– Да-да, редко встречаются такие юные и такие талантливые, хи-хи. Такие очаровательные. Вы, сударыня, непременно перезвоните мне – расскажете как вас приняли. А потом мы обязательно с вами отметим, хи-хи, вашу книжечку.
Его хи-хи будто бы вворачивались неприятным таким шурупчиком в мой затылок где-то за левым ухом, что-то раздражало и тянуло в его голосе, будто кто-то скребком вёл по внутренней стороне моего черепа. Но я отбросила это чувство. Зачем я придираюсь? Такой человек, зато как легко договорился с издательством! Мои рассказы будут опубликованы! В отдельной книжке!
«Передавайте привет Павлу Витальевичу!.. Зачем вы вообще пишете?.. За-чем?!», – зазвенело в моей голове, когда лицо редактора скрылось за плотной дверью его кабинета. «За-чем?! Хи-хи, хи-хи, хи-хи…», – гневный вопль редактора смешался с противным хихиканьем старичка. Он посмеялся надо мной, они теперь оба будут смеяться надо мной! Над моей… «Зачем я здесь?», – я увидела стены, какие-то лиловые, светлые портьеры на окнах и бросилась прочь из издательства.
Самое откровенное… Наивное, да? Детское? Я дала им прочесть?.. Зачем я писала? Зачем опубликовала? Грудь, в самом центре саднила – её как будто исполосовали чем-то острым. Я прижимала к себе своё дорогое, своё сокровенное – синюю папку-скоросшиватель с рассказами, и плакала. Рядом с издательством был парк. Ярко-зелёный весенний, уже непрозрачный, со свежей листвой. Скрыться, дальше, чтобы никто не видел. Чтобы не видели слёз, моего зарёванного лица: бежать дальше, дальше, прочь от широких аллей и дорожек, куда-то в самую глушь. Никого? У маленького пруда, почти канавы, я опустилась на старую облупившуюся скамейку. В голове не было никаких мыслей – я рыдала и не могла остановиться: мне нужно было оплакать свои мечты, излить свою обиду. Наконец я начала успокаиваться: я же хотела написать, я хотела, чтобы меня читали, думала я.
– А что за книжка, что не взяли?
Я подняла голову. Рядом стоял невысокий седой косматый старичок в сером затёртом, замусоленном пиджаке и таких же штанах, когда-то давно бывших брюками, а теперь где-то порванных, где-то заштопанных, а в паре мест измазанных чем-то чёрным, мутным, зелёным, синим – похоже, в краске, подумала я. Старичок смотрел на меня, на лице у него была извиняющаяся добродушная улыбка тонких губ, за которыми даже за сомкнутыми, было видно, что нет половины зубов. Я невольно улыбнулась, шмыгнула пару раз носом. Это был тот самый старичок, что сидел перед дверью редактора.
– Ну, чего же? – сочувственно сказал старичок и присел рядом на скамейку.
– Это мои рассказы. О добре, – вздохнула я, отняла от груди синюю папку, посмотрела на неё и ещё раз шмыгнула носом.
– О добре – это хорошо. А то всё о страхе-ужасе всяком пишут, об убийствах… А о добре – это хорошо.
Я молча кивнула.
– А что, не хотят, да, принять твою книжку?
– Нет, – улыбаясь сквозь слёзы, сказала я.
– Ну, ничего-ничего, значит, время не пришло ещё.
Помолчали. Я вытерла слёзы, улыбнулась, извините, мол, что я такая, вся зарёванная. Да, нет, это что – это ничего, улыбнулся он в ответ.
– Я дядя Валя, – представился старичок. – Я художник.
– А я заметила – краска на вас… – я быстро бросила взгляд на его штаны.
– Да, я… так живу… – сказал он и извинился своими тонкими губами.
– Нет, простите, я не то…
– Ничего-ничего. Я живу, работаю – всё в мастерской. А можно и глянуть, если интересно. Это тут рядом – в парке. Отчего нет? Раз у тебя горе. Всё чем-то отведу мысли. Шоколадки, конфет у меня нет. А мастерскую, картины – ежели хочешь…
Я согласилась. Добродушный, простой, нелукавый старичок примирил меня с жизнью, его улыбка и небольшие круглые глаза, сочувственно глядевшие на меня меж нитей морщин и растрёпанных седых волос, ободряли: всё впереди ещё. Во мне, заплаканной, только что сидевшей засыпанной градом мечтаний и надежд, проснулся журналист – пускай и стажёр – мне всё было интересно!
– Я в том издательстве художником, иллюстратором, когда-то работал. Давно очень. Давно… – объяснял дядя Валя дорогой. – Вот вызвали, хотели, чтоб я, как тогда, как раньше нарисовал. Говорят, никто так не может уже, молодые не умеют. По-другому сейчас рисуют. А я тоже не могу. Разучился.
Разучился, говорит, и смеётся. Добродушно, без стеснения, легко. На его прежде широком теперь сильно осунувшемся лице меж ставших совсем тонкими и бесцветными губами трясутся нечастые жёлто-серые зубы, но это не отталкивает, наоборот, он смеётся так легко, естественно, что я улыбаюсь вместе с ним.
– Тогда ещё Павел Витальевич директором был.
– Да, я познакомилась с ним… на днях.
– Хороший человек. Хороший. Только женщин уж слишком любил. Слишком многих. И Маруську погубил.
– Машутку? – вслух подумала я.
– Ага, Машутку, – вздохнул дядя Валя. – Хорошая была девушка. Тонкая, добрая душа. Талантливые стихи. Очень. Изъела вот только себя ревностью. И писать уже не смогла.