бей вальта
за снами смерть, за нею пустота.
я доконал священное писание.
по складкам, залегающим у рта
табло, не видно расписания
тяжёлых твердолобых поездов,
паромов, тяготеющих к цунами.
мои побеги так надуманы, как лов
трески в москва-реке, как смерть за знамя.
но мысль о невозможности уйти
ещё нелепее, а посему страшнее.
на «революции» от кроющей тоски
овчарке стёрли нос. и я её жалею.
под неслабеющим вниманием времён
звереют все наследники престола.
и им всё реже снится вожделенный трон,
всё чаще девочки и скакуны для поло.
вот так и я, теряя связь с тобой,
от ожиданья ноющей занозы
вдруг с головою ухожу в запой,
паденье йены, метеопрогнозы.
не веря, что тебя ещё коснусь,
ведь дама пик извечно бьёт вальта,
я безмятежно отхожу ко сну.
за снами смерть. за нею пустота.
от матфея
«и если свет, который в тебе – тьма?»
то какова она на самом деле?
когда на поле расцветает мак,
и сладко спит ребёнок в колыбели,
от парохода остаётся млечный след,
а солнце продвигается к востоку,
и если тьма, во мне живущая, есть свет,
тогда ему там несравненно одиноко.
я с каждым днём смиренней и добрей,
и скоро стану так хорош для мира,
что кто-то ночью мне откроет дверь,
ведущую на небо из квартиры.
вот вечерами собирая чемодан,
я сочиняю длинный список хлама,
который по задумке мне заменит там
леса, друзей и городскую панораму.
но что-то всё всегда не то.
в таких делах никто спешить не любит.
и утром выудив со дна пальто,
я спешно обнуляю сборы,
себя вторгаю в шумный город,
и мне, как никогда, приятны люди.
1000 и 1 ночь
пусть эту сказку расскажет потом ходжа насреддин,
такую муторную и пустую, как опиатный дым.
про то, что я всё потерял и везде наследил.
прожорливей «красина» разгрызает льды
весна. аллергия, герпес и гайморит.
в затрапезном кафе белолицая девочка уверенно говорит,
что по слуху едва отличишь, идиш это или иврит.
а я думаю о тебе – я теряю сердечный ритм.
мой мир теперь сделан из одноразового пластикового стакана,
покуда его не наполнишь – я не стану даже живым, не то чтобы пьяным.
играю не в города, но перебираю страны,
куда бы сбежать от этой чумы, а вирус уже обживает раны.
и единственное лекарство – сыворотка в твоей слюне,
а она во рту, в голове, голова на плечах, а я в тюрьме.
и как не выплёвывай крючок – он в жабрах, как ночь – во сне.
солнце втянул крокодил с моими мечтами о светлом дне.
я всё время молчу, потому что слова изречённые – это ложь.
моя жизнь – перекати-смешанное-поле-пшеница-рожь.
а я верю, что ты появишься и всё залечишь, и заберёшь.
за окном три часа ночи, снег обращается в воду. а ты не идёшь.
фигня
из моей невнятной, недолгой истории,
пестрящей людьми, как конго или китай,
не более редкой, чем увлечение кёрлингом
или на плечи наброшенный горностай,
можно легко забрать каждого первого
без особых едва заметных потерь.
люди видятся фишками или кеглями.
но только не ты. и не теперь.
мне всё время кажется, что при глубоком выдохе,
с каждой каплей вытекшей крови
я теряю тебя. знаешь, на думских выборах
я бы всех обошёл при таком многословии.
но мне хочется быть только тобою выбранным.
кровавое – всегда самое дорогое.
я разобрал все полки и всё прошедшее выкинул,
но на его место всё время приходит другое.
всевозможно лажёвая фигня.
и в ней нет тебя.
минотавр
театр или цирк. или опера, если хочешь.
у меня больше не находится слов, выражающих эту грусть.
голова-лабиринт безотчётно пустеет к ночи,
и я по нему болтаюсь, пока опять куда-нибудь не упрусь.
тонкая нить ариадны оказывается то паутиной, то миражом,
а то пучком света от располневшей луны.
я как возможная цель достигнут и поражён.
и как всевозможные средства хорош. если дать взаймы
свою боль, то её непременно вернут.
так на каждого говорящего находится тишина.
и на каждого непокорного – длинный кнут.
и на каждого миротворца – война.
даже детдомовскому дошкольнику очевидно, что это мат,
несмотря на незнание правил и предписанного пути.
извести меня, по возможности, о наличии у меня ума
для пущей уверенности, что мне есть, откуда сойти.
приметное
что-то с нами не то происходит, не то творится:
ночной таксист уверяет в своей правоте;
и вот уже месяц меня бережёт моя полиция.
нет ничего страшнее, чем гладкие лица
всех стремящихся в твою постель.
наедине со своим отражением я пытаюсь устроить исповедь:
во мне непременно встречаются оппозиция и каддафи.
наша третья последняя встреча кончается искрами:
нет ничего сексуальней и искренней
крови, запачкавшей белый кафель.
взаимовыручка благороднее здравого смысла:
мы спасаем японию, успешно забывши про дагестан.
по дороге в роддом моя мама не думала и помыслить,
что ей встретится девушка с пустыми вёдрами и коромыслом.
да. я люблю тебя непомерно. отстань.
фото_30032011
я хочу, чтобы эту фотографию Бог поставил в рамку:
мы с тобой в зеркале лифта с четвёртого по первый этаж.
мои блистательные двадцать три мне даже теперь не дашь,
несмотря на умение превращать в атомную воронку любую ранку.
едва заметный шелест лебёдки. предпрощальный мандраж.
земля под ногами морщинится и сборится –
ощущения, не включаемые в рихтерову шкалу.
а там, в отражении, мы такие родные, единолицые,
как будто нас кто-то отлично сшил, но забыл иглу,
и она разрастается до размера вязальной спицы.
но смотри: дёрнешь нечаянно – шов поползёт.
рискни, ухвати себя за хвост, как весна – за осень.
у тебя никакие не карие, это просто йод.
последний приличный фотосалон закрывается ежедневно в восемь.
но за нашим снимком никто никогда не придёт.
между_промч
я не хотела тебе вообще писать. однако же. между прочим,
между промчем и пустотой остаётся не больше метра.
все эти твои изыски: в графе «пол» непременно поставлен прочерк,
перчатки из лайки, шляпа из фетра,
эклеры из лучшего в округе буфета.
да, ещё ты всегда выбираешь девочек
а) увы, без мозгов.
б) зато без оскала.
всё это не то, чтоб приелось. просто достало.
я попеременно оказываюсь то в москве, то в питере, то в уфе, то в вероне.
если уж сублимировать мою жизнь, то подойди к этому серьёзно.
а то у меня постоянное ощущение, что стою под дождём на пустом перроне,
и ты – единственная электричка за месяц
(прыгай, девочка, а не то будет поздно).
раз уж я понимаю, что кроме тебя никакого не будет другого поезда,
то мне, конечно, упустить этот шанс очень боязно.
так вот ты фабрикуешь второе дно, на котором я подыхаю.
нанимаешь дизайнеров, конструкторов и прорабов.
на одной интуиции, на одном дыхании.
знаешь, радость моя, как я непомерно рада,
что это наша последняя-последняя жизнь
(хотя боюсь зарекаться – с природы станется).
ну так вот: ещё 30, ну 40 лет продержись…
и мы навсегда расстанемся.
дрим
если ты вдруг присылаешь мне пачку открыток, и они все
изображают розовощёкого нильса, летящего к пропасти на гусе,
и только на последней – тобой нарисованная едва узнаваемая лисица,
то мне это всё просто снится.
если мы наматываем пятый круг по садовейшему кольцу,
вместе нелепо изображая, что ищем цум,
то у нас абсолютно наивные детские лица.
и мне это всё просто снится.
если перепуганный до чёрта стюард рассматривает мой пластит,
пока девушка, сидящая между нами, безмятежно по-ангельски спит,
пока я ору, что мечтаю всего-то с тобою разбиться,
то мне это всё просто снится.
или мы – ты на нелепо чалом, я на безвредно гнедом –
залихватски хрустя сломанным под копытами льдом,
боимся друг другу признаться, что окончательно потерялись в битце –
то мне это всё просто снится.
ну и, конечно, как мы поднимаем флаг на эльбрусе,
набираем рекордное количество баллов в парных упражнениях на брусьях,
налаживаем дипотношения между россией и грузией,
преодолеваем марсово поле то фляком, то колесом…
это, как, я полагаю, уже все догадались – сон.
потому что на деле мы чужее друг другу самых чужих-чужих.
чужее, чем патриарху – работник круглосуточного интима,
чем белизне центральной клинической – потолочная паутина,
чем единственному погибшему в дтп – семеро, чудом оставшиеся в живых.
между нами всё так и вышло.
левым разворочённым боком. как дышло.
продолжение следует
ну и последнее из последнего, что хочу тебе
просто сказать (донести не чаю):
в следующий раз я буду бежать в тибет.
не от тебя – от орущих чаек.
я, как ты видишь, в полном отчаянии.
соседство по этой планете с тобой
грозит мне потопом стандартно раз в месяц.
лето. все девочки в платьях. и дикая боль.
дикая…девочки…платья. ты молод и весел.
откуда-то столько деталей. и с ними – агрессии.
а самое время сходить к абсолюту нуля:
из ничего не отжать даже масла.
тебя, как я помню, пустоты немерено злят…
необъяснимо, как сельских коров бесит красный.
а злить тебя всё ещё крайне опасно.
и я побегу вопреки этим всем
законам о тяге охотника к дичи,
о белках, живущих всерьёз в колесе.
и ты поцелуешь меня напоследок как все,
кто держится рамок строжайших приличий.
и я зареву, как герои озона.
и жди продолжения в новом сезоне.
ом мани
весна. и опять половину женщин смывает слепой волною
с мужниных тёплых яхт в моё продырявленное со дна каноэ.
если тебе вдруг удаётся отыскать ту, что ещё не спала со мною,
то ты крутишь её отчаянно, как на вертеле: боком, лицом, спиною.
это бессмысленный глупый конкурс – карусель безымянных тел.
если от него кто и выигрывает, то только сороки, смотрящие в окна,
с проплешиной на хвосте.
я тебе с радостью посылаю координаты вон той, не прошедшей мою постель.
и жду, пока их доставят убогие птички среди прочих других новостей.
впрочем, мне, конечно, хотелось иначе: семейности на двоих.
тебе теперь есть чем хвастать – это мой для тебя семидесятый стих.
лёжа с кем-то в постели, ты зачитываешь его с наладонника.
вторая рука занята.
и пока это длится, я успеваю трижды сосчитать до ста.
ты и я – мы потом засыпаем и встречаемся на тибетском верху.
ничего святого вообще. ом мани падме хум.
не меняется ничего
от свободы и до свободы через море мелких интриг –
так проплыты твои тридцать с помарками бурных лет,
но когда говоришь обо мне, ты становишься потерянным, как старик,
не совсем осознавший, что пора бы уже на тот свет.
у меня не находится для тебя ни спичек, ни слов, ни рук.
ты такая холодная величина, как альпы или подъёмный кран.
но когда мы встречаемся, ты становишься раскалённым,
как старый чугунный утюг.
так что я спешу в магазин за тоналкой – замазывать свежий шрам.
видишь, я стараюсь тебя превратить в огородное чучело
хотя бы в своих глазах.
чтобы улепётывать по-вороньи, дёру давать как вор.
то, что испытываемо к тебе, превышает в конечном итоге страх,
но от этого не меняется практически ничего.
аэродром
рамки моего мира, суженные до заброшенного аэропорта,
а точнее до зала беспрерывного гнетущего ожидания,
не задумываясь, вытесняют всех, кто остался за бортом
этого выдержанного в канонах советского зодчества здания.
мучаясь по ночам без сна, прислушиваясь к динамикам,
замолчавшим как политковская лет за 30 до этого дня,
я едва справляюсь с накрывающей одеялом паникой
от мысли, что ты здесь не приземлишься, чтобы забрать меня.
порой даже чудится гул турбин – выбегаешь на поле
босиком и в чём был – утыкаешься в пустоту.
не понятно, почему всегда нет. ведь тем более
ожидаешь даже не аэробус, а какой-нибудь як или ту.
время меняет форму не столько мыслей, но тела,
обращая его в песочные вымирающие часы.
по всему считается, что я по глупости залетела,
не понятно только, где тогда дочь или сын.
либо любая другая неведомая зверушка.
скоро я научусь и сыграю в чёрный-пречёрный ящик.
а пока ты протаскиваешь меня как верблюда сквозь игольное ушко.
и разве что горб мешает мне сделать это изящно…
геопол
америки, азия, океания, кенгурятия и европа:
нам друг от друга практически некуда убежать.
я уж молчу о том, что в случае ужасающего потопа
неоной разведёт руками, на иврите промямлит: «мне очень жаль,
но непарным животным в новом мире нет места.
с вами же уйдёт целая эпоха, чёрт побери».
и вместо нас поплывёт маленький китайский оркестрик,
озвучивший все картины с участием брюса ли.
и это лишь малая толика страшных последствий
псевдовозможности нашего совместного бытия.
все остальные гораздо доходчивей отражают «вести».
и сдвинутая нехило ось планеты земля.
череда
в общем, ещё чуть-чуть перетри, и я уйду от тебя к другому
знахарю, шарлатану, надменному циркачу.
и с ним уже буду гнуться такой дугою,
что волосы еле по плечи, а революция по плечу.
всё до этого были цветочки,
а это уже череда.
и на твоё «ну-ка, иди сюда»
я без особых усилий смолчу.
у нас были идеи, машины, мосты,
палочки-человечки.
но когда мы прощаемся, стык
между кожей и кожей недолговечен
настолько, что до меня не доходит волна
этой твоей растиражированной харизмы.
наше туманное будущее исследовано тобой до дна
с помощью отражательной левой призмы.
смотри, я не хуже других безумных:
есть себя поедом, храбриться и презирать,
стараться приблизиться к варварам или гуннам.
утро вечера мудренее – иди в кровать.
на сон осталось не более 3-х часов.
что-то ты стал гулящее филинов или сов.
мне пока надо придумать, как поестественнее поумирать.
под майкой
да, вопреки прогнозам метеобюро
февраль был холоден, как отгулявший чёрт.
синоптики врут реже, чем таро,
и не плюют за левое плечо.
но с ними стужа.
у тебя под майкой горячо.
зрачок как талия заужен,
и кроме – мало что влечёт.
под моим пластырем не видно ран,
и фейсконтроль успешно пройден.
обратно в сорок третий. в тегеран
к тоске по родине.
пока весь город спит, включая мкад,
ты на метле с закрытыми глазами
пространство режешь наспех, наугад:
мы в фивах, назарете и сезаме.
мы в речи посполитой, мы в тайге.
мы в амстере за легалайз каннабис.
и я не знаю, что мне делать с шайкой герд –
какой им дать обратный адрес.
я если жду подмоги, то напрасно.
в глазу ледышка превращается в стекло,
и у тебя под майкой так тепло.
так безопасно.
от и до
прости, подрываю твой вечный покой:
но на самом-то деле не так уж и далеко
от шаровой молнии до шариковой ручки,
от этой же ручки до инсулинки,
от пластиковых до настоящих наручников,
от баха – до мусоргского и глинки.
я к чему это всё веду:
не тревожь умирающих, не трогай осиного гнезда.
если ты и чуешь издалека беду,
то она-то тебя не всегда.
видишь поезд – залегай глубоко между рельсов.
встречаешь одушевлённых – избегай повторений встреч.
чувствуешь холод – грейся.
не стоишь на ногах – постарайся лечь.
только так, вероятно, тебе удастся
сжиться с миром, с его разномастной толпой.
иначе станешь как я – заюзанная доска для дартса –
так что дротик не вставить даже Господней рукой.
на марс
я возлагаю большие надежды на
экспедицию к марсу или юпитеру.
переехав туда, я буду, скорее всего, лишена
бесконечной тяги к покупке билета до питера.
да и вопрос встанет в совершенно иные деньги.
тебе нечего-нечего-нечего опасаться.
я перееду сразу, как только какой-нибудь гений
сократит между нами и марсом дистанцию.
а пока что на площади трёх вокзалов
каждые 10 минут происходит какое-то преступление.
и я шляюсь по пустующим пыльным залам,
испытывая своё, и твоё, и божественное терпение.
брассом
мои ритмичные сны, отснятые тинто брассом
под звуки самбы бразильского карнавала –
наглядное руководство всей кама-сутры разом
или изобретения карданного вала.
мыслями я с тобой, если в это верить,
с трёх, приблизительно, до шести утра.
мои сны – невесомые акварели,
карикатуры на жёсткий трах.
слушай стук барабана, большой аорты,
сглатывай не слюну – кадык.
каждый во сне как мёртвый,
безвольный, что первый крик.
так рыбакам чаще снится не море,
а шумный портовый притон.
так вот слагается наша история.
сон. сон. сон. полутон.
зато на утро не с кем смущаться,
некому жарить омлет.
и я думаю – это счастье.
вот уже несколько сонных лет.
явнозря
а я, знаешь, скучаю бесцельным фоном,
как по свежим усопшим – сырая земля.
такое не говорится по телефону,
а только в глаза. да и то явно зря.
всё больше смахивая на наказание за проступки,
ты играешь без правил – электрошокер или «оса».
меня больше не радуют ни тайские проститутки,
ни кареглазая агентура моссад,
ни какие другие бушующие утехи…
там, ролевые игры, детский пахучий тальк.
дальше мой билет недействителен. я приехал
туда, где, по логике, закалялась сталь.
дэнди
система измерения моей новой последней жизни:
седьмая sms не от тебя за день.
не твоя мигающая машина сзади.
не для тебя пережаренные оладьи.
новая система координат: подуставшие x и y.
какую не выберешь точку – упрямо мажешь.
Бог играет в меня, как в устаревшие видеоигры,
а экран запылён, будто запачкан сажей.
и это последний шанс. под монотоннейший саундтрек
я в три прыжка добираюсь до замка, рублю дракона,
обхожу зал за залом. понимаю: тебя тут нет.
в сотый раз понимаю – мне каждая комната тут знакома.
это была моя последняя жизнь. ты сечёшь, принцесса?
игра с непрописанным хэппи-эндом Богу не интересна.
тринадцатый
разве что каждому Богу полагаются 12 апостолов
плюс тело, источающее смирну и ладан.
так и я к тебе не то приписан, не то прилажен,
если бы только знать, что после бы…
была история, которой меж нас не будет.
ни начала, и ни конца, и ни прелюдии.
ожидается, что я стану как странный и непонятный зверь,
единожды вкусивший человеческого тепла.
если считаешь, что в тебе незаметен источник зла,
надо признать, ты многое принимаешь на веру.
не за каждым из коридоров ожидается лестница –
мир жесток: здесь надо сначала найти где, а потом повеситься.
ты не приезжаешь за мной ни в восемь, ни к девяти.
это только начало в списке глаголов с частицей «не»,
кои ты никогда не применишь как акт ко мне.
если внутренний голос куда-то зовёт, это ещё не повод туда идти.
и да, конечно, мой голод по тебе несравним
ни с голодом моисеевой паствы, ни с Ним самим.
наша трагедия без начала и без конца.
днями, ища тебя, я утыкаюсь всегда в потолочный свод.
ночами – в стволы, за которыми целый взвод.
а ты так хороша, что хоть воду пей с твоего лица.
с этим началоконцом, заметь, я опять повторяюсь в словах.
без сатурации, и без цитирования, и без итогов.
мне вдруг начинает казаться, что я достигаю многого,
осмысляя возможность сказать тебе: иди нах.
тезаурус
я пишу теперь с бешеным остервенением, подобным
тому, как некоторые женщины рожают себе детей.
и меня заботят только верный оттенок бумаги, чтоб угол не был подогнут,
а чернила входили в бумагу ровно, как город – в тень.
если ты смотришь вдруг на меня оттуда,
то тебе есть, чем гордиться, и не о чем переживать.
мой полёт так рассчитан – зацени амплитуду –
что его никому уже не прервать.
вот я и скатилась до банальных глагольных рифм.
меж тем тебе здесь христиански почётно верна.
как титаник – любимейшему из рифов,
как погнутому грифу – вибрирующая струна.
если меня порой и укачивает в пути,
то от собственного смирения к статусу кво.
ты, пожалуй, лучше вообще на меня не смотри.
тут нет ничего интересного. вообще ничего.
литл бой
разве кто-то ещё говорит про гуманность?
«малыш», я твоя долгожданная хиросима,
самоучка-художник, я твоя нескончаемая бумага.
мирный атом, я военно-воздушная сила.
короче, нечего перетирать – я твой испытательный полигон.
и надеяться не на что, кроме собственного тупого терпения.
счастье, что ты пригоняешь ко мне за вагоном вагон,
полный разнообразных бомб.
мне позволено, но извини за гон:
я очень боюсь момента, когда стану полосой всемирного отчуждения.
бемоль
и почему меня все успокаивают, как сбежавшую кашу или газировку?
и выталкивают из своей жизни, как мышь из пустой обувной коробки,
если опыт кончается неудачей.
я как неразменный пятак, никому не нужный для сдачи.
со мной кончил неважно, зато как нехило начал
этот безумный «мир» (орбитальная станция).
только сойдёшь с одного – залипаешь на новый фарватер.
как иголка скользишь по винилу, выслушиваешь нотации,
своими скачками портишь небесные танцы,
пока в итоге они не забьют свои ушные ракушки ватой.
а каково удивление, что меня больше не слышит Бог,
будто не я ему выел все нервы, как моль.
я непотребно и непростительно одинок.
изничтожь меня, Господи, десятикратным нажатием на бемоль.
смс-тариф
всего за несколько минут до того, как мой самолёт
сломает крыло о невидимый грозовой риф,
ты прикладываешь к больной голове еле застывший лёд
и себе обещаешь завтра сменить тариф.
ведь я был единственный абонент, получающий твои sms,
но уже очень скоро мой телефон навсегда замолчит.
как новая бритва щетину, наш боинг срезает еловый лес.
больше этого мира тебя разочаруют только мирские врачи,
кои настаивают на опознании, как выжившие из ума,
веря не твоему третьему, а только двум очевидным глазам.
и ты будешь ждать своей очереди среди безумных от горя мам
в комнате без окон. а за окном снова будет гроза.
прощание с моим телом в полном отсутствии оного
такое ненастоящее, как игра в дочки-матери или больницу,
вскроет тебе не сердце, а только голову.
в особенности, рассказы о том, что я не устаю всем сниться.
потом ты будешь сидеть на самом углу непраздничного стола,
обречённая, по поверью, на семь долгих несчастных лет.
и на пятом рассказе о моей гениальности и хорошести-бла-бла-бла,
ты не выдержишь и пойдёшь проплакаться в туалет.
и когда уже ближе к ночи слово дойдёт до тебя,
ты скажешь, что помнишь мою ладонь досконально – все чёрточки и черты.
что мне, мол, полагался отличный муж и трое смешных ребят.
только что-то пошло не так. но не скажешь, что это ты.
уже дома ты просидишь на подоконнике до утра,
пока вместо библейского петуха не пролает трижды соседский мастиф.
а за окном зарядит снова как из ведра.
и ты позвонишь оператору, чтобы сменить безлимит-sms тариф.
ну и хватит уже об этом. пока мы вдвоём сидим на полу,
и я болтаю, что ты в моей жизни оставишь глубокий след,
ты улыбаешься так загадочно, точно малышка лу…
и вспоминаешь вдруг между делом, что надо пойти заказать мне билет.