Мужчина и женщина: бесконечные трансформации. Книга третья
TekstМужчина и женщина: …разрушая собственную концепцию
На протяжении всей книги пытался доказать, что «мужчина» и «женщина» не наследие природы, а миф, созданный культурой, что между «мужчиной» и «женщиной» всегда существовал «мост взаимопереходов», а за последнее время этот «мост» стал настолько интенсивным, что в некоторых странах решили даже не фиксировать при рождении пол ребёнка. А сейчас, когда книга близка к завершению, хочу развернуться на 180 градусов. Не для того, чтобы опровергнуть собственную концепцию, чтобы в очередной раз убедиться, в такой теме как «мужчина» и «женщина» ничего не стоит доказывать с пеной у рта, не заметишь, что давно занимаешься мифотворчеством.
Примеры, которые приведу далее, ничего не доказывают, не следует искать в них обобщений, национальных, региональных, прочих.
Как уже говорил чуть выше, ограничусь тем, что сделаю самые первые, самые робкие шаги в новом направлении, чтобы улыбнуться самому себе.
И остановиться…
…история, рассказанная моим грузинским коллегой
Эту историю рассказал мой грузинский коллега и друг Тенгиз Халваши[219].
В Грузии жил такой историк, Ингорква Павел (Павле) Иесеевич[220]. Это был цельный человек, из породы тех людей, которые не стремятся ладить со своим временем. В любых обстоятельствах они верны своим принципам. Верны самим себе.
Он был противником присоединения Грузии к Советской России, в знак протеста даже носил несколько месяцев траурный костюм. Взгляды Ингорквы на историю Грузии отличались от общепринятых. А он настаивал на своём, хотя не мог не понимать, чем это ему грозило.
Он умер относительно недавно, в 1983 году, в возрасте 90 лет. И грузинские женщины решили, что сами понесут его гроб. Наверно, в знак особой признательности к мужчине, который сумел сохранить благородство в самых сложных обстоятельствах жизни.
В этой книге не раз говорилось о мужской агрессии и мужском самомнении». Ингорква был принципиально другим. Это был мужчина с мужской осанкой, но без мужской агрессии.
А женщины смогли распознать такого мужчину. И отдать ему должное.
…Ибн-Салам: «Господин Чувствительный Мужчина»
В пятом разделе мне приходилось писать об опере Узеира Гаджибекова «Лейли и Меджнун»[221], которая очень популярна в Азербайджане, и долгие десятилетия не сходит со сцены. В «Дневнике» я хочу вернуться к одному образу оперы – Ибн-Саламу.
Либретто оперы написали Узеир и Джейхун Гаджибековы[222] на основе поэмы Физули «Лейли и Меджнун». По сравнению с поэмой, в либретто внесены некоторые изменения. Это неизбежно, у оперы своя специфика, да и время вносит свои коррективы. Но на одно изменение хотелось бы обратить особое внимание.
В поэме Физули, как и в либретто Гаджибековых, отец Лейли отказывает сватам Гейса, поскольку, по их мнению (для этого есть все основания), Гейс стал Меджнуном, одержимым, а Лейли не пристало быть женой одержимого. После этого на арене появляется Ибн-Салам, за которого и выдают Лейли.
В поэме Физули Ибн-Салам представлен так:
«В просторах аравийских, необъятных Жил некий муж тогда, из самых знатных, Избранник среди избранных людей, Прославленный на родине своей. Он светел был умом, лицом прекрасен, В поступках и речах своих был ясен. Счастливец был угоден небесам, Счастливца имя было Ибн-Салам. Тот феникс, драгоценный, благородный, Чистосердечный и с душой свободной».
Обратим внимание на «чистосердечный» и «с душой свободной».
Увидев Лейли, «Он был ошеломлён, он был разбит, Зажёгся так, как ртуть в огне горит».
Лейли, которую выдают за Ибн-Салама, несчастна, она «рыдает и стенает сиротливо: «О небо, – молвит, – ты несправедливо! Того ли я хотела, небосвод? Как верила я в твой круговорот! Друг с кем свиданье для меня отрада, Совсем не тот, чьей стать женой мне надо».
Лейли говорит об Ибн-Саламе, совершенно не замечая его «чистосердечности»:
«Тот (Меджнун) – кормчий моря радостей духовных, А этот (Ибн-Салам) – раб мирских страстей греховных. Тот ближних всех на путь добра привёл, А этот с самого начала зол. Тот всё отдать своей любимой жаждет, А этот, коль не всё захватит, страждет» и т. д.
Не будем обвинять Лейли, влюблена, насильно выдали замуж, ей трудно разглядеть «чистосердечность» и «свободную душу».
Впрочем, Лейли проявляет находчивость, и ей удаётся избежать близости с Ибн-Саламом. Она отдаёт должное Ибн-Саламу («Твоё величье мне давно известно, О тонкости твоей молва чудесна»), возможно, просто заговаривает ему зубы, а потом признаётся, что в неё влюблён джинн[223], который не позволяет ей любить другого. Она боится джинна и вынуждена ему подчиниться. Она обращается к Ибн-Саламу:
«Тебя прошу я потерпеть немного: Ищи лекарство, уповай на бога. Быть может, цели, призрачной теперь, Достигнешь – отворится счастья дверь, Замолкнет слово ненависти вражьей, И цель блеснёт для нас обоих даже».
Ибн-Салам не столько проявляет «чистосердечие», сколько пугается джина:
«…Страх Ибн-Саламом бедным овладел, Ему разлуку принеся в удел».
В результате:
«И сила этой страсти без предела В кольцо согнула Ибн-Салама тело. Лекарство не нашлось для Ибн-Салама, От горьких бедствий не нашлось бальзама. Нить жизни мученика порвалась Душа страдальца с вечностью слилась».
Гаджибековы внесли в этот мотив принципиальное изменение, у них Лейли открыто признаётся Ибн-Саламу в том, что любит Меджнуна и ни о каком джинне не упоминает. Она просит Ибн-Салама подождать, пока её любовь к Меджнуну не угаснет.
Что же Ибн-Салам? В опере, мы мало что о нём узнаём, кроме того, что он поёт свою грустную арию и «огорчённый уходит». Настолько «огорчённый», что вскоре умирает.
Всегда задумывался над тем, что за странный персонаж – этот Ибн-Салам. Что стоит за его «огорчением»?
Разве не мог он силой заставить Лейли выполнять свои супружеские обязанности? Разве кто-нибудь его осудил бы за это?
Что же ему помешало?
«Чистосердечие», благородство, прагматизм, что-то другое?
Спросил он у Лейли, сколько ему ждать, месяц, два, год, десять лет?
И как ему быть, если Лейли так и не разлюбит Гейса?
Вот тогда и подумал, может быть, в духе Т. Стоппарда[224] поменять акценты, и написать пьесу, которая так бы и называлась, «Ибн Салам». А сюжет мог бы быть приблизительно таким.
Юный Гейс полюбил юную Лейли. А был этот Гейс взбалмошным, эгоцентричным, для него никто в мире, кроме него самого, не существовал. Гейс сумел увлечь Лейли, которой понравилась его пылкость. Но когда Лейли ответила ему взаимностью, он стал ещё более необузданным. Стал вести себя как одержимый, не считаясь с тем, что наносит урон репутации Лейли.
Родителям Лейли, естественно, пришлось отвергнуть сватов Гейса-Меджнуна. Можно представить, что он вытворял бы в качестве мужа Лейли. Никакой психолог или психоаналитик не смог бы ему помочь. Ибн Салам и его сваты показались лучшим выходом из трудной ситуации.
Ибн-Салам был старше Гейса и Лейли и давно, тайно, был влюблён в Лейли («ошеломлён»). Когда он узнал, что родители отвергли сватов Гейса, он решил, послать своих сватов. Ведь он и только он должен был спасти Лейли от этого безумца.
Когда, после свадьбы, Лейли призналась, что любит Меджнуна, он не огорчился. Его даже обнадёжило признание Лейли: она всё понимает, он должен помочь ей окончательно освободиться от чар Одержимого.
Но проходил день за днём, месяц за месяцем, и Ибн Салам стал понимать своё бессилие. Лейли всё больше удалялась от него, всё больше сама становилась одержимой. Ибн-Салам метался, страдал, не знал, что предпринять, сомнения одолевали его: может быть, в первую брачную ночь, не стоило проявлять подобную деликатность, может быть и Лейли на это рассчитывала, может быть пришла пора проявить свой мужской характер. Ибн-Салам стал сторониться людей, стал сторониться Лейли. И однажды в отчаянии, просто покончил с собой, подобно «молодому Вертеру»[225].
По мнению американского писателя и философа Кена Уилбера[226], к книге которого «Краткая история всего» я уже обращался:
«Господин Чувствительный Мужчина, как человек и как миф, – это очень, очень недавнее изобретение, и мужчинам, требуется немного к нему привыкнуть.
И если традиционные сексуальные роли мужчины и женщины когда-то были совершенно необходимы и соответствовали действительности, сегодня они всё более и более устаревают, становятся ограниченными и тяжёлыми. И поэтому как мужчины, так и женщины борются за то, чтобы преодолеть свои старые роли, но так, и в этом вся сложность, чтобы не разрушить их полностью. Эволюция всегда преодолевает и включает в себя, объединяет и выходит за пределы».
На вопрос:
«Значит, Господин Чувствительный Мужчина – это тендерная роль, которая противоречит сексуальной роли?
Кен Уилбер отвечает:
«До некоторой степени, да. Это не означает, что мужчины не могут или не должны быть более чувствительными. Сегодня это всеобщий императив. Но это просто означает, что мужчины должны научиться поступать так. Это роль, которую они должны изучить. И есть множество причин, почему эта роль должна быть изучена».
Согласимся с Кеном Уилбером, только с некоторой поправкой.
«Господин Чувствительный Мужчина», скорее всего, был всегда, не могли все мужчины быть на одно лицо, но об этом не знали окружающие, не знали сами чувствительные мужчины. Так или иначе, такой чувствительный мужчина калечил себя, калечил женщину, которая стала его женой. Признаемся, что это была не вина, а беда его.
Не трудно допустить, что такой мужчина живёт среди нас и сегодня, но «безличные люди» заставляют его быть как все «нормальные мужчины» и, тем самым, коверкают его жизнь. Вот почему сегодня столь нужен спектакль «Ибн Салам» в обществе, которое по-прежнему делает вид, что «чувствительный мужчина» это аномалия, а подобные мужчины – ущербны.
Может быть, спектакль так и назвать:
«Ибн Салам: Господин Чувствительный Мужчина».
Спектакль о том, как «Господин Чувствительный Мужчина», добавим, нормальный, деликатный мужчина, оказался среди двух Одержимых, и не сразу понял, что у него недостаточно сил, чтобы с ними справиться. И любовь к женщине, которая стала Одержимой, оказалась безуспешной.
Уже Борхес[227] говорил, что классика на то и классика, чтобы изменяться во времени.
«Лейли и Меджнун», несомненно, классический сюжет и способен изменяться во времени. Причём версии сюжета могут быть не только трагическими, но и комическими.
На комическую версию у меня фантазии не хватило.
…Физули, «Лейли и Меджнун»: Лейли, попытка не суфийской интерпретации
Отдаю себе отчёт, что говорить о поэме Физули на основе перевода, вне системы образов, не принимая во внимание суфийскую[228] философию, недопустимое упрощение. Но я и не претендую на адекватное прочтение поэмы, достаточно сказать, что включаю эти заметки не в основной текст, а в «Дневник». Моя цель более скромная. Если классика на то и классика, чтобы меняться во времени, то меняться во времени должна и поэма Физули «Лейли и Меджнун». Если можно допустить пьесу «Ибн-Салам», почему нельзя допустить пьесу «Лейли». Если согласиться с тем, что пластическим и философским выражением позиции самого Физули является образ Меджнуна, так что правомерно назвать поэму «Меджнун», то почему нельзя развивать поэму и в направлении образа Лейли, и в направлении образа Ибн-Салама.
Не повторяя то, что говорилось в сюжете «Лейли-девственница», помещённого в пятом разделе, остановлюсь на некоторых эпизодах из поэмы Физули, которые и дают основание для предполагаемой пьесы «Лейли».
Начнём с такого эпизода. В школе, в которой учатся Гейс и Лейли, Гейс столь откровенно выражает свою любовь к Лейли, что все его называют Меджнуном (Одержимым), и молва доходит до матери Лейли. Естественно, она не может не вмешаться и начинает отчитывать Лейли:
«Ах, сколько сплетен о тебе, бесстыдной. Ужель не слышишь клеветы обидной? Зачем себе же причиняешь вред, Чтоб доброй славы стёрся всякий след? Я слышу о тебе дурные вести – От них ущерб твоей и нашей чести. Нежней ты розового лепестка, Но только слишком разумом легка. Не нужно, как стекло, быть острой, твёрдой, И как нарцисс, быть хмурою и гордой. Скрывай лицо, хоть ты и хороша, Как скрыта в тебе чистая душа. Не кукла ты – зачем тебе наряд? Ты не окно. Пусть скромным будет взгляд. Как чаша круговая, не кружись ты, И, как напев под ладом хоронись ты. Во все углы, как тень, ты не гляди, Не стой с чужими, с ними не сиди. Ты простодушна, все вокруг – лукавы, Не стала б жертвой ты недоброй славы… Тебе любовь и вздохи не пристали. И не к лицу любовные печали… Юнец влюблённый нас не удивит, Но девушке любить – позор и стыд. Как мы теперь в глаза посмотрим людям? Сама подумай, чем гордиться будем? Я на тебя руки не подниму, – Но что отцу скажу я твоему? Что о таких делах отец твой скажет? Он, гневом распаляясь, тебя накажет… Про школьных и не вспоминай друзей, Есть кукла у тебя – дружи ты с ней. Будь, словно кукла, домоседкой вечной, Ужель тебя прельщает первый встречный? Блажен, кто дома дочку бережёт. Не знать ему мучительных забот».
Можно долго комментировать слова матери Лейли, рассуждать о том, что время в наших краях будто остановилось, – одни слова «девушке любить – позор и стыд», «будь, словно кукла, домоседкой вечной», говорят о многом, можно взять их эпиграфом к предполагаемой пьесе «Лейли» – но не будем отвлекаться.
Что же Лейли? Как она себя повела? Возмутилась? Испугалась? Подчинилась?
Послушаем Физули:
«Лейли, услышав матери упрёки, Решила в сердце: «Чародей жестокий, Судьба вершительница злобных дел, Нелёгкий начертала мне удел. Разлукою сменились дни свиданья, Мне суждено сгореть в огне страданья!» Что сделать, что сказать могла она? Ведь хитростью была она бедна… Но всё же решила проявить упорство: «Прибегну, – мыслит, – к помощи притворства».
Ясно, что перечить матери Лейли не могла, другие времена, другие нравы, но и смириться не хотела. Ничего удивительного, как может смириться живая, влюблённая девушка, если она действительно живая, и действительно влюблённая. Какой бы простодушной Лейли не была, она понимает, что самое страшное, если ей больше не позволят ходить в школу, и она не сможет больше видится с любимым. Она прибегает к лукавству, даже к хитрости, и какой нормальный (психически нормальный) человек бросит в неё камень.
Итак, Лейли отвечает матери:
«Она сказала, очи опустив: «О мать, подруга дней моих мгновенных, О мать, ларец богатств моих нетленных! Мне эти все неведомы слова, И речь твоя понятна мне едва. С ребёнком, глупым и неискушённым, Ты говоришь о юноше влюблённом. Мне неизвестно, что произошло И что меня коснуться бы могло. Я о любви ни с кем не говорила, Лишь ты о ней мне кое-что открыла. Что за любовь, скажи, в ней смысл какой, Скорее тайну до конца раскрой! О, будь моей звездою путеводной, Чтоб больше мне не мучиться бесплодно. Учусь не самовольно в школе я, Твоей не преступила воли я. То в школу мне велишь ходить, стараться, То школы мне велишь остерегаться. Какое же мне слово повторять? Чему скажи, должна я доверять?.. Подобных слов не повторяй, прошу! И мне, несчастной, доверяй, прошу!».
Как могла мать Лейли не поверить таким словам своей дочери. А нам, если есть у нас воображение, остаётся представить эту юную леди, которая с ангельским личиком, мягко говоря, вводит мать в заблуждение. Но вновь повторю, можно улыбнуться тираде Лейли, – сама наивность, действительно, что может знать наша Лейли о любви, если не то, что открыла ей мать? – только не впадать в морализирование. Не исключено, что и сам поэт печали и страданий Физули, позволил себе улыбнуться, когда писал эти строки…
Следующий эпизод о котором говорилось в сюжете «Лейли-девственница» из пятого раздела, остаётся только напомнить.
Лейли выдали замуж за Ибн-Салама, естественно, без её согласия. Помощи ждать было не откуда, жаловаться некому, и даже если «хитростью она была бедна», она обязана была проявить изворотливость, чтобы не разделить ложе с нелюбимым человеком. Она и придумывает джинна (наверно, который вселился в Гейса), который её преследует, и которого должен остерегаться сам Ибн-Салам…
Следующий эпизод. Друг Меджнуна Зейд навещает его в пустыне и помогает влюблённым обмениваться вестями друг о друге. И Лейли просит Зейда передать Меджнуну её слова:
«Я – что бутон, уста мои закрыты, Кровь бьёт из сердца. Нет нигде защиты. А ты в стране свободы, царь царей, Свободно выбираешь ты друзей. Вслед за рукой, ты как перо, не ходишь, И где душе угодно, там и бродишь».
И далее,
«…как ни тяжела бывает скорбь, – Терпи, спины в отчаянье не горбь.»
Возможно, преувеличиваю, попадаю в плен собственной концепции, но мне видится юноша, мужчина, который говорит только о своих страданиях, и мучается только над тем, верна ему возлюбленная или нет. Типичный случай, вплоть до наших дней.
И видится девушка, женщина, которая беспокоится только о том, как живётся её возлюбленному, при этом находит в себе силы, чтобы поддержать его («спины не горбь»). И вновь, как мне представляется, случай вполне типичный, вплоть до наших дней.
Даже если я не прав, думаю, в пьесе «Лейли» подобная степень фантазии вполне допустима…
Следующий эпизод. Ибн-Салам не выдержал своего тягостного положения (задумайтесь, кому в поэме «Лейли и Меджнун» тягостнее, чем Ибн-Саламу) и умер. Лейли отправилась с караваном в пустыню, со скрытым намерением встретиться там с Меджнуном и соединить с ним свою судьбу. Ей удаётся разыскать его, и она обращается к нему со следующими словами:
«Ты к цели издалека пробивался – С тобою та, по ком ты стосковался. Ты счастлив: всё твоё, чего хотел. Перед тобой твоей мечты предел. Ведь я Лейли – души твоей желанье, Больного сердца вечное терзанье. Мою желал ты видеть красоту, Желал увидеть ты свою мечту. Теперь с тобой мы вместе, друг прекрасный, Зачем же мешкать будешь ты напрасно? Свиданье нам дано благой судьбой, Иди ко мне – ведь счастье пред тобой И сердце я отдам с любовью жаркой, Я душу сохранила для подарка. Спеши – не упускай судьбы. Смотри, Мои дары скорее забери! Ты болен? Так во мне врача ты встретишь! Влюблён? Во мне любимую приветишь! Пусть наша встреча будет счастья пир, С тобою мы забудем целый мир…»
Так что же Меджнун, ответил на призыв Лейли? Согласился с Лейли, бросился к ней. Нет для Физули-Меджнуна-суфия – это слишком просто, влюблённая женщина для него не просто земное существо, а отсвет потустороннего, божественного. Не будем иронизировать, суфизм одно из величайших прозрений человечества, но, во-первых, настоящая книга далеко не суфийская, а во-вторых, мы говорим о пьесе «Лейли», которая может позволить себе не придерживаться суфийского мировоззрения поэмы.
Меджнун в поэме отвечает на призывы Лейли следующими словами:
«…Когда ещё не гаснул светоч ока, От взоров убежала ты жестоко. Теперь, когда я к слепоте привык, Зачем стоит передо мной твой лик? С тобой мы цепью связаны любовной, Друзьями стали мы не суесловно. Но я отныне внешним не влеком, С томленьем этим больше не знаком… Теперь, Лейли, душой моей ты стала, И кровью и огнём очей ты стала. Ты ближе стала мне, чем был я сам. Ты вся во мне. Кому тебя отдам? Я стал тобой, теперь мне это ясно, Коль ты Лейли, то кто же я, несчастный? И если я с тобой един вполне, То истина повелевает мне Считать, что я твоей души хранитель И для тебя бессменная обитель… Себе желать моей судьбы – напрасно. В Меджнуна превратиться ты не властна!.. «Меджнун» – ведь стало именем моим. Ведь я один на свете одержим. А ты себя не подвергай нападкам И не учись моим дурным повадкам. Лишь я – Меджнун, любимая моя, Меджнунства удостоин только я! Себе желать моей судьбы напрасно. В Меджнуна превратиться ты не властна».
Разве он не прав, если он стал Лейли, то кто эта женщина, которая стоит перед ним, и зачем она ему. Что до того, чтобы этой женщине стать Меджнуном, то это ноша не для Лейли, – если вообще для женщины, она им не по плечу.
А что Лейли? Возмущается? Открыто выражает своё разочарование? Ведь она пожертвовала жизнью ради Меджнуна и вот результат? Как ей теперь прожить остаток жизни?
Нет, Лейли не жалуется, она даже благодарит судьбу, что она подарила ей встречу с Гейсом-Меджнуном:
«Мне в горе счастие доставил ты, И от забот меня избавил ты. Беспечной я была самовлюблённой, Невежеством глубоким опьянённой. О красоте заботилась кудрей, О родинке заботилась своей. Но на меня ты не бросаешь взгляда, – Тогда какая в красоте отрада? Когда любимый зреть мой лик не жаждет, Пусть лик от взоров, чуждый мне, не страждет. Ведь лик мой нужен только для того, чтоб мог любимый созерцать его».
Мне трудно сказать, чувствовал ли себя суфием Физули, когда писал эти строки, но, несомненно, слова Лейли можно объяснить и вне суфийского канона. Это слова женщины, живой, любившей, любящей, способной к самопожертвованию, способной к состраданью к мукам любимого человека, и менее всего заботящейся о своей судьбе и о собственной выгоде.
А я задумываюсь о кастинге на предполагаемую роль Лейли, перебираю в памяти различных актрис и не только в Азербайджане, и думаю, что они не обязательно должны быть прекраснолицыми и луноокими, они могут быть разными, главное молодыми, и они должны уметь играть не только страдание и самоотверженность, а всю гамму чувств молодой, влюблённой девушки от шаловливости и озорства, до недовольства и гнева.
И последнее. Предполагаемая пьеса «Лейли», как и пьеса «Ибн-Салам» может быть комедийной, по крайней мере, ироничной, печально-ироничной.