Мужчина и женщина: бесконечные трансформации. Книга первая

Раздел второй
Как я стал феминистом: «феминистами рождаются или феминистами становятся»

…несколько вступительных строк

Мне нравятся строки Евгения Рейна^[91]:

 
В последней, пустой электричке
Пойми за пятнадцать минут
Что прожил ты жизнь – по привычке.
Кончается этот маршрут.
 

Действительно, маршрут кончается, вот-вот окончательно завершится. Электричка, слава богу, не пустая. А то, что поредела, это точно.

Горький результат долгой жизни. Говоришь о себе, будто пишешь собственный некролог.

Может быть, меланхолически действует дата на календаре, сегодня 31 декабря 2015 года. Такая дата, вольно или невольно стучит в висок.

Точка. Нет времени для уныния. Мне всегда нравилась гениальная строчка Бертольда Брехта^[92]: «бедность и слёзы – это слишком»-^[93].

У меня свой вариант: «старость и слёзы – это слишком».

Осталось только сказать, что этот раздел самый личный, самый исповедальный.

Постараюсь не переступать черту, которая от исповедальности ведёт к мемуарам, тем более, к публичному стриптизу.

Как стать феминистом?

Хочу на собственном опыте понять «феминистами рождаются или феминистами становятся?»

…своеобразный парафраз вопроса об анатомии женщины…

И одолевают сомнения.

Где кончается генная программа и начинается творчество самой жизни?

До конца не знаю.

Без какой-то генной предрасположенности не обходится, а в остальном, пожалуй, всё зависит от того, в каком культурном мире мы оказались, каково в этом культурном мире соотношение «мужского/женского», и т. д. и т. п.

Благодаря генной предрасположенности плюс чрезвычайной пластичности психики человека, способности с самых ранних лет (почти с грудного возраста) гибко реагировать на культурную среду плюс обстоятельствам жизни, кто-то из нас становится Казановой^[94], а кто-то евнухом в царском гареме, кто-то Еленой Прекрасной^[95], а кто-то Атбалаханым.

…азербайджанское определение типа женщины, которая хотя и «ханым», «ханум», «госпожа», но походка, тем не менее, лошадиная (от азербайджанского «at» – конь, лошадь), и сама скорее похожа на мужчину, чем на женщину…

В моём случае, мне трудно судить какова была моя «генная предрасположенность», какова была культурная среда, что в этой среде говорили (и говорили ли вообще) о «мужском» и «женском». Но почему-то, склонен считать, что в моём «гендерном воспитании» (конечно, имплицитном) главную роль сыграли две женщины:

бабушка и жена.

Было и другое, встречи, разговоры, книги, фильмы, спектакли. Но, прежде всего, эти две женщины. То ли они, сами того не подозревая, разбудили во мне нечто изначально запрограммированное, то, что в культуре стало называться «феминизмом», то ли они сами его и зародили, сами его и сформировали, не зная самого этого слова-понятия.

Кто-то сказал, мы придумываем свои истории и начинаем в них верить. Возможно. Но кто знает, почему мы придумываем ту или иную историю, почему в одном случае мы придумываем несчастную историю, а в другом, счастливую, в одном увлекательную, в другом, упадническую.

Одно – несомненно. Обе женщины оказались сильнее меня.

Обе женщины передали мне свою жизненную энергию (витальность?^[96]), которой мне всегда не хватало.

Не хватает до сих пор, когда их уже нет в живых.

Бабушка

Самые ранние годы своей жизни провёл у бабушки, мамы моей мамы.

Бабушка была родом из Шуши, там родилась и провела детство, и была азербайджанкой не просто по паспорту, но потому, что не знала другого языка, другой культуры, другой традиции, других принципов жизни. И, в сущности, не задумывалась над тем, что означает быть «азербайджанкой», тем более и слова такого, когда она росла никто не знал.

В те годы я говорил на языке, на котором говорила моя бабушка,

знал только азербайджанскую (шушинскую?) кухню в бабушкином приготовлении,

знал только азербайджанские сказки в бабушкином изложении,

слушал только азербайджанскую музыку, в основном, в бабушкином исполнении,

…трудно даже представить себе жизнь не только без телевизора, но без каких-либо технических средств воспроизведения музыки: как давно это было, и как недавно…

и многое другое, что впиталось от бабушки и стало частью моей натуры.

Бабушка была женщиной не только сильной, но и властной. Женщины из этого региона обычно мягкие, артистичные, сентиментальные, не лишённые известного притворства. Одним словом лицедеи. Моя бабушка была другой, с точностью наоборот, никаких сантиментов, никаких экивоков. Во многом, жёсткая до прямолинейности.

Дедушкин род несколько поколений занимался куплей-продажей азербайджанских ковров, занимался этим и мой дедушка, до тех пор, пока, в советские времена, это было дозволено (и даже несколько позже).

Одни ковры были расстелены на полу, другие стояли свёрнутыми в углу, они разворачивались и стелились, когда появлялся новый покупатель, а я считал обязательным поваляться-покувыркаться на очередном ковре.

С мужем, моим дедушкой, бабушка считалась мало, что по тем временам было редкостью. Он был младше её, выдали за него обманом, должна была выйти за его старшего брата, тот погиб после помолвки. Как было принято в те годы, невесту

…«gəlin», та, которая пришла, подробнее об этом чуть позже…

на сторону не отдавали.

Вот и оказалась моя бабушка женой моего дедушки.

Разводиться в те годы было непозволительно, так и прожила с дедушкой всю жизнь. Родила 14 детей, из которых ко времени моего рождения, в живых осталось только четверо. Трое сыновей и одна дочь. Я оказался первенцем дочери.

Отношение моей бабушки к мужу было связано не только с обманом, жертвой которого она стала. Он оказался совсем другим, мягким, сентиментальным, мог при случае прослезиться.

Кто знает, о чём говорили бабушка и дедушка долгими зимними вечерами, говорили ли вообще, если нет, то чем себя занимали, скажем, если бабушка вязала (помню), то чем занимался дедушка? Тянуло ли его к другой женщине, ведь и у него должен быть свой «звон», и он должен был нуждаться «в мягком, в женском»^[97], что, скорее всего, не могла дать бабушка. Не знаю, воображению не за что зацепиться, но бесспорно властная бабушка и робкий дедушка, это не миф. И не просто семейная легенда, хотя, возможно, и не без этого.

Такая вот бабушка, которая не считалась с дедушкой, которая сама принимала решение, выбрала меня в качестве своего любимчика. Выбрала и заявила об этом во всеуслышание. Были другие внуки, они жили рядом, общая веранда объединяла квартиру бабушки с дедушкой, с квартирой моего дяди, стоило только снять петельку и открыть дверь. Но чаще всего дверь оставалась запертой, так решила бабушка, петелька и означала «во всеуслышание», и никто не посмел бы оспорить её решение.

Почему она так решила, не знаю, могу только строить предположения. Скорее всего, она решила, что детей дяди не так воспитывали, они могли меня испортить, я же родился в образованной семье, мои родители имели высшее образование (по тем временам, совсем немало), меня ожидало другое будущее, и чем меньше мы будем общаться, тем лучше. Дедушка пытался её образумить, но она с его мнением не считалась, и он вынужден был подчиниться.

…только и остаётся, что снова повторить слова Гёте^[98]: «суха теория, но вечно зелено древо жизни»^[99]. Не нужно никакого феминизма, никакого гендера, не имеет значения какой век на дворе, чтобы конкретный мужчина, по доброй воле, подчинился конкретной женщине…

Так я стал барчуком и порой пользовался своей властью с садистским сладострастием, уверенного в своей непогрешимости и безнаказанности.

Семейная легенда сохранила память о том, как я лёг однажды прямо на пол у дверей комнаты, в которой некоторое время жила молодая семья младшего из бабушкиных сыновей, моего дяди. Переступать через меня было запретным, считалось, что это может нанести вред росту ребёнка, невестку мое лежание полностью парализовало, она пыталась апеллировать к бабушке, но та считала, что следует немножко потерпеть (?!), рано или поздно ребёнку надоест лежать и он сам встанет.

Возможно от бабушкиного «воспитания», во мне сохранилось упрямство и своенравие, но и в школе, и далее по жизни, меня преследовала неуверенность в собственных силах.

Возможно, и меня следует отнести к известной категории «мнимых мужчин», за упрямством и своенравием которых прячется их зависимость от женщины.

Возможно, поэтому так отпечатались в моей голове строчки «ночью хочется звон свой спрятать в мягкое, в женское», о которых чуть ранее вспомнил в связи с дедушкой.

Возможно, благодаря бабушкиному воспитанию я стал сильнее, увереннее в себе, но «мнимый мужчина» неожиданно спрятался в феминизме.

Возможно…

Можно ли при этом вывести прямую связь между моим будущим феминизмом и властным характером моей бабушки, которая сделала меня своим любимцем. Вряд ли, но всё-таки, всё-таки…

Конечно, это мой индивидуальный опыт. Но, по крайней мере, в легенде моей жизни, дорога к моему будущему феминизму начинается именно с бабушки.

Позже, много лет спустя, я не уставал повторять: в основании моей национальной идентичности лежит «бабушкина шаль» (nənəmin şalı). Это была метафора не только материального предмета, с цветовыми, обонятельными, тактильными ощущениями-воспоминаниями, но и метафора огромного многослойного, многоцветного мира, который, всякий раз, во мне разбуживался, когда я размышлял о своей национальной идентичности.

Конечно, память это не просто запомнившееся, запечатлевшееся. Странным образом память конструируется из того, что видел и слышал, что отобрал, а чем пренебрёг, что проросло, додумалось, домыслилось, а что забылось, истлело, что позже услышал от других, но стало представляться своим.

Всё то, что в результате постепенно складывается в твою собственную легенду.

Даже если ты Марсель Пруст^[100], твои «поиски утраченного времени»^[101] непосредственно, напрямую не связаны с тем навсегда утраченным временем, которое кануло в Ле́ту^[102]. Просто, если ты Марсель Пруст, твоё воображение, твой способ воссоздания утраченного времени, свидетельствует о полноте сохранившихся впечатлений, которые предстали осязаемыми, зримыми, их можно трогать на ощупь, вдыхать их аромат, можно выстраивать цепочку причинно-следственных связей, потом их разрушать, чтобы строить новую цепочку, пока память окончательно не запечатлеется в тексте.

Поиски утраченного времени в пределе становятся философией утраченного времени. Не случайно романы Пруста перерастают в философский трактат о природе времени.

Почти по Фрейду, думаешь назад, живёшь вперёд, жизнь постепенно превращается (если превращается!) в легенду с одной стороны, в философию с другой. Конечно, не претендую на писательство, нет подобного воображения, нет подобного мастерства, чтобы запечатлеть воображаемое в соответствующий стиль, ограничусь признанием того, что бабушка действительно важная персона моей легенды.

Отец спохватился, когда меня следовало готовить к поступлению в школу. Ребёнок избалован, никого не слушает, к тому же не владеет русским языком

…бабушка знала только азербайджанский, а в те годы приоритетным считалось образование на русском языке…

Меня быстренько забрали от бабушки, началась другая жизнь, в которой своевольничать было непозволительно.

Переломить меня оказалось трудно, во многом отец со мной не справлялся, ведь он знал, что у меня есть тыл, есть дом, в который я могу при случае убежать (возвратиться). Вот, при случае, и своевольничал.

Со мной стали разговаривать только на русском, насильственно вытесняя азербайджанский язык (время того требовало).

Можно ли сказать, что когда я пошёл в русскую школу, когда моим главным языком стал русский язык, резко изменилась моя идентичность? Разумеется, нет. Вопрос в другом, не поколебалась ли моя азербайджанская идентичность с русским языком, составляющим отныне словесную основу моей картины мира.

Если не фарисействовать, не подыгрывать общественным стереотипам, то приходится признать, что с миром новых слов и новых смыслов в меня вошла советско-русская идентичность, вектор которой был направлен в сторону космополитизма, и эта идентичность не могла не размывать мою азербайджанскую идентичность. Бабушкина шаль не исчезла, просто отодвинулась в прошлое, затаилась в потаённых уголках сознания. Это своеобразное прошлое не было собственно временем, оно не имело временных переходов в настоящее. Приблизительно как детство, которое всегда позади, но всегда способно прорваться в настоящее и даже обесценить его.

При этом бабушкина шаль осталась таким прошлым, которое в любой момент могло прорваться в настоящее и опрокинуть его, опрокинуть мою русско-советскую идентичность. И прорывалась, и опрокидывала, почти синхронно с тем, как разрушалась советская ойкумена, но постепенно – менялось время, менялось моё сознание, улетучивались запахи, исчезала тактильная память – стала, если не приятным воспоминанием, то моей легендой.

Жена

32 года в браке, 18 лет после смерти жены.

…сейчас, 1 января 2016 года, когда редактирую этот текст, уже 20 лет…

Память сооружает памятник помимо моей воли. И не только этой главкой, всей книгой. Остаётся, по возможности, убрать шумы, даже понимая, что полностью убрать их невозможно.

…если скажу, что с тех пор не встречал женщины красивее, кто мне поверит. И я бы не поверил. Практически не осталось людей, которые её видели и знали и могли бы подтвердить мои слова. Только давний друг, уже такой же старый, думаю согласится со мной.

Как-то по просьбе сына друг написал о ней, напечатал в местном журнале с её акварельным портретом. Журнал храню, статью так и не прочёл.

Почему-то неловко.

Но решил включить в книгу, в качестве приложения…

Начало брака – сплошные мужские максимы. Следовательно, одни обязанности для женщины, жены. Меньше для себя. Максимы косны, живучи, они прорастают вглубь человека, подменяют его самого. Так было и со мной.

В какой момент началось прозрение?

В какой степени этому способствовала моя семейная жизнь?

В какой мере этому способствовала жена?

Трудно ответить.

В «поисках утраченного времени» наталкиваюсь на собственное открытие дзен-буддизма^[103]. Что-то щёлкнуло во мне, перезагрузилось. Уменьшились комплексы, самокопание и самоедство

…настолько, насколько могли уменьшиться, до конца из себя не выскочишь, но с тех пор убеждаю всех, что дзен-буддизм самая великая терапия в истории человечества…

Настало некоторое внутреннее равновесие, которое (хочется верить) сохранил до сих пор.

Но многое не исчезло. Не исчезло до самых последних дней жизни жены.

Что можно выразить словами, когда то, что хочешь сказать, ускользает после первого же слова. Если мысль изречённая и не ложь^[104], то и не правда, любые слова теряют свои очертания, становятся размытыми и расплывчатыми, словам не хватает пульсации жизни, не хватает оттенков, не хватает цвета, запаха, прикосновений, нюансов, оттенков цвета, запаха, прикосновений.

И, возможно, Марсель Пруст, изъятый у реального времени, погружённый в «остановившееся время», как никто другой, понял, или вспомнил, что если можно что-то объяснить, то только через описание микромгновений жизни. Вот и я более всего хочу вспоминать именно микромгновенья жизни, самые что ни есть обыденные, самые обыкновенные, потому что именно в них была заключена вся полнота моего семейного бытия.

…чтобы было яснее, в тех же, вновь и вновь повторяемых словах, «налить тебе чай?», «включи, пожалуйста, телевизор», «на улице холодно?», несть им числа…

И именно поэтому, мне кажутся не только наивными, но и бессмысленными, все рассуждения о потусторонней жизни. Что там может случиться, что можно рассказать друг другу, какой смысл рассказывать о том, что произошло после.

Что можно рассказать, что можно пережить вне микромгновений самой жизни.

Рассказать вне того, что происходит утром, вечером, в молодости, в старости, за завтраком, на кухне, за ужином, у телевизора, с детьми, без них.

Происходит, когда происходит, и когда, чаще всего, ничего не происходит…

Помните Венеру Сальвадора Дали^[105] со вставными, деревянными ящиками. После Афродиты Праксителя^[106], Венеры Сандро Боттичелли^[107], такая Венера воспринимается как уродство. Нас коробит, мы возмущаемся, наше чувство красоты оскорблено.

Конечно, можно жить в неведении, сваливать всё на безжалостное время, идеализировать прошлое, но, в конце концов, как говорится в русской пословице, «что на зеркало пенять, коли рожа крива».

Куда денешься от вставных ящиков, куда денешься от «безличных людей», о которых говорилось выше.

Были ли у нас с женой «вставные ящики»?

Несомненно, они есть у всех, тем более, в такой стране, как Азербайджан. Если мы, люди, человеки, изначально не «tabula rasa», то не «tabula rasa» и наша семейная жизнь, даже если мужчина и женщина в первый раз создают семью.

Просто у одних стереотипы, догматы, и пр. «вставные ящики», превращают семейную жизнь в нечто предельно ритуализированное, пока – в некоторых случаях, когда надоедает терпеть и врать – семейная жизнь не взорвётся изнутри.

У других семей сохранившиеся человеческие отношения не позволяют «вставным ящикам» окончательно разъесть живое.

Вставными ящиками у нас с женой, оказались стереотипы сознания (у неё одни, у меня другие), постоянные материальные невзгоды, неизбывное бремя рутинности быта, постоянный прессинг окружения, моя собственная инфантильность, прежде всего в интимных вопросах, и бог знает, что ещё.

Но что-то живое в нас обоих смогло выстоять вопреки вставным ящикам. Хватило ума, а больше чувства, чтобы не ломать друг друга. Не дать нашим вставным ящикам столкнуться друг с другом, не дать им разрастаться в наших душах всё шире и шире, всё глубже и глубже.

Хотя, «вставные ящики» до конца не исчезли и не могли бы исчезнуть.

Давным-давно, ещё в прошлом веке, на одной из конференций в Баку, разговорился с И. С. Коном^[108], на любимую им тему сексуального воспитания. Тогда подрастала дочь, и мы с женой, неожиданно признались друг другу, что не знаем, как быть с сексуальным воспитанием дочери.

Рассказал «про это»^[109] Игорю Семёновичу. Он улыбнулся и сказал, что наше признание, хорошая стратегия поведения. «Знание своего незнания» (почти по Сократу^[110]), гарантия того, что мы не наломаем дров и окажемся тактичными в столь деликатной сфере. Совсем не мало…

И во многом другом, чаще всего шли на ощупь, без лишних слов преодолевая собственное незнание. Порой меня порывало на длинные рассуждения, жена больше молчала, и мне до сих пор неведомо как отзывались в ней мои слова.

Думаю, что именно жена была бы самым благодарным читателей настоящей книги. Без слов, без обсуждений. Просто в молчании.

Нередко она называла меня теоретиком, иронизируя по поводу того, что я плохо понимаю то, что происходит рядом. Всё больше рассуждаю об отвлечённых материях.

Сейчас часто вспоминаю эти слова, понимаю её проницательность, хочу надеяться, что в этих словах не было упрёка, что-то другое… не знаю какое слово подобрать.

Постепенно мы нашли форму, отчасти комическую, наших взаимоотношений. Наподобие дружеского шаржа.

Она иронически-снисходительную, «что с него возьмёшь, теоретик и есть теоретик», «много работает, а что толку», «зарабатывать не научился», «достать ничего не может, связей практически никаких» (советское время?!), хорошо хоть к семье привязан.

Практически с первых дней я с лёгкостью переложил на её плечи все тяготы бытовой жизни, но ещё долго принимал позу «настоящего мужчины».

…те же вставные ящики, с давно выветрившимся понятием «мужской чести»…

Понимал, если я не «добытчик», то, следовательно, функции «добытчика» должен взвалить на свои плечи кто-то другой. Понимал, но ещё долго искал утешительные подпорки своей беспомощности. Но постепенно, не столько сбросил эту маску, просто маска эта скукожилась сама собой (надоело? стало стыдно?), сумел подсмеиваться над самим собой, иронически ссылался на то, что все мужчины региона, из которого я родом, такие вот несерьезные и легковесные^[111]. Она принимала мои рассуждения всё с той же иронически-снисходительной улыбкой, «что с него возьмёшь».

Теперь думаю, что подобное взаимное ироническое отношение, которое принимается обоими, и мужчиной, и женщиной, одно из важных условий сохранение психологического (душевного) комфорта в долгой семейной жизни.

Через образ жены по-своему понял смысл кантовских рассуждений о феномене и ноумене^[112].

Женщина (не только женщина, но в данном случае речь о женщине) всегда «вещь в себе», или, точнее, «вещь сама по себе»^[113].

Если вам повезёт, если хватит душевной отзывчивости, женщина будет раскрываться перед вами всё больше и больше, во всех случаях оставаясь «вещью самой по себе». Такой вот странный парадокс, будет раскрываться, если вы поверите в её глубинную непознаваемость. Будет раскрываться, ни капельки не исчерпывая себя как «вещь сама по себе».

Но как только вы возомните о себе, бог знает что, как только станете утверждать, что знаете женщину, жену, как облупленную, вы, возможно сами того не подозревая, будете натыкаться на вставные ящики.

Как только наступит предел вашей душевной отзывчивости, готовности к всё новому и новому узнаванию, в тот же миг всё для вас закончится.

«Вещь сама по себе» закроется от вас в своём неприступном коконе. Только и останется пускать в ход кулаки или поднимать крик на кухне.

…В самые последние дни жизни жены, попалась мне на глаза газета «Труд». Как она оказалась у нас в доме, кто её принёс, ума не приложу. Был бы мистиком, сказал бы, принёс сам Рок. В этой бывшей советской, а в те годы уже российской газете, натолкнулся на статью о повести Льва Толстого «Смерть Ивана Ильича»^[114]. Статья меня чем-то зацепила, хотя в заторможенности тех дней, толком не понял, чем конкретно.

Потом, уже после, решил перечитать повесть. И мне стало страшно.

Если в духе вопросов Марселя Пруста^[115] меня спросили, чтобы я сказал, представ пред Всевышним, я бы признался, не знаю, куда спрятаться от моего бездушия в те последние дни жены. Гложет и гложет.

Порой что-то во мне прорывается, начинаю кому-то рассказывать, но в главном не признаюсь. Не только потому, что стыдно, это само собой разумеется. Потому что знаю, бездушие тех дней не с неба свалилось, и нет у меня оснований кичиться своим умом, тонкостью чувств. Со «вставными ящиками» справиться так и не удалось.

Возможно, Лев Толстой проник в бездушие многих людей перед лицом смерти своих близких, бездушие не только мужчин, но и женщин.

Но, как всегда, за порогом «многих», всегда находятся «немногие», я не оказался в их числе.

Только и остаётся оправдываться, буквально повторять как слабое утешение, не ведал, что творил^[116]…

Или ещё лучше, если хватит душевного здоровья, улыбнуться себе, не ангелу и не злодею.

Улыбнуться улыбкой Кабирии^[117].

Насколько мой «феминизм» обусловлен опытом моей семейной жизни?

Как и в случае с бабушкой, развожу руками. Остаётся ретроспективно выстраивать одновременно мой мемориал, мои мемуары, и мою концепцию.

Конечно, больше концепцию, чем мемориал и мемуары, захлопывая створки перед посторонним взглядом.

В чём-то я прозрел уже в присутствии жены. Ещё больше позже, в её незримом присутствии-отсутствии. Достаточно сказать, что не только вся книга, но и мои публикации, которые собираюсь включить в книгу, написаны после смерти жены. И в связи с женой. Даже в тех случаях, когда те, о ком пишу, бесконечно далеки от неё.

И внимательный читатель, без труда обнаружит мою исповедь, хотя и без прямого высказывания.

Мне осталось сказать, что жена была из Баку, точнее из пригорода Баку, который мы вправе отнести к «апшеронскому культурному ландшафту».

Вольно или невольно она способствовала тому, что мне открылось «дыхание» этого культурного ландшафта. О «культурном ландшафте», в том числе об апшеронском «культурном ландшафте», поговорим чуть позже.

…любимая книга моего детства

Эта книгу храню до сих пор, хотя страшно обветшала, пожелтела, страницы рассыпались, пришлось, как в кокон, упрятать её в канцелярскую папку.

В те годы издавалась такая серия «роман-газета». В том же формате издавалась другая серия, «новинки детской литературы». Оба издания действительно были как газета, газетная бумага, тонкая обложка, большие тиражи.

В этой серии и была в 1946 году издана книга Рувима Фраермана^[118] «Дальнее плавание» (тираж 150 000 экземпляров, цена 3 рубля). Любимая книга моего детства.

Фамилия смущала и тогда, ведь «фраер» в те годы означало то же, что сегодняшнее «лох». А тут вдруг целая фамилия, как признание в «лоховости». Другая особенность этой фамилии, тогда не бросалась в глаза.

Пытался прочесть эту книгу своим детям. Ничего не получилось, заскучали с первой же страницы. Попытался прочесть внукам. Тот же результат. Может быть ещё не вечер, может быть, успею ещё кого-то зацепить. Хотя надежды мало. Другие времена, другие вкусы.

По другой повести Фраермана «Дикая собака Динго или повесть о первой любви» в 1962 году был снят фильм «Дикая собака Динго»^[119], который в те годы (годы оттепели) тепло был встречен зрителями и критиками. Несмотря на успех фильма, Фраермана Р. сейчас мало кто помнит.

Так что же меня, 10-ти летнего в те годы подростка, зацепило в «Дальнем плавании»?

Как случилось, что помню книгу до сих пор, через 68 лет (!)?

Что сохранилось в памяти?

Что в ней оказалось такого, что решил включить «любимую книгу детства» в контекст «моего феминизма»?

Книгу с тех пор не перечитывал, да и сейчас, не собираюсь перечитывать. Смешно старому человеку выносить приговор себе десятилетнему. Достаточно того, что просто смотрю на эту обложку, понимаю ее кондовую «советскость», но не могу не улыбнуться, то ли самой обложке, то ли самому себе, тогдашнему и теперешнему.

…Юная Анка в преддверии первого сентября испытывает неизъяснимое блаженство. Что-то прекрасное ждёт её впереди. К тому же должен вернуться с фронта её любимый учитель истории. Но как выяснится чуть позже, предчувствие радости её обмануло.

Учитель истории действительно вернулся, но со шрамом на лице. И этот шрам Анка не смогла пережить. Она затосковала, сама не понимая от чего, не смогла сама с собой справиться. Отличница стала плохо учиться, пропускать занятия. И только к концу учебного года (так запомнилось) преодолела свои психологические фобии. Повесть, конечно, должна была закончиться хеппи-эндом, не самоубийством же героини…

Перечитывать повесть не захотел, но не удержался, заглянул в самый конец повести, в самые последние её строки:

«…ибо юность всегда прекрасна, и ничто не заставляет нас так сильно любить её, как то, что с ней разлучает, – невозможность вернуться».

Признаемся финал (и не только финал!) совсем не кондовый, и не плакатный. И могу вообразить как я тогда, вчитывался в эти строки, испытывая восторг, и мало обращал внимание, что это книга о печали, о том, что безвозвратно уходит, навсегда.

Неожиданно вспомнил историю, которую рассказывает А. Ф. Лосев в своей книге «Диалектика мифа».^[120]

…Молодая девушка влюбляется в молодого священника, в его облик, в его проповеди. Она признаётся молодому священнику так страстно, что тот решает разорвать путы своего сана. Но когда тот является перед молодой девушкой, в обычном цивильном костюме, без бороды, свежевыбритый, наваждение вдруг исчезает. Девушка не в состоянии полюбить этого, совершенно другого человека…

Конечно, философ А. Ф. Лосев и писатель Р. Фраерман, бесконечно далеки друг от друга. Но, в конце концов, свои мифы могли быть и у 17-ти летней Анки, хотя в те годы никто не посмел бы признаться в существовании советских мифов. Поэтому и запретили книгу Лосева «Диалектика мифа».

Так что же в этой повести собственно «феминного»?

В сущности ничего, если не считать право на томление, на неожиданные, непрогнозируемые перепады в женской душе (пусть ей всего 17 лет), на восторг перед жизнью, который может мгновенно рухнуть при виде «шрама» на лице. В маскулинной стране, где не было секса-^[121], где людей следовало закалять как сталь^[122], где гордились тем, что из советских людей «гвозди бы делать»^[123], такая книга в полной мере может считаться настолько же феминистической, насколько крамольной.

Остаётся загадкой, что-то, тогда мне неведомое, разбудила во мне эта повесть или что-то привнесла,

…сложный вопрос, не только для этого случая, наблюдая за младшей внучкой, я все пытался понять, что-то она узнаёт вовне или что-то в ней «разбуживается» (часто употребляю именно такой глагол), но так и не нашёл ответа…

действительно ли линия от меня десятилетнего, от этой повести, тянется к моим будущим прозрениям, и моему феминизму. Или всё это я придумал.

Но ведь придумал именно так, а не иначе. И это уже есть ответ.

Во всех случаях, и сегодня считаю, что Рувим Исаевич Фраерман, был прекрасным детским писателем.

Не только для своего времени.

…мои первые гендерные миниатюры

В 60-е годы прошлого века с жадностью неофитов мы открывали для себя мировую культуру.

Менялась страна, Советский Союз, менялся Азербайджана, менялся Баку.

Молодёжь вышла на улицу города, не для митингов (тогда мы об этом и не помышляли), просто для того, чтобы встречаться друг с другом, чтобы закрепить новую форму публичного общения, которая была неведома нашим родителям. Мы были молоды, полны надежд, и мало задумывались над тем, что произойдёт со страной, и с нами.

Кумирами поколения в те годы стали Хемингуэй^[124] и Ремарк^[125]. Известный портрет Хемингуэя в грубом свитере появился во многих квартирах и стал знаком принадлежности к клану «своих», которые читают те же книги, смотрят те же фильмы.

Тогда же, с той же жадностью неофитов, мы открывали для себя Японию: японскую литературу, японское кино, японский образ жизни и образ мысли.

Так случилось, что знакомство с японской литературой началось для меня с Акутагавы Рюноскэ^[126], с его рассказов и кратких миниатюр. Много позже открыл для себя другого японского классика Ясунари Кавабату^[127]

В настоящей книге нам ещё предстоят географические, точнее ландшафтно-культурные путешествия в разные страны: Россия, Норвегия, Австралия. Франция, Англия, другие. Не ставлю цель объять необъятное, что вспомнилось, что зацепило, сохранилось в памяти, о том и пишу.

Но вот представился случай написать о моей Японии, в фокусе двух её писателей, двух лауреатов Нобелевской премии. Воспользуюсь этим поводом, по возможности, в проекции на сквозную тему настоящей книги.

Акутагава и Кавабата представляются мне двумя полюсами японской литературы, и, шире, японской культуры.

Акутагаву воспринимаю как западника, Кавабату – как «восточника», если может быть «западник», почему не может быть «восточник».