедность, это была почти нищета». К тому же, её медицинская страховка закончилась как раз тогда, когда она серьёзно заболела. Страховая компания не преминула послать её письмо, чтобы с холодной невозмутимостью сообщить, что прекращает оплату её лечения.

Признаюсь, меня шокируют эти признания. Близкие Марго люди («родных» оставим в покое) с пафосом говорят перед камерой (имею в виду документальный фильм, где ещё мог бы их услышать) «мы знали кто она такая, Марго Фонтейн, она была лицом нашей Родины» и они же с тем же пафосом говорят о её «нищете».

Нам известно, что Нуриев оплачивал многие её больничные счета (Марго никогда об этом не узнала), но где были остальные, где были британские официальные круги. И мне трудно принять довод (откровенно ханжеский), что многие готовы были ей помочь, но знали, что все деньги уйдут на ферму и на Тито. Конечно, в таких деликатных вопросах трудно судить со стороны, но во всех случаях, из песни слов не выкинешь.

…последние годы жизни великой Марго Фонтейн

В последние годы её мучил ужасный артрит суставов ног, и каждое движение приносило огромную боль. Марго шутила «в ногах моё нервное расстройство», после каждого выступления попадала в руки физиотерапевта, но что мог сделать самый знаменитый физиотерапевт, как он мог ей объяснить, что, прежде всего, следует дать ногам отдых?

Вынужденная оплачивать счета, Марго танцевала невероятно долго. Ей было 67 лет, когда она ещё продолжала выходить на сцену. В последние годы, измученные артритом ноги еле держали её. Когда после спектакля она снимала балетные тапочки, её ноги были в крови, одежда забрызгана кровью. Фред Эштон вынужден был ставить балеты, в которых не требовалось особой балетной техники. Однажды она сказала ему «знаешь, меня беспокоит мой корсаж (ей в это время 67 лет), в этом костюме грудь должна стоять, а у меня висит». Потом с помощью булавок, что-то подколола, подправила, и стала выглядеть вполне пристойно.

Последний её партнёр рассказывает, что она стала такой хрупкой, что он боялся до неё дотронуться, боялся, что она сломается. Он понимал, что ей больно, что совсем не хочется танцевать, и чтобы поддержать как-то сказал, зал полон, все с нетерпением ждут её выхода. Она улыбнулась и с грустной иронией сказала, что зрителей привело любопытство, интересно посмотреть на старую чудачку, которая ещё способна танцевать.

Она продолжала танцевать, но в её танце появилась какая-то хрупкость и надломленность, публика и танцоры, часто не могли сдержать слёз.

…«красная черта», которую переступила великая Марго Фонтейн

Нас не должен умилять тот факт, что великая балерина так долго выходила на сцену, что она выходила в роли Джульетты в 50 лет и зрители ей неистово аплодировали.

На мой взгляд, она переступила «красную черту», за которой упорство превращается в самоистязание, а жертвенность в забаву для толпы. Но должны ли мы обвинять в этом старую женщину которая нуждается в деньгах, которая держится на уколах, которая пытается придумать особые подкладки, чтобы помочь больным ногам? Вряд ли.

Ассистент Марго Фонтейн прямо говорит:

«зачем надо было заставлять старую женщину выступать в платье, в котором она потрясающе выглядела 25 лет назад. Чудовищно больно было смотреть, как она снимала это платье, во время последней примерки. Зачем надо было заставлять её появляться на сцене и считать, что тем самым мы продлеваем жизнь этой женщины. По-моему это отвратительно. Но так они поступали. И даже после этого, она умерла, окружённая счетами. Я никогда не прощу этого Ковент-Гарден. Никогда».

…перед лицом смерти

Марго Фонтейн умирала от рака. Она перенесла три операции и была прикована к постели. Она долго боролась со смертельной болезнью, даже нашла в себе силы пошутить: «Я привыкла гастролировать по театрам, теперь гастролирую по больницам». Но в какой-то момент она решила, хватит, больше сопротивляться болезни она не будет. Рудольф часто посещал её, несмотря на то, что лечебные заведения навевали на него скуку. Но он сам уже был болен, и чувствовал приближение смерти.

Когда Марго не стало, Рудольф не смог заставить себя поехать. Вместо этого она спрятался от всех в своём доме, на острове Сен-Бартельми^[494].

Плакал по Марго. Плакал по самому себе.

Пережил он её на два года.

…последнее появление «латино»

И в тот момент, когда Марго умирала от рака, в её жизни, в последний раз, появилась группа «латино», то ли с «румбой», то ли без «румбы».

Ассистент Марго вспоминает, что за две недели до смерти Марго говорила: «Господи, вдруг я захочу изменить завещание в последнюю минуту. Мне нужно зарегистрировать отпечаток пальца». По-видимому, она опоздала.

«Дочь Тито появилась с 2–3 мужчинами и одной женщиной. Они прошли прямо к Марго. Я подумал, ничего страшного, разве она может ей навредить, а она всё спрашивала меня, что с фермой, что они сделала с фермой. Потом они зашли к ней и заставили её подписать. Она была не в себе, она не понимала что делает. Они заставили её поставить отпечаток пальца на бумаге. Это была приписка к завещанию о том, что ферма должна отойти к Роберто. Потом они предъявили это завещание с отпечатками пальца».

Остаётся признать, что у «латино» оказался подлинный вкус к жизни, они понимали, что Марго не захочет отдавать ферму Роберто младшему, который мог позволить себе продавать коров, если ему нужны будут деньги на наркотики. Другое дело, когда нужное завещание было получено, можно разыгрывать мелодраматическую роль и рассуждать о том, как любила Марго его отца, и как они все любили Марго.

…со-бытие

Позволю себе пофилософствовать на тему жизни и судьбы Марго Фонтейн, которую назвал со-бытием.

Как оно возможно?

Как возможны вдохновение, счастье, свобода?

Мераб Мамардашвили^[495] полагал, что мысль может с нами только случиться. Что её нельзя придумать заранее, сымитировать, получить в наследство. Это некое особое состояние, связанное, как он выражался, с определённой точкой или моментом, нашего интенсивного жизненного переживания бесконечности мира, свободы, бессмертия души, Бога.

Мысль, позволил бы добавить я, становится со-бытием. И не только мысль, художественный образ, мгновения любви, прозрение в трудном деле, всего не перечислишь.

Вопрос в том, интенсивность нашего жизненного переживания может ли быть гарантией того, что случится мысль, образ, любовь, любое прозрение. Случится, следовательно, перестанет быть случайной.

Иными словами, найдёт ли нас при этом провидение. Не уверен. Исходные предпосылки обязательны, чтобы случилось, а случится или нет, никому неведомо.

По крайней мере, я не могу об этом судить.

Древние греки сказали бы, боги сами находят человека, чтобы войти в него, впорхнуть в него, стать самим этим человеком, в минуты его триумфа (предельной интенсивности), и непонятно это триумф самого человека или бога.

Вспомним героя Диомеда из «Илиады» Гомера^[496]. Случается сражение,

…скорее всего не любое сражение, в котором участвует Диомед…

в котором Афина^[497] «пламень ему от щита и шелома зажгла неугасный», «трепетать ему не велит».

Когда он мчится на своей колеснице и кричит «Я люблю тебя Афина!», то можно сказать они, Афина и Диомед в экстазе

…древнегреческое слово не только по смыслу, но и по степени эмоциональности, по «интенсивности переживания»…

сливаются воедино. Точно также как сливаются с Афродитой^[498] воедино прекрасные, но смертные, герои-любовники.

Когда Марго Фонтейн встала на пуанты, создала себя заново, когда сумела дойти до немыслимых пределов «интенсивного переживания», случилось со-бытие. Богиня танца впорхнула в неё, стала самой Марго Фонтейн.

Но время брало своё. Богиня танца давно выпорхнула, чтобы искать очередную жертву-не жертву, а балерина продолжала танцевать. Люди стоя аплодировали уже не великой балерине, а старой женщине, которой до преклонных лет удаётся стоять на пуантах. Как пресыщенная толпа в римском Колизее^[499] при виде крови гладиаторов.

Великая балерина понимала, что стоит за нездоровым интересом зрителей, но она вынуждена была продолжать выходить на сцену и надевать пуанты на больные ноги.

Марго Фонтейн призывала не относиться к жизни серьёзно. Наверно «жизнью» называла время жизни, когда она не стояла на пуантах. Но однажды она сама нарушила этот принцип. Когда решила, что сможет родить ребёнка от того, с кем смогла разделить свой великий танец.

Кто посмеет бросить камень в великую женщину, за её великую иллюзию. А разве во всём остальном не была она столь же простодушной и наивной. Может быть, это и было продолжением её величия.

Но время – добавим и природу – не обманешь. Как это не печально признавать, у этого мужчины и у этой женщины не было шансов родить здорового ребёнка. Даже если этот ребёнок был ребёнком любви.

Сумел ли я, хоть в какой-то мере, раскрыть смысл того смутного видения, того мерцания (любые слова здесь условны), которые просвечивают для меня в судьбе Марго Фонтейн как со-бытии. Вряд ли.

Сказал так, как сказал, не умея додумать эту мысль до конца.

…последняя роль Марго Фонтейн

Последняя роль Марго Фонтейн была в полном смысле слова «небесно-земной».

Её невестка рассказывает:

«Она хотела ехать в Панаму, чтобы её похоронили вместе с Тито. Когда мы уже были в аэропорту, её падчерица рассказала всем кто она такая. А это была уже крошечная старушка, совсем миниатюрная, не знаю, сколько она весила. Она сказала закрой мне лицо, я обернула шарф вокруг её лица, чтобы её никто не узнал. Мы сели в самолёт и падчерица Марго сказала какой-то девице, что у Марго рак, мы забираем её домой. Я подумала, только подойди поближе, я убью тебя. Я всё время закрывала её лицо, а люди проходили по проходу стараясь разглядеть её.

Она знала, что умирает, и двигала руками как в танце. Может быть, это и был для неё конец жизни. Её жизнь закончилась танцем».

Движением руки.