Биография Кришнамурти

Часть II
Кришнамурти в Индии 1947–1949

9. Собрание друзей

15 августа 1947 года Индия обрела независимость, и ее первым премьер-министром стал Джавахарлал Неру. С начала XX века бурная, но при этом ненасильственная борьба за независимость осуществлялась под руководством Махатмы Ганди. К 1944 году это отважное ненасильственное движение индийцев, бросивших вызов Британской империи, вдохновило людей всего мира на усилия, направленные на то, чтобы реабилитировать себя после самой жестокой войны в истории планеты.

Но у независимости Индии были также и горькие последствия. Чтобы этого добиться, огромный полуостров пришлось разделить: от страны отделили огромные территории на севере, западе и востоке, образовав новое государство – Исламская Республика Пакистан. Семейные и дружественные связи рвались на глазах. По странам прокатилась волна насилия: вдоль границ и в глубине страны совершались убийства, изнасилования, мародерство, поджоги. Состоялась массовая миграция: индуисты двигались на восток, мусульмане – на запад. Новые правители Индии – а большинство из них провели по полжизни в тюрьме – внезапно оказались в положении, когда им нужно было навести порядок в объятой пламенем стране и справиться с проблемой беженцев беспрецедентных масштабов.

Кришнамурти прибыл в Индию через два месяца после провозглашения независимости. Едва ли можно было бы подобрать более благоприятный момент: все старое в Индии отмирало, а рождение нового сопровождалось муками и разочарованиями. Убийства, прокатившиеся по Индии с обретением независимости и разделением страны, очень травмировали души людей, воспитанных на идеях ненасилия. У индийцев было очень мало времени, чтобы сделать паузу, поразмыслить, посмотреть вперед и вдаль, оценить ситуацию, задаться фундаментальными вопросами. Руководители и строители Индии действовали преимущественно ориентируясь на сиюминутные задачи и вызовы, на не на долгосрочные перспективы.

В на удивление молодом теле и уме Кришнамурти дремали огромные энергетические ресурсы. Его лицо в 1947 году радикально отличалось о того, что мы видим на фотографиях 1920-х и 1930-х годов. Было очевидно, что долгий период уединения в Охае, ставший результатом действия неподвластных ему сил, создал условия для накопления в нем могучих энергий. Его интеллект созрел, ум, сердце и тело достигли нового уровня совершенства, поднявшись на невероятную высоту красоты, величия и пробужденности. Когда я спросила у Кришнамурти об этих годах, проведенных в Охае, он ответил: «Полагаю, то был период без вызовов, без требований, без преодоления. Думаю, это было время, когда все сдерживалось, удерживалось внутри. А когда я уехал из Охая, все хлынуло наружу».

Лицо Кришнамурти преобразилось, в нем появилось особое величие и внутреннее свечение – древнее, но в то же время не тронутое временем. В иссиня-черных глазах отражался глубокий взгляд провидца. Бездонно пустые и в то же время укорененные в сострадании, это были глаза пророка, прошедшего бесконечно долгий путь. Его зачесанные назад седеющие волосы обнажали величественно высокий лоб. Длинные мочки ушей, безупречно прямая спина и шея, тонкая талия, покатые плечи. Шаг его был размашист, ноги твердо ступали на землю, казалось, даже погружались в нее, как бы творя пространство, в котором он и двигался. Длинные руки покоились вдоль тела, открытые ладони обращены внутрь. С первого же знакомства с ним я отчетливо осознала, насколько безмятежно его тело. Когда Кришнамурти пребывал в покое, его голова, плечи и позвоночник почти не двигались. Когда же возникала потребность в действии, тело откликалось с естественным достоинством и грацией: движения были точными, расход энергии минимальным.

Во время диалога он очень выразительно жестикулировал: руки открывались, задавали вопросы, прощупывали, возводили границы, указывали путь. В паузах его руки просто расслабленно покоились.

Он впервые прибыл в Индию один. Все внешние связи и ограничения отпали. Всю жизнь его сдерживали и защищали. Вначале это был любящий и заботливый отец, затем Теософское общество со всеми этими ожиданиями, что он станет играть роль Мирового Учителя. Когда Кришнамурти покинул Теософское общество с его ритуалами и иерархиями, организацией его внешней жизни занялись Раджагопал и Розалин. За девять лет в Охае связи Кришнамурти с индийскими друзьями разорвались. Понемногу старые верные друзья умирали или отдалялись в силу тех или иных обстоятельств. Но вместе с тем теперь не осталось никого, кто стал бы предъявлять к нему требования, планировать его дни, решать, с кем он должен встречаться, куда должен идти. Он стал совершенно свободен – внешне и внутренне.

Во все годы, возвращаясь в Индию, Кришнамурти первым делом снимал свои западные наряды и переодевался в индийское. Вместе с этой переменой одежды претерпевал изменения также его характер, отношения, реакции. На Западе он вел себя более официально, демонстрируя изысканные манеры Старого Света. Он жил обособленно, мало встречался с людьми; на Западе начисто отсутствовали все эти долгие вдохновенные дискуссии за завтраком и за обедом, являвшиеся столь естественной составляющей его индийской жизни. Те озарения, которые приходили к нему во время прогулок или случайных бесед, так и не были записаны.

Облачившись в индийские одежды – из-за их длины он делался похож на странствующего монаха, – Кришнамурти непроизвольно принимал на себя роль учителя. Его естественным образом наполнял дух Индии, пропитанный многими и многими веками медитаций и размышлений об ином мире. Казалось, он становился выше ростом, покрой костюма подчеркивал покатость его плеч. Походка наполнялась необычайным величием – точно царь слонов, шествующий по джунглям.

Вокруг Кришнаджи в Бомбее стали собираться молодые мужчины и женщины (многим из них, как мне, суждено было оставаться рядом с ним более тридцати лет), принадлежащие к совершенно разным сферам деятельности: политики, литераторы, ученые, работники социальной сферы. Многие из них в свое время участвовали в борьбе за освобождение и были признанными национальными героями. Но события, последовавшие за разделением Индии, наполнили их ужасом, и они остро нуждались в пророческом взгляде на вещи, чтобы разглядеть что-то в том хаосе, который ожидал Индию в будущем. Вместе с тем они были достаточно разумны, чтобы не окунуться в дикую эйфорию свободы, которая внушила массам людей веру в то, что с уходом Британского Раджи наступит Золотой век, опирающийся на нравственный фундамент секуляризма ^[108] и социализма, в результате чего страна очень скоро покончит с бедностью.

Они увидели, что за лозунгами и громкими словами пролегла пустыня амбиций, озлобленности и жадности. Идеалы, поддерживавшие этих людей на протяжении многих лет политической борьбы, крошились прямо под ногами, а вместе с ними и питавшие их вербальные структуры. Они растерялись и запутались – казалось, что впереди выросла глухая стена.

Они потянулись к Кришнамурти, привлеченные его сиянием и его сострадательностью; они потянулись к нему, потому что стремились как-то преодолеть внутреннюю боль, отчаяние и уныние, с которыми не было сил ни встретиться лицом к лицу, ни рассеять их; они потянулись к нему, потому что не в силах были сами найти какие-то значимые ориентиры в своей жизни. Будда, давая посвящение своим монахам, восклицал: «Эхи Этха», – «Придите же». Безмолвный призыв Кришнамурти имел ту же природу.

Среди людей, встречавших Кришнамурти в аэропорту, был сэр Чунилал Мехта, известный предприниматель, член Совета управляющих тогдашнего Бомбейского округа^[109]. Горячий поклонник Кришнамурти, сэр Чунилал пребывал в полнейшем восторге, когда по возвращении домой рассказывал своей молодой невестке Нандини об «этом удивительном молодом человеке, который сбежал по трапу самолета и устремился к нам, подобно лучу света». Кришнамурти остановился в доме Ратанси Морарджи на Кармайкл-роуд. По утрам двери этого дома были открыты для всех, и на тот момент, когда пришли Чунилал Мехта и Нандини, там уже собралось довольно много людей. Что случилось в тот день, лучше всего описала Нандини:

Я вошла и уселась на полу в уголке. Мне было немного не по себе. Немного вдалеке от меня я увидела очень прямо сидящего человека в длиной белой курте. В комнате было много людей, и Кришнамурти как раз участвовал в какой-то оживленной дискуссии. Какаджи [сэр Чунилал] уселся лицом к Кришнамурти и очень скоро присоединился к дискуссии. С минуту спустя Кришнамурти, чье лицо поначалу было обращено в другую сторону, вдруг повернулся и в течение нескольких секунд смотрел прямо на меня. Время для меня остановилось. Затем он снова отвернулся и продолжил беседу. Немного позже он снова повернулся ко мне и глубоко заглянул в глаза – и опять время остановилось. Кришнамурти продолжил беседу, но я уже совершенно не осознавала, что говорилось.

Дискуссия завершилась, и люди стали расходиться. Я поднялась на ноги и увидела Кришнамурти прямо перед собой. Заметив, что Кришнамурти направился ко мне, Какаджи подскочил к нам, чтобы меня представить: «Нандини, моя невестка», – и Кришнаджи засмеялся, не улыбнулся, а именно засмеялся. Никогда я не слышала смеха настолько глубокого и звучного. Звук гималайского ручья, падающего с камня на камень, чтобы слиться с другим ручьем. Он спросил: «Зачем вы пришли?» Я не смогла сдержать слез, и они струились по моим щекам. Он все смеялся, а слезы текли. Он крепко взял меня за руку. «Зачем вы пришли?» – снова спросил он. Наконец, я смогла ответить, хотя слезы не иссякали: «Я тридцать лет ждала возможности вас увидеть». [На тот момент Нандини было как раз тридцать лет.] Кришнамурти снова засмеялся. Затем, отпустив мою руку, он положил ладонь мне на голову и несколько секунд стоял так. Мой пранам^[110] ему обрел форму слез.

 

В машине мне показалось, что Какаджи несколько ошеломлен. Повернувшись ко мне, он сказал: «Ты это видела? То, что он тебя заметил – большая честь. Между тем, не забивай голову». Я стала сопровождать Какаджи каждый день, когда он ходил на беседы с Кришнамурти. Однажды утром Кришнамурти сказал мне: «Не хотите ли заглянуть ко мне в гости?» Я промолчала. Признаться, я не знала о возможности ходить в гости к нему.

Вскоре Кришнамурти уехал из Мадраса, и только после его возвращения Нандини действительно стала захаживать к нему в гости.

Польский инженер Морис Фридман тоже пришел на Кармайкл-роуд, чтобы увидеть Кришнамурти после его прибытия. Крошечный, сутулый человечек, он носил курту и свободную пижаму не по размеру. Было невозможно определить его возраст. Он был теософом с самого детства, а в Индию приехал, чтобы работать инженером в Бангалоре. Вскоре он потерял интерес к своей работе, облачился в шафрановое одеяние, дал соответствующие обеты и стал нищенствующим монахом, взяв себе имя Бхаратананд. Он прошел путем паломника от самой северной точки Индии до Каньякумари на крайнем юге – босиком, питаясь только подаянием, ночуя в матхах (монастырях) либо же просто под деревьями, вступая в диспуты с йогинами и факирами. Он встречался с мудрецами и беседовал с религиозными учителями, но пришел к выводу, что пробуждение не приходит через такие внешние вещи, как монашеское одеяние или миска для подаяния. Поэтому, сняв свои монашеские одежды, он поселился в ашраме Раманы Махарши на самом юге Индии. Рамана Махарши почитается как достигший освобождения – святой, освободившийся от всех пут и вышедший за пределы эго.

Расскажу одну историю о Морисе Фридмане, правда, за достоверность ее ручаться не могу. Однажды Фридман подошел к реке во время половодья. Размышляя о жизни и о причинно-следственных связях, он сказал себе: «Если мне суждено умереть, река меня погубит; если же суждено выжить, то ее воды спасут меня». Он окунулся в бурный поток, но река выбросила его обратно на берег. Трижды он бросался в реку, и трижды воды отказывались забрать его. Тогда, весь побитый и истерзанный, но не сломленный духом, он сказал: «Судьба повелела мне жить». И пошел обратно в ашрам. На полпути ему повстречался Рамана Махарши. Рамана окинул его взглядом и сказал ласково, но твердо: «Перестань валять дурака».

В период санньясы Фридман несколько лет прожил в Севаграме, ашраме Гандиджи близ Вардхи в Махараштре. Он применил свои инженерные навыки, работая над усовершенствованием амбар чаркхи – прядильного колеса на много веретен, а также участвовал во многих других программах, запущенных Гандиджи. Глубоко заинтересовавшись личностью Кришнамурти и его учением, он приехал в Бомбей, чтобы быть рядом с ним. Фридман с большим жаром включался в дискуссии и брал на себя роль толкователя слов Кришнамурти, предваряя свои замечания фразой: «Иными словами…» Сердечный, добрый, умный, чрезвычайно любознательный, но при этом с несколько искаженным восприятием жизни, он все время отчаянно рвался из пут, не в силах выйти за пределы границ из слов и идей, которыми сам же себя оградил.

Еще один постоянный участник этих бесед, Джамнадас Дваркадас – весьма упитанный мужчина, всегда одетый в безупречно чистое дхоти, белую шапочку Ганди и курту. Дваркадас происходил из богатой семьи из округа Кач. Он с несколькими братьями довольно давно поселился в Бомбее, и все они успели очень хорошо проявить себя в разных сферах деятельности. Политик и бизнесмен Джамнадас Дваркадас был близким соратником и другом доктора Анни Безант. Обладая добрым сердцем и будучи глубоко предан Кришнамурти, он щедро делился своим богатством. С годами семейный капитал пошел на убыль, но щедрость его не иссякла и никакие неурядицы не смогли омрачить его жизнелюбивую натуру. При встрече он заключал Кришнамурти в объятия и плакал от избытка чувств. Затем садился, закрывал глаза и не открывал их на протяжении целой дискуссии, а его ангельское лицо все это время сохраняло восторженное выражение. Он частенько рассказывал нам о детстве Кришнамурти, у Джамнадаса была отменная память и целый арсенал интереснейших реальных историй. Ребятишки из нашей семьи часто толпились возле него, ибо он зачаровывал их рассказами о Кришнамурти и Анни Безант. Будучи сам вайшнавом^[111], он приносил Кришнаджи искусно сплетенные гирлянды из жасмина и лепестков роз, которые со стороны смотрелись, как жемчуг и рубины; он настаивал на том, чтобы Кришнамурти носил эти ароматные гирлянды и после окончания дискуссий и бесед. Помню, как стояла вместе с Нандини у подножия лестницы, которая вела на террасу, откуда Кришнамурти проводил свои дискуссии. На вершине лестницы стоял Кришнамурти – грациозная фигура в белых одеждах с гирляндой из жасмина на шее, которая ниспадала до колен. Дискуссии длились до позднего вечера, и тогда свет ламп играл в зачесанных назад волосах Кришнамурти, а устремленные на нас глаза улыбались.

Еще в числе людей, которые собирались на встречах с Кришнамурти в Мадрасе в октябре 1947 года, часто бывал молодой химик по имени Баласундарам, преподававший в Институте науки в Бангалоре. Кришнамурти остановился на Стерлинг-роуд в Мадрасе, где он проводил беседы и устраивал публичные дискуссии. Хозяином дома был Р. Мадхавачари, индийский представитель организации Krishnamurti Writings Inc. и по совместительству инженер, работавший на Южной железной дороге.

Людей на беседы приходило немного. Несколько старых теософов, несколько писателей и преподавателей, небольшая молодежная компания – вот и вся аудитория. В их числе была Шанта Рао, танцовщица, исполняющая бхарат натьям^[112]. Порой она проводила на Стерлинг-роуд целый день: делала для Кришнамурти его любимый апельсиновый сок, подавала на стол и выполняла роль дварпалы, привратника у дверей Кришнамурти. Это было задолго до того, когда звезда Шанты Рао ярко взошла на небосклоне нашей страны и она стала одной из самых блестящих исполнительниц бхарат натьям в свободной Индии. Шанта вошла в окружение Кришнамурти с тем же артистизмом и с той же уверенностью, с какими она поднималась на сцену. Она подолгу бывала в Мадрасе, слушая его выступления, проводя с ним личные беседы или просто находясь поблизости. Молодая, с телом пантеры и с сильным надменным умом, она изучала Натья-шастры^[113] и училась танцам под руководством величайших гуру харат натьям и катхакали ^[114]. В позе, жестах и словах этой женщины читалась колоссальная уверенность в себе. Она задавала Кришнамурти вопросы о природе красоты – идет ли она из внешнего или из внутреннего источника, и что может служить ей мерилом.

Вероятно, она произвела немалое впечатление на Кришнамурти, который в своей книге Commentaries on Living^[115] написал о некой танцовщице такие строки:

Она была танцовщицей, не по профессии, но по призванию. Должно быть, она гордилась своим искусством, ибо во всем ее облике присутствовала некоторая надменность – надменность, обусловленная не только достижениями, но и внутренним осознанием собственной духовной ценности. Как некоторые гордятся внешним успехом, так она получала удовлетворение от продвижения на духовном пути. Она не только танцевала, но читала лекции об искусстве, о красоте и о духовном продвижении^[116].

Еще одной постоянной участницей этих собраний, поддерживавшей тесную связь с Кришнамурти во все годы его пребывания в Индии, была грациозная Шунанда с глазами лани, дочь старого теософа. Шунанда, выпускница Мадрасского университета, обладала отточенным интеллектом. Она изучала юриспруденцию и готовилась к экзаменам для поступления в дипломатический корпус. Она тоже ежедневно посещала Кришнамурти на Стерлинг-роуд: беседовала о своих мечтах и планах на будущее, о своих личных проблемах или просто наблюдала, как он чистит до блеска свои туфли, либо же тихонько сидела рядом, пока Кришнамурти писал письма. Кришнамурти подшучивал над ней, пел вместе с ней гимны в два голоса, говорил, что она слишком молода, чтобы остепеняться, и советовал ей отправиться повидать мир. Все ее чувства обострялись, она горячо реагировала на присутствие Кришнамурти, и поток его внимания уносил ее прочь.

В те годы Кришнамурти был легко доступен. В 1947 с ним познакомился Мукунд Пада, молодой человек, который позднее облачился в шафрановое одеяние. Вот что он написал об их встрече много лет спустя:

Там, в Мадрасе, в декабре 1947 года я впервые посетил беседу теософа по имени Дж. Кришнамурти, которого рекомендовал мне один пожилой человек. Беседа поразила меня и потрясла до самой глубины души. После ее окончания я стоял растерянный и беспомощный, а Кришнаджи, которому случилось как раз проходить мимо, вдруг остановился, приобнял меня за плечи и попросил Шри Мадхавачари, чтобы тот выделил в его расписании время для личной беседы со мной. Личная беседа между мелким камешком и Гималайской вершиной – это было для меня как дуновение Космоса, как дыхание Вечности. Я совершенно растерялся, я весь дрожал. Во время беседы с Кришнаджи я был словно громом пораженный: я осознавал, что семена его идей уже и прежде присутствовали в моем мозгу. Это был голос истины, обращенный ко мне. Последние слова, которые он сказал мне, направляясь к двери, были: «Сэр, два цветка или две вещи могут походить друг на друга, но они не могут быть одинаковы». И тут во мне внезапно раскрылось некое безмерное пространство. В моем сознании сама собой оформилась фраза: «Да, сэр, вы – Благословение, воплотившееся среди людей. Два цветка могут походить друг на друга. Вы – цветок без шипов. Во мне же больше шипов, чем цветка». Как же он рассмеялся, и его смех был словно молния, прочертившая грозовую тучу.

 

Доктор Баласундарам обращает наше внимание на то, что люди, так или иначе связанные с Кришнаджи по Теософскому обществу, на тот момент уже успели изрядно постареть. Нередко навещал Кришнаджи Ч. Джинараджадаса, который занял пост президента Теософского общества и носил пурпурную шапочку. Они подолгу беседовали, но сам Кришнаджи никогда не входил на территорию, принадлежащую Теософскому обществу, хотя порой совершал длительные прогулки по пляжу Адьяр. У него в гостях частенько бывали Санджива Рао, давний соратник доктора Безант и выдающийся педагог, основавший образовательные учреждения Кришнаджи в Варанаси, и его жена Падмабай, добрая подруга Кришнаджи и не менее выдающийся педагог, чем ее муж.

Сформировался небольшой дискуссионный кружок, но большинство его участников были уже стары и утомлены и слабо отдавали себе отчет в том, сколь велико новое учение. Кришнамурти сказал им: «Вы вцепились в известное. Отпустите». Они как будто бы встрепенулись, попытались изобразить живую активность, но никакой особой энергетической отдачи не получилось.

Баласундарам рассказал мне об одном показательном случае во время дискуссии о «завершении известного». Старый теософ по имени Нархари Рао картинно воздел руки и возвестил дрожащим голосом, обращаясь к Кришнамурти: «Подождите, сэр, подождите… неизвестное грядет».

Б. Санджива Рао сопровождал Кришнамурти, вернувшегося в Бомбей из Мадраса в начале января 1948 года. Они остановились у Ратанси Морарджи на Кармайкл-роуд. Каждое утро и каждый вечер Кришнаджи сиживал в гостиной, обставленной в китайском стиле: резные стулья и инкрустированные камнями ширмы. В гости заходили люди, желавшие увидеться с Кришнаджи, садились рядом, задавали вопросы, обсуждали проблемы или сообщали ему свежие новости.

Среди завсегдатаев выделялись два молодых человека, которые одевались в одежды из белоснежной ткани кхади, которую прядут и ткут вручную. Их звали Рао Сахиб Патвардхан и Ачьют Патвардхан. Их отец был уважаемым и богатым жителем города Ахмаднагара в штате Махараштра, он принадлежал к Теософскому обществу и был горячим последователем Анни Безант. Умер он рано, после чего бремя заботы о семье легло на плечи старшего сына, Рао Сахиба Патвардхана. Перед смертью отец завещал двоим старшим сыновьям, что они должны посвятить свои жизни Кришнаджи и его работе. Что бы ни случилось в будущем, им было предписано никогда не покидать великого учителя.

Красивые, подчеркнуто мужественные, строгие, непоколебимо честные, Рао Сахиб и Ачьют были глубоко преданы друг другу. В семейной жизни Рао Сахиб вел себя властно и патриархально. Он был глубоко привержен обучению и нетерпим по отношению к женщинам, за исключением тех редчайших случаев, когда женщина отвечала строгим требованиям, которые он предъявлял к человеческому сердцу и уму. Он и себе установил чрезвычайно высокие стандарты и практиковал аскетизм, отравляя жизнь собственной семье и значительно ограничивая собственный потенциал. Он был искренне погружен в работу, направленную на преодоление бедности и нужды, тесно сотрудничая с Шарва Сева Сангх, организацией по обслуживанию населения, которая была создана под патронатом Гандиджи. Вместе с тем необходимо признать, что его больше привлекали идеи, чем практическая работа. Он не был ни строителем, ни организатором. Возможно, судьба просто не преподнесла ему достаточно убедительный урок, что малозначительных вещей в жизни не существует. Картина борьбы за свободу виделась ему грандиозной и монументальной, и все действующие лица были одеты в костюмы героев. Борьба не подготовила такого рода борцов за независимость к повседневной рутинной работе, которая требует знания каждого винтика и каждой гаечки в механизме общественного устройства. На этом фоне нам в новом свете открывается такая, казалось бы, второстепенная сторона гения Гандиджи, как его склонность уделять много внимания домашним промыслам (прядение и ткачество) как важному фактору развития экономики. Должно было пройти два десятилетия независимости, прежде чем всем стало очевидно, насколько он был прав.

Рао Сахиб казался довольно жестким человеком, но в то же время он был раним и чувствителен к красоте. Он был романтиком: аскетизм и чувственность непрестанно сражались внутри него, в результате чего он постоянно колебался и шарахался от малейших внешних проявлений чувства. Теми немногими сферами, где он позволял себе расслабиться, были общение с Кришнамурти и выращивание роз и кораллового дерева.

То, что он никогда не вырывался за им же самим наложенные границы аскетизма и строго структурированного жизненного уклада, было личностной трагедией этого человека. Внутри него дремал огромный потенциал – способность очень много принимать в себя и делиться с людьми. Его брахманское высокомерие и отказ требовать то, что принадлежало ему по праву, а также его неспособность доводить любое начинание до логического завершения – все это порождало внутренние конфликты и делало его пленником жестких рамок.

Его брат, Ачьют, был интеллектуалом – слово, которое в Индии имеет совершенно особые коннотации. Он был сыном эпохи, которая прославляла Карла Маркса как пророка нового пробужденного человечества. Ачьют с его друзьями, Джаем Пракашем Нараином и Ачарьей Нарендрой Дэвом, были очень недовольны пожилыми лидерами страны, которые опирались на старые традиции и заботились преимущественно о сохранении статус-кво. Ачьют с соратниками организовал Социалистическую партию Индии. В противоположность Рао Сахибу, Ачьют не был особо эмоционален. Его действиями руководил ум. Он – лидер, он – боец, и в его жизни были долгие периоды, когда он верил, что цель оправдывает средства. Но его очень ограничивало неумение носить маски или скрывать свои эмоции. Он обладал крутым нравом, и ему редко удавалось держать себя в узде.

В 1929 году, когда борьба за свободу Индии достигла кульминации, братья пришли к Кришнамурти. Ачьют спросил: «Вы говорили: „Отвергай любые авторитеты“. Нужно ли понимать вас буквально?» Кришнамурти ответил: «Да. Ум должен отказаться от авторитетов и исследовать все сам». Ачьют ответил, что для него свобода Индии – единственная свобода, которая имеет значение. Сказав это, он покинул Кришнамурти, и они с Рао Сахибом окунулись в борьбу за независимость: сражались с Британской колониальной властью, получали длительные тюремные сроки, заводили дружбу с другими заключенными, читали, размышляли…

В 1938 году, когда Кришнамурти в последний раз приезжал в Индию перед долгим отсутствием, продлившимся до 1947 года, Ачьют виделся с ним в долине Риши^[117]. Ачьют рыдал, оплакивая падение Мадрида в ходе гражданской войны в Испании. В беседе с ним Кришнамурти сказал, что воспринимает поражение Мадрида как начало Второй мировой войны. И еще он заметил, что не видит особой разницы между фашизмом и коммунизмом. Ачьют стал яростно спорить с этим. «И то и другое – тирании», – настаивал Кришнамурти. И это была чистая правда, которую Ачьют осознал лишь намного позже.

Когда в 1942 году возникло движение «Вон из Индии!»^[118], Рао Сахиб уже сидел в тюрьме, а Ачьют вынужден был уйти в подполье и, скрываясь, скитался по всей стране. Они с Раджем Пракашем Нараином были самыми настоящими героями-революционерами в те темные, страшные, но опьяняюще-яркие дни. В отличие от Раджа Пракаша, Ачьют так ни разу и не попал под арест, ему неизменно удавалось ускользнуть от полиции: то он находил убежище в госпитале, то прикидывался скромным клерком, то отращивал бороду и надевал на голову феску…

В 1947 году он пришел к Кришнамурти, усталый и разочарованный. С обретением Индией свободы вышла на поверхность мелочная жажда власти, которая все это время дремала в сердцах лидеров Индийского национального конгресса. Пока продолжалась борьба, анти-брахманские настроения в Махараштре не имели особой силы. Большинство лидеров и наиболее конструктивных деятелей из числа интеллигенции в Махараштре были именно из среды брахманов. С обретением независимости, в погоне за привилегиями, которые дает государственная служба, члены Конгресса стали сбиваться в мелкие группы. Ачьют очень болезненно переживал все эти интриги. Пребывая в скверном душевном состоянии, он решил обратиться к своим корням и пошел за советом к Кришнамурти.

Ачьют поведал о своих тревогах, и Кришнамурти пригласил его на прогулку. В какой-то момент, указав рукой на дерево, он обернулся к Ачьюту и сказал: «Посмотри на это дерево – вон тот лист некогда был нежен и зелен, а теперь пожелтел. Сам лист тут ни при чем. Лист рождается, засыхает и опадает. Любое решение – оставаться в политике или уйти – любое решение, принимаемое посредством выбора, неверно. Все происходит само собой. Прекрати метания».

В конце 1947 года Ачьют отправился повидаться с Гандиджи, и это была их последняя встреча. Ачьют сказал, что намеревается отойти от политики на несколько месяцев. Ганди спросил, чем тот намерен заняться. Узнав, что он собирается провести это время с Кришнамурти, Махатма остался очень доволен. Ганди обсудил с Ачьютом ужасные события, которые сопровождали разделение страны. Признался, что вступил в период кромешной тьмы. Он вообще не видел света впереди.

Следующий год Ачьют провел вместе с Кришнамурти – в Бомбее, Утакаманде, Пуне, Дели и Варанаси. К концу года Ачьют сказал Кришнамурти, что все время, пока он был с ним, его способности были полностью пробуждены. Кришнамурти ответил: «Будь осторожен. Не используй обретенную малость, чтобы позолотить то, что уже знаешь. То, что ты, по-твоему, чувствуешь – только теория. Ни в коем случае не допусти, чтобы я стал наркотиком для твоего ума». В начале 1949 года Ачьют вернулся в Дели и был принят на должность редактора в еженедельнике «Социалист». Однако его товарищи отчетливо видели произошедшие в нем глубочайшие перемены, которые в конце концов привели к окончательному разрыву с Социалистической партией и вообще с политикой.

Рао Сахиб был членом исполнительного комитета Конгресса. Он дружил с Джавахарлалом Неру и Сардаром Пателем^[119], так что его будущее в политике, казалось бы, не вызывало сомнений. Но и он ощутил удушающую и мрачную атмосферу борьбы за должности и власть, которая разгорелась среди прежних друзей. Близилось заседание Учредительного собрания. Предполагалось, что Рао Сахиб станет одним из его участников, но его же близкие друзья убедили Валлабхая Пателя и Джавахарлала Неру исключить его. Рао Сахиб был глубоко обижен, но гордость и упрямство не позволили ему выступить против друзей и обратиться к Неру. Однако личные обиды вскоре утратили всякое значение, канув в водоворот процессов, связанных с разделением Индии. Ненависть, кровопролитие и жестокость, которыми сопровождалось переселение людей, нанесли жесточайший удар по мировоззрению Рао Сахиба, которое было основано на ценностях и идеалах Ганди. Он встречался с Кришнамурти, обсуждал с ним конфликты, сотрясающие страну, слушал его беседы. Во время утренних и вечерних встреч с Кришнамурти в зале очень часто можно было заметить его курту из безупречно отглаженного кхади, его лихо сидящую на голове шапочку Ганди ^[120] и его лицо, озаренное теплой завораживающей улыбкой.