– Какое малодушие, – покачала головой сударыня с нитью из жемчуга на шее. – Стоит только чуть дать слабину, и эти нечестивцы превратят всех в рабов.
– Как хорошо, что мы живем в Империи, – улыбнулась Елизавета Нагаева. – Такого у нас никогда не случится.
Остальные дамы закивали, а Надежда не могла себя заставить сделать и одного кивка головой.
– Ох, что-то мне дурно, – произнесла она.
– Надежда Андреевна, что с Вами? – забеспокоилась княгиня Рябцова, и велела проходящему мимо служке. – Принеси воды.
– Не нужно, – сказала Надежда и уже хотела оповестить всех о своем уходе, как одно из окон с грохотом распахнулось и ворвавшийся ветер затушил все до единой свечи.
В одно мгновение темнота накрыла гостиную. Испуганные вскрики женщин и недоуменный ропот мужчин наполнили помещение. И среди них, пусть немного нервно, но громко, звучал голос княгини Рябцовой.
– Пожалуйста, господа, держите себя в руках. Сейчас вновь зажгут свечи.
Пока всё больше и больше огоньков зажигали слуги вокруг, а окно закрывали на щеколду, Надежда сидела неподвижно.
– Ах, Вы так бледны, – всплеснула руками графиня Пунцова. – Может Вам стоит отбыть пораньше. Если Вы не возражаете, то мы могли бы поехать вместе.
Надежда покачала головой.
– Воды будет достаточно, – ответила она вежливо.
– Вы почувствовали? – поежилась сударыня с нитью жемчуга на шее. – Этот ужасный холод пробрал меня до костей.
Надежда поджала губы и молча приняла, поданный слугой стакан. Она до сих пор чувствовала холодное касание ветра, походившее на прикосновение самой смерти, а свистящий шепот проник в самое её нутро.
Не слушая разговоров, Надежда обернулась к окну, за которым ветер яростно гнул деревья к земле, а на луну наползали облака, походившие на вороньи перья. Она потерпит ещё немного.
Надежда думала, что сможет вздохнуть чуть легче, когда сядет в карету. Но наши ожидания оправдываются лишь в исключительных случаях. Предчувствие, чего – то дурного овладело ею, когда карета выезжала из ворот особняка Рябцовых, а уже через несколько улиц полностью себя оправдало.
Карету остановил полицмейстер и Надежда чуть не умерла на месте. Она вся задрожала, только представив, как оказывается в темном и сыром подвале в ожидании последних мгновений жизни. И вдруг волна решимости опалила её и отдернув занавесь, она уже было хотела возмутиться, но так и застыла.
Чуть дальше по улице в обгоревших деревяшках, угадывались очертания кареты. Опаливших хвосты лошадей за вожжи держал возница весь перепачканный в саже. Он тихо оплакивал два обгоревших тела. Рядом с ним стоял второй полицмейстер, составляя записку. Для него дело было ясное.
– Скажите, – сглотнула Надежда, – что здесь случилось?
– Сударыня, Вам лучше этого не знать, – покачал головой полицмейстер.
– Не отказывайте мне в просьбе, – сказала Надежда, стиснув занавеси дрожащими руками. – Мои сердечные друзья уехали вперёд. Я переживаю, что это могут быть они. Скажите, – попросила она тихим голосом, – не оставляйте меня томиться в страшном ожидании.
Полицмейстер тяжело вздохнул.
– Фонарный столб упал на карету, плафон разбился и жир с огнем сделали своё дело. Ну, – кивнул он в сторону остывающих углей, – Вы и сами всё видите. А по поводу Ваших друзей, – он поправил воротник, который вдруг начал душить его. – Это граф и графиня Пунцовы.
Надежда поблагодарила полицмейстера почти не разжимая губ.
Карета тронулась, сворачивая на другую улицу. Надежда сжимала похолодевшие ладони. Этим людям просто не повезло. Возможно, завтра их карета должна была упасть с моста, а может быть их роковой час пришел бы через месяц или два, или вовсе через пятьдесят лет. Но точно не сегодня.
Там, в салоне княгини Рябцовой она отчетливо слышала предостережения. Неужели это всепоглощающее пламя принадлежало ей? Улыбка облегчения коснулась губ Надежды. Она встретит сегодняшний рассвет.
Надежда была в шаге от того, чтобы устроить Олегу настоящий скандал, как он сам решил нанести ей визит. Сделал он это как нельзя вовремя, словно подгадав момент. Сергей сегодня пораньше ушел на работу, а Максимилиан с нянюшкой отправились в парк. Надежде не терпелось поговорить с братом. И конечно же, стоило им остаться наедине, её первыми словами было не приветствие, а:
– Нам стоит бежать или уже поздно?
– О чем это ты? – приподнял бровь Олег. Вот уж кто здесь не испытывал тревог и волнений.
– Письмо с угрозой нашего разоблачение, которое я принесла тебе ещё три недели назад. Помнишь? – она пошатнулась, и Олег взял сестру под руку. – Мне кажется, его адресант решил свести с нами счеты. Если бы не ветер, то я непременно прошла бы через небесные врата.
– Что ты такое говоришь? – нахмурился Олег, помогая сестре присесть на диван. – Тебе вновь кто – то угрожал?
Надежда покачала головой.
– Нет, нет, – её глаза наполнились влагой, она была на пределе своих сил.
– Ну, что ты в самом деле, – успокаивающе погладил он сестру по плечу. – Тебе приснился дурной сон? Думаешь он вещий?
– Ко мне приходил чёрный ветер. Он ворвался в салон княгини Рябцовой, поглощая весь свет на своем пути.
Лицо Олега омрачила тень, а то воодушевленно – приподнятое настроение с которым он переступил порог дома Горячевых покинуло его.
– Что же он тебе нашептал? – спросил Олег, подавая Надежде платок.
– Что я вот – вот закончу свой земной путь, – Надежда промокнула глаза и тяжело вздохнула. – Но овладевший мной тогда страх, не оправдывает того ужасного поступка, который я совершила совершила.
– Я со всем разберусь, – уговаривал её Олег. – Только объясни мне всё.
– Такое могут решить только боги, – безжизненным голосом сказала Надежда. – Оставим же навсегда мои дурные мысли на откуп совести. Лучше найди виновника, да поскорее. Иначе, кто – нибудь из нас присоединится к тем сгоревшим людям.
– Ты говоришь о Пунцовых?
Надежда закивала.
– Этот огонь предназначался мне, – исступленно произнесла она, и уткнулась лицом в ладони.
– Все это, лишь случайность, – вновь принялся утешать сестру Олег. – А тот человек, что прислал тебе угрозу, больше не опасен.
– Кто это был?
– Так… Чернь, – махнул рукой брат, хотя при этом выглядел так, словно его постигло большое разочарование. – Главное пойми – опасности больше нет.
– А как же?..
– Случайность. Кто – то додумался обвинить в колдовстве мачеху Пунцовой и дело передали в Тайную Канцелярию. Там даже расследовать ничего не пришлось. Этот случай до смешного нелеп. Ещё днём в фонарь врезалась повозка. Он накренился, и потребовал замены, но нужных людей «не оказалось на месте», – он многозначительно выделил последние слова. – А затем хватило одного порыва ветра, чтобы он упал на проезжавшую мимо карету. Теперь эта забота Полицмейстерской Канцелярии. Думаю, скоро найдут “виновных”, чтобы граф Пунцов мог выместить свою злобу. Всё же он как, никак лишился своего последнего сына.
– Мне нужно коньяку, – сказала Надежда, осушив глаза. – Срочно.
– Позволь мне посоветовать тебе отличную марку, – с облегчением вздохнул Олег.
Надежда оставила свои волнения.
В это ноябрьское утро выпал первый снег. Более подходящего момента для предложения руки и сердца было не найти.
– Какие все-таки Золотарёвы романтики, – усмехнулась Надежда, читая под крышкой карманных часов послание от Веры.
Она знала, что в ожидании сладостного мига, сестра собственными руками сшила себе платья, следуя советом из модных журналов, которые присылал ей Олег и Герман Золотарёв. Каждый из них она бережно хранила в шкафчиках своего письменного стола.
Надежда представила, как Герман переходит от намеков к предложению разделить с ним жизнь, когда они с Верой сидят в голубой гостиной и пьют горячий чай, пока за стеклянными дверями балкона падает снег. Или может быть все было по-другому…
Но как было в ином случае Надежда знать не могла. Внезапно вскрикнув, она отступила от окна, чуть не угодив подолом в пылающий камин. На её ступню, как будто накинулся целый улей. Надежда сморгнула слезы боли и зло воззрилась на побледневшую прислугу, которая выронила поднос с горячим чаем.
– Прошу прощения, – бросилась она подбирать осколки.
– Криворукая дуреха, – воскликнула Надежда. – Разве ты не видишь, что ошпарила мне ногу? Живее принеси холодной воды.
Девица охнула, выронила всё, что успела собрать и понеслась к двери.
Поскуливая, Надежда присела на софу. Дрожащей рукой она сняла домашнюю туфлю. Носок не пострадал, но на покрасневших щиколотке и пятке уже начали вздуваться волдыри. Надежда тяжело вздохнула. Теперь ей никуда не выйти, и всё, что остаётся, это коротать вечера в компании Сергея.
Она поморщилась. Стоило разослать письма с извинениями: княгине Рябцовой, Нагаевым, Комисаровым, Сорокиным и многим другим людям, кто прислал ей приглашение на балы и вечера. Несколько дней ей придётся посидеть дома.
В коридоре послышался топот слуг.
Надежда успела сбиться со счета, сколько раз ей хотелось покинуть этот дом через окно. Ступня распухла и даже загноилась. Пришлось послать за лекарем, который успокоил и Сергея, и Надежду, что с ногой всё в порядке, её просто неправильно обработали. Он оставил мазь и велел менять повязки каждый день. И теперь Надежда тонула в чашках дымящегося напитка и терялась среди печатных страниц. Лишь Максимилиан иногда нарушал эту тишину, но это не длилось долго. Большим праздником был визит Олега или кого – нибудь из добрых друзей. Они приносили ей свежие новости и развлекали разговорами.
Вечер же проходил ещё хуже, чем день. Приходилось терпеть Сергея, который теперь не пропадал ночами, и множество его вопросов. Надежда была готова научиться шить, чтобы, используя иголку и нитку навсегда закрыть ему рот, лишь бы супруг больше ничего не спрашивал. Разговоры с ним не только надоедали ей, но и были противны.
– Кто сегодня прислал тебе письмо? – начинал он невзначай.
– Вера прислала приглашения на свадьбу, – с тяжелым вздохом отвечала Надежда, умолчав, что речь в письме шла ещё и о помещике Садулине, которого домашние просили призирать при встрече и не иметь с ним никаких сношений.
Намечался долгий вечер.
– Славно, – равнодушно сказал Сергей. – Ты хочешь поскорее выйти в свет?
– Конечно, – ответила Надежда, не скрывая своих намерений.
– Скучаешь по нему? – этот вопрос прозвучал будто вскользь, но пристальный взгляд Сергея, выдавал его заинтересованность.
– Я многих давно не видела, – кивнула Надежда.
– Герцога Курасова? Или графа Сорокина? А может быть тайного поклонника, письма от которого ты прячешь? – Сергей выглядел возмущенно.
– На что ты намекаешь? – зло прищурилась Надежда и муж отступил. Жаль только в этот вечер.
Вскоре нога зажила, и Надежда смогла принять участие в приготовлениях к свадьбе сестры. Пиршество было решено устроить в главном доме Золотарёвых. Для этого Надежда лично выбирала атласные скатерти и салфетки из тонкого кружева. Проблема возникла только со свежими цветами. Колдовать в столице было опасно, а в ноябрьскую холодную погоду цветы быстро увядали.
Но и это разрешилось благодаря Кларе. Она написала отцу и тот охотно познакомил Надежду с одним купцом из Белинии, который располагал несколькими плантациями весьма обычных с первого взгляда лилий. Конечно, с проходом через границу возникли некоторые трудности. Но Олег слишком сильно любил своих сестёр, чтобы не похлопотать за них. Оркестр пригласили тот же, что играет на балах императора.
Приглашения рассылались в основном своим и ещё нескольким представителям нового дворянства. Тем, кого было невозможно проигнорировать. Торжество обещало быть пышным. Надежда была уверена, что о нём будут говорить, как минимум месяц. Но за хлопотами о свадьбе Веры она всё же не забыла и о себе.
Как только Надежда смогла выбраться из дома, то тут же заказала платья на Золотой Аллее в бутике сударыни Грачевской. Платье получилось настолько великолепным (с открытыми плечами – всё по последней моде), что его последнюю примерку не смогла омрачить даже игла, случайно вонзившаяся Надежде в бок. Работники тут же принялись извиняться и бить поклоны, обещая снизить стоимость товара. Надежду это только обрадовало.
Только случайная мысль посетила её, когда Надежда и Сергей вернулись под утро с очередного бала. В последнее время со мной приключается много чего плохого, подумала она, снимая порванные шелковые перчатки. Но Надежда так устала от головокружительных танцев и удушающего присутствия супруга за плечом, поэтому мысль не получила развития, а потом и вовсе была вытеснена более мелкими заботами.
Чем ближе была свадьба сестры, тем не терпеливей становилась Надежда. Она охотно отвечала на вопросы высшего света и посещала лавки Золотой Аллеи одну за другой, кроме, разумеется, ювелирной лавки своего супруга. Надежда не отказала себе в парочке новых украшений, но на торжество всё же решила надеть бриллиантовое колье, подаренное Сергеем.
– Ты великолепна, – выдохнул он, смотря на супругу с обожанием, когда она сменила дневной наряд на вечерний.
Бриллианты, красный бархат и черное кружево мешались между собой, создавая притягательный и немного мистический образ. Словно богиня ночи она величественно протянула Сергею руку и тот трепетно взяв её, помог Надежде спуститься со ступеней.
Этим вечером она не затмевала невесту, они блистали наравне. Длинный пурпурный шлейф и фата из флёра сковывали движения Веры, но выглядели потрясающе. Сестра почти не танцевала.
А вот Надежда кружила танец за танцем, словно стремясь наверстать, то упущенное время, когда не могла покинуть пределы дома в Юстинии. И её было всё равно на хмурые взгляды мужа.
– Вы ведёте себя не пристойно, – недовольно шипел ей Сергей, когда наконец – то смог вклиниться в поток кавалеров.
– Вам лишь кажется, – отмахнулась от него Надежда.
Всё вокруг было слишком ярким и красочным, чтобы портить его вечным недовольством Сергея. Но тот уже сделал своё дело, и Надежда почувствовала, что ей нужно чуточку отдохнуть. Она присела на стул под бардовыми портьерами, пока Сергей отлучился, чтобы принести ей игристого вина.
– Душенька, – подсела к ней Антонина Бориславовна. – Ты постаралась на славу.
Её так похожее на мамино лицо горело здоровым румянцем, но стоило ей взять Надежду за руку, как оно стремительно утратило все краски. Антонина Бориславовна вскрикнула и испуганно отдернула ладонь.
– Ох, – тяжело выдохнула она. – От чего же ты так холодна.
Надежда удивилась. Она совершенно не чувствовала себя замерзшей. Наоборот, после столь долгих танцев женщина ощущала жар в каждой частице своего тела.
– Все со мной хорошо, – отмахнулась Надежда. – Вам просто мерещится.
– Нет, нет, – покачала головой Антонина Бориславовна, вновь стараясь взять её за руку, но тут вернулся Сергей с двумя бокалами.
И Антонина Бориславовна, что была ярым приверженцем старых традиций и не выносила таких новых посвященных, как Сергей Горячев, молча ушла.
Надежда только и успела пригубить вина, как вновь устремилась в пестрый хоровод пар.
Уже ранним утром, переступая порог замершего в предрассветный час дома, она чувствовала себя полностью удовлетворенной. И не гудящие ноги, ни ломка в спине не портили впечатления от праздника.
Стоило ей только скинуть начидку, как отмер молчавший всю дорогу до дома Сергей.
– Как же Вам не стыдно? – чуть ли не шипел он. – Вы заигрывали со столькими мужчинами сразу, не смотря на своё положение замужней дамы.
– Вы не только что открыли глаза, – раздраженно ответила Надежда. Вновь он испортил ей настроение. – Это высший свет. Там все друг с другом заигрывают. Советую и Вам как – нибудь попробовать.
– Меня не интересуют все, – в тон ей ответил Сергей. – Меня интересуете только Вы. Неужели Вам не жаль моего сердца?
– Вашего сердца? – надменно спросила Надежда, а затем усмехнувшись со знанием дела произнесла. – Оно ни мне не нужно, никому – либо другому.
Она повернулась к мужу спиной, ставя точку в их разговоре. Её туфелька почти коснулась первой ступени главной лестницы, как Надежду со страшной силой дернули назад, и что – то уперлось ей в спину. Алмазное колье впилось в тонкую шею, лишая Надежду возможности дышать. Она чувствовала, как её ногти царапают шею, пытаясь избавиться от красивой удавки. Но все, что волновало женщину, это неспособность сделать и глотка воздуха, а ожерелье впивалось в кожу всё сильнее и сильнее.
Надежда извивалась и хрипела, стараясь выбраться из пут. Она судорожно потянулась к замочку, но наткнулась на мужскую руку, которая тянула колье на себя.
Это Сергей, догадалась Надежда. Неужели он сможет убить меня? Разве он не боготворил меня?
Хрипы и возня прекратились, и мужчина разжал побелевшие от натуги пальцы. Когда тело супруги рухнуло на пол, дом по-прежнему хранил безмолвие.
Иван Орлов
Первое, что Ивану захотелось нарисовать – это небо, видимое в дыре, которая осталась после его падения. Стёрлись все бывшие до этого бабочки, цветы и сирень. Он лежал на сене, вокруг кудахтали перепуганные куры, носясь по курятнику, словно обезумевшие, взволнованно звали его братья, и кажется, завизжала перепуганная нянюшка, а Иван просто смотрел на небо и хотел запечатлеть его в своей памяти именно таким, каким оно предстало перед ним сейчас. Безграничным и безоблачным.
Небо нельзя было сорвать, как цветок или поймать, словно бабочку, чтобы принести маме. И отдать ей свои глаза, чтобы она, увидела тоже, что и он так же было нельзя. Тогда Иван попытался изобразить его угольком на бумаге, пока ждал, когда заживет сломанная нога. Но уголёк был чёрным, а небо голубым и глубоким. Получалась только грязная возня.
Это расстроило его сильнее, чем невозможность поиграть с братьями.
– Где ты витаешь? – спросил, теперь занимающийся с ним отдельно, дядюшка Лев.
Иван только тяжело вздохнул. Уходило лето, тускнели краски, он всё ещё не знал, как нарисовать то небо.
– Дядя, – потеряно сказал он. – Скоро небо станет хмурым, и я не смогу его нарисовать. У меня не получается.
Он повертел уголек, еще больше пачкая пальцы и показал дядюшке Льву чёрные и серые листы. Тот долго смотрел на них, а затем сказал, погладив Ивана по голове:
– В следующем месяце я поеду в Царь – Град, – он кивнул на окно, где была видна лазурная высь. – Насмотрись на него хорошенько. Я привезу тебе, кое – что получше уголька.
И это кое – что называлось красками и кисточками.
– Смотри внимательно, дальше будешь делать сам, – говорил дядюшка Лев, смешивая пигмент и масло.
Иван и не думал считать мух. Он с дрожью ждал, когда сможет перенести бережно хранимый в голове образ на лист бумаги. С горящими глазами он делал первый мазок лазоревой краски, а затем ещё один мазок, и ещё, и так далее, пока весь лист не стал лазоревым. Именно таким, каким представлялся в воображении Ивана.
Чёрные и серые листы были сожжены в печи, а красивый, цвета бескрайнего небо был отдан матушки на сохранения. После Саша шутил, что Иван полетал не зря, и крыша курятника пала жертвой искусства.
С того дня Иван больше никогда не расставался с красками и холстом. Вспорхнёт ли птица, тронет ли ветерок вязы, упадёт ли яблоко в плодоносном саду или прислуга накроет на стол; всё выходило из-под кисти Ивана. Каждая зацепившая его взгляд мелочь оставалась навсегда запечатленной.
И даже оказавшись в пансионе он не бросил этой привычки. Пока остальные наслаждались отведенным временем для чая или прогулок, он делал наброски угольком. На лист оседали учителя, камердинер, повзрослевшие братья, одноклассники, столовая, классная комната и территория пансиона Красноярцева. Летом он любил делать это в тишине, сидя под дубом или в беседке, а зимой в самом дальнем углу библиотеки.
Иногда, компанию ему составляли Фёдор, который больше грыз перо, чем работал им, или Пётр, читающий свои заумные книжки. Они сидели молча, каждый занимался своим делом. Эти отрывки составляли четыре часа, а если не присоединяться к вечерней беготне с мячом, то четыре с половиной. Да его особо то никто и не звал, предпочитая общаться с его старшими братьями, нежели с молчаливым Иваном.
А ведь ещё нужно было повторить уроки, чтобы батюшка присылал им меньше гневных писем. Он не мог запоминать всё с первого раза, как Пётр, и не мог отлынивать, витая весь день в облаках, как Фёдор, поэтому повторял пройденный материал по нескольку раз, чтобы хорошо всё запомнить, и снова повторял перед контрольными. В конце года, благодаря помощи Петра, что – то да откладывалось в его голове.
А ещё к лету скапливалось огромное количество всевозможных рисунков, большинство из которых он отвозил домой. Самые, по мнению Ивана, удачные работы он оставлял себе. Из – за этого маниакального увлечения, бумаги приходилось привозить целую телегу, где помещались по два, три пуда, не только ему, но и братьям, особенно Фёдору, который в большинстве случаев только марал её. На что Пётр постоянно указывал братьям:
– Мы только на одной бумаге разоримся. Никакая служба и никакие продажи не покроют таких расходов, – скорее эти слова были адресованы Ивану, нежели Фёдору. Потому что средний из тройняшек мог перевести до десяти, а то и до пятнадцати листов за день. – Мы скоро тряпье за деньги начнем сдавать, чтобы вас обеспечить.
Иван и Фёдор сделали вид, что не слышали брата и продолжили заниматься своим дело, оставляя его недовольно пыхтеть. Со временем Пётр становился только ворчливее.
В студенческие годы он так надоел Фёдору, что тот написал весьма комичное объявление, и повесил его прямо на парадных дверях университета:
Продам злющую собаку. За 1 копейку. Но, если она вас покусает, то возвращена быть не может.
Карикатура собаки с лицом Петра в круглых очках на носу прилагалась, за авторством Ивана.
Прежде, чем пунцовый от злобы брат успел сорвать объявление, весь университет уже знал об этой смешной бумажке. Кто не увидел её собственными глазами, тем рассказали. Пётр конечно же такого унижения вынести не смог, и накинулся на Фёдора с кулаками прямо в университете. Зная, чьи они дети, ректор хотел это дело замять, но слухи всегда разлетаются быстро, а когда они к тому же дурные, то вдвойне быстрее.
И разгневанный их поведением отец настоял на наказании. Сыновьям в письме он написал: «…позорите фамилию на глазах столичной общественности…».
Братьев посадили на хлеб и воду, одели на три дня в мужицкое платье и лапти, отобрали благородные шпаги, которые даровались при поступлении, да ещё заставили почитать чужое божество и бить ему поклоны по воскресеньям. Они надеялись, что матушка не узнает хотя бы о последнем.
– Из – за вас лодырей, – шипел на братьев Пётр, когда в сумерках, учившийся на последнем курсе юридического факультета Владимир, приносил им еды в пыльное подсобное помещение, чтобы его неразумные братцы не умерли с голоду. – Я потерял место в красном углу.
– Оно и к лучшему, – отвечал Фёдор. – Нечего придаваться чужой вере.
Владимир устало вздохнул, прерывая ссору братьев:
– Ешьте молча, если не хотите, чтобы ваше наказанье продлили, – батюшка тоже сделал ему выговор за недосмотр.
Иван молча пережёвывал пирог с капустой. Он нисколько не жалел, что был причастен к столь глупой шутке. Хоть и есть после за осиновым столом из необъятной миски с щами, ему не очень нравилось. В отличии от Фёдора и Ивана, Пётр быстро покинул этот стол и как лучший ученик даже вернул себе место в красном углу.
Когда на последнем курсе началась практика, времени на увлечение у Ивана стало в разы меньше. Приходилось делать зарисовки ночью, подсвечивая себе свечкой или на коленке, пока экипаж вёз его до Берёзовской гимназии, где он должен был зачитать старшим классам свой научный труд и получить его оценку. Из – за тряски наброски получались кривыми и уродливыми, поэтому Иван вскоре бросил это дело.
Тогда он стал скрашивать время поездки разговором со своим попутчиком, которого он иногда брал с собой, так как у того не было денег на экипаж. Иван не помнил его имени, но лицо вполне. Наверное, потому что само его появление в Императорском Университете вызвало ажиотаж не только в рядах мелкого дворянства, но и в высшей аристократии.
Он был из крепостных герцога Курасова, которому тот дал вольную и выделял жалование на момент обучения. Скорее всего тут свою роль сыграла жалость, так как юноша был сиротой. Но несмотря на то, что до пятнадцати лет он ни умел не читать ни писать, юноша делал колоссальные успехи в учебе, которые могли дать ему дорогу в обеспеченное будущее.
Этот юноша учился на одном факультете с Петром и Евграфом Яковенко, но на практику они ходили в разные места. Союз Северных Сов был как раз Ивану по пути, и он предпочитал вести беседы с крепостным студентом, о: теме свободы, которую в последнее время затрагивали отечественные писателе, о недавно назначенном министре культуры, и о чистках, которые проводятся по любому поводу; если не мог делать наброски.
Как – то раз Иван даже позвал его с собой на выставку работ художника Потакова. Ни Пётр, ни Фёдор больше не горели желанием составлять брату кампанию в таких мероприятиях. Они откровенно скучали, пока Иван восхищался мазками и стилем, или пока он вёл беседу с самим Потаковым, впитывая, как мох, каждое его слово и превознося до небес в ответ.
Приближался выпускной, и отвыкшие от домашней жизни братья решили остаться в столице, занявшись каждый своим делом. Но Пётр вдруг в последний момент пошёл на попятную, и отказался от предложения Императорской Академии Наук, предпочтя, подобно пауку забраться в тёмную щель и не вылезать оттуда. Иван так и не смог найти этому объяснения, а Пётр сделался ещё невыносимее. И как бы он не протестовал, угрожал или убеждал, Иван не собирался оставаться в родной усадьбе. Возможно, когда – нибудь он вернётся туда на совсем, но сейчас его целью было стать самым востребованным и прославляемым художником, даже не десятилетия, а века.
И в самом начале всё действительно шло хорошо. Он мог часами гулять по городу, захаживая в самые разные его уголки. То он делал наброски Императорского дворца и университета на Центральной площади, то прекрасных сударынь и гордых господ на Золотой Аллее, то гимназистов, спешащих домой, после уроков в Березовой Роще, то толкотню и гвалт на рынке, то низенькие дома на окраине города, то обстановку кабаков, которые они с Фёдором иногда посещали. Птицыно Иван всегда обходил стороной, поглядывая на него с другого берега. Ещё не хватало навлечь на себя подозрения в колдовстве или подцепить заразу.
Возвращаясь в квартиру, где он жил вместе с Петром, Иван раскладывал получившиеся за день наброски в порядке перенесения на холст и брался за работу, по удобней установив мольберт.
Он ценил каждую свою, даже незначительную, картину и верил, что все они найдут своих ценителей. Целых три художественных салона согласились приняли его работы, но…
– М-да-а… – протянул Александр, когда заехал к братьям на огонёк, но застал только одного. Они сидели у печи, распивая привезенную старшим братом бутылку вина. – Я признаться, не думал, что из чирканий Петра выйдет, что – нибудь путное.
Сам обсуждаемый загулял с университетскими друзьями и должен был приползти домой не раньше первых петухов.
– Ну, а ты? – Александр окинул взглядом груду измалёванных холстов. – Как твои творческие успехи?
– Лучше, чем ты думаешь, – дерзко ответил Иван. Ему не хватило духу сказать брату, что за прошедший год он смог продать только две картины. Может быть оттого, что представлялся чужим именем?
Александр был не единственным, кто затрагивал подобную тему.
– Вам стоит бросить это занятия, – сказал смотритель одного из художественных салонов. – Оно совершенно не приносит вам прибыли, одни только расстройства. Картины получаются сухими, в них нет ничего, что бы притягивало взгляд.
Иван нахмурился, и не скрывая гнева произнёс:
– Чем вы здесь занимаетесь? Продаёте? Вот и продавайте.
Слова этого мещанина стали для него подобно пощечине. Куда же делись четырнадцать лет его жизни? Канули в пустоту? На что он их потратил? На простое марание листов? Почему труды Петра окупились, а его нет? Неужели все потеряно? Множество самых разных вопросов терзали его голову. Он не знал, куда от них скрыться и возможно ли вообще это сделать. Они раздирали его изнутри, не давая покоя, заставляли жалеть и сомневаться.
В такие момент, когда разочарования от самого себя захлестывало его, он вспоминал о Сиреневом Саде, где были матушка и дядюшка Лев, которые непременно приободрили бы Ивана.
Как в бреду он вышел на набережную, и остановился, вцепившись в перила. Иван смотрел на мутные воды Вены, бегущие куда – то в сторону юга и не видел собственного отражения, но зато в вечерний час в воде отлично отражались огни Птицыно, пристанище жалких гадалок и прорицателей. Неизвестные искорки маняще искрились в тёмной воде, приглашая зайти.
И Иван подумал, что если не пересечёт мост сейчас, то завтра наверняка одумается и упустит свой шанс стать тем, кем желал. Но даже будучи в отчаянии не стоило бросаться в огонь, не захватив с собой ведро воды.
Купив за копейку у проходящего мимо тряпичника замызганный плащ, больше похожий на половую тряпку, он накинул его на плечи и чуть не показал прохожим свой ужин. От ударившего по носу запаха тухлой рыбы в желудке всё скрутило. Но покупка того стоила, она укрыла его до самых пят, скрыв и кюлоты, и сапоги.
Хоть Иван все решил, и даже скрыл свою личность, но каждый шаг по мосту, приближающий его к ярким огням, давался ему с трудом, словно он балансировал на острие иглы.
Иван одинокой тенью брел по мосту, стараясь рассмотреть противоположный берег из – под капюшона. Но световой карнавал слепил его, и мужчина понял, что не сможет ничего увидеть, пока не перейдёт на другой берег. Даже шум с той стороны доносился до него, как – то приглушённо.
Стоило сойти с моста, как режущее глаз буйство красок исчезло, и появились обычные фонари на жиру. Эта деталь была единственной, что напоминала о той стороне берега, которую Иван оставил за спиной. Теперь повернуть назад уже не представлялось возможным.
Кривые и обшарпанные здания из кирпича окружали его, отходы валялись прямо на мостовой, и несло невообразимой вонью, словно он попал в свиной хлев. С другого берега район выглядел совсем иначе, огни были лишь красивой обманкой. Кто – то неумело, но весело играл на гармошке, издаваемые ею звуки неприятно резали по ушам.
Иван поморщился. Интересно, подобный реализм устроил бы смотрителей художественных салонов? Если бы не угроза Тайной Канцелярии, то он непременно попробовал бы это узнать.
Стараясь, как можно меньше марать сапоги, Иван обходил гнилые объедки, экскременты, и даже завернутый в покрытые плесенью пеленки, гниющий кусок человеческой плоти. На пути ему в основном попадались пьяницы в изодранных рубахах, которые обтирали углы и стены, ища в них опору для своих, почти истлевших тел.