Со всем, что хотелось бы только себе и никому больше.
Но Чанеля по лицу бьет каждое весело-задорное в радиусе слышимости «Привет, Чондэ, нет, не мешаешь».
– Ты когда свою паранойю задушишь? – спрашивает Бэкхен после занятий за дверью, за шторами, отдельно от того мира, играясь с браслетом Чанеля и потершись щекой о его плечо.
– Когда перестану так сильно тебя… – У Чанеля желание договорить фразу губами больше, чем произнести её вслух, и он Бэкхена продолжительно целует, фиксируя расслабление его тела в каждой клеточке своего.
Тогда не хочется никаких выяснений, лишь любимые формы трепетного и личного, лишь бессловесный диалог и громогласные прикосновения, лишь ладонями по животу и носами по родинкам. И всё потом.
Потом, которое становится слишком быстрым.
– Это мои друзья, – говорит Бэкхен множественным числом, когда ходит по всему пространству гаража, надевая куртку, беря ключи с тумбочки, закручивая наушники на телефон. – Теплоту в близких отношениях никто не отменял.
– Там не теплота, а жаровня, – цедит сквозь зубы Чанель, наблюдая за парнем глазами.
Старший подходит встает перед ним с серьезным лицом.
– Слезь с моей сумки.
– Не слезу.
Бэкхен так часто отворачивается под собственный вздох и слова:
– Что же мне с тобой делать…
Да, Чанель уже знает, что как обиженный ребенок. А статус его сменяется важным и чопорным, но честным:
«Когда умру, напишите на надгробии «умер от эгоизма»».
Откровенный разбор отношений и понятий закручивается вокруг одних и тех же фраз.
– Он просто сильное вдохновение мне внутрь льет, я что-то узнаю, открываю, – проясняет ситуацию Бэкхен. Думает так, во всяком случае. – Ты – эмоции.
– Мне сложно дается дележ этих понятий, прости, – откровенно устало признается Чанель, и ему почти больно произносить это, когда в голове уже включен счетчик на всю эту плотную дружбу. – И я… я тоже хочу чтобы…
Рвет, выворачивает, изнанкой, внутренностями, шипением, солью, резью, болью.
Чанель продирает пальцами волосы, вспоминая, как в начале окрылено радовался, наивно полагая, что ему его везение далось так легко.
– Понимаешь, – он выравнивает дыхание, – вскрой тебя сейчас, там внутри будет много других, но не меня!
А Бэкхен улыбается:
– Потому что ты – рядом.
Чанель досадливо стонет и прячет голову в сгибы локтей, а Бэкхен начинает напевать песенку, строчкой из которой всегда его старается успокоить и приземлить. Действует не на много.
Пока парень снова не стянет со стола бутерброд вместо полноценного обеда и не убежит, комкая слова с хлебом:
"Я к Фондэ, он обефал науфить варить мыло".
И Чанель сидит на табурете с чувством, что кто-то сидит и на нём.
На вкус это горько, как остывший кофе Бэкхена, про который тот забывает.
На слух это грубо, как отрывистое в трубке "сегодня без меня" и последующие гудки.
На запах это резко, как красные пионы, с которыми (+ улыбка) Бэкхен возвращается весенними вечером.
На цвет это ало-красно, как волосы Чондэ, которые он по-свойски ерошит и говорит "тебе жутко идет".
На ощупь это обжигающе, как взятые чужие пальцы с ощущением, что в них уже побывала чужая ладонь.
Красные пионы = я подарю тебе весь мир.
Но Чанель об этом молчит.
Он чувствует, что всё перевалило за степень вменяемости, логичности и взвешенности, в курсе, что его поведение никаким боком не близко к морали, но
он с собой не может ничего, неужели не понятно
– Убирайся, – рычит брюнет ночью, когда закрывается в своей комнате, где выливается чувствами, эмоциями, истерикой, – уйди, не приближайся, ни на шаг больше, слышишь! Ты и так уже охамел, ты дышишь ему в лицо!
Он узнает о содержимом своей подушки и степени заточенности ножниц, потом – об остроте своих ногтей и выносливости собственной кожи, о непереносимости вкуса крови из губы, о крокодильности самых-самых злых и отвратных слез.
– Ты забираешь его, – Чанель уже узнает о возможности свой глубокий бас изменить до худого поскуливания, – забираешь.
Выход из своей же окружности угрызений Чанель нормальный и логичный найти видно не в состоянии,
потому что пить сок смешанный с соджу в одиннадцать ночи, по календарю – ровно половина месяца, и
заламывать руки под "Rolling Stones" адекватным решением не назовешь.
Но его устраивает. Он дергается рукой к телефону, не зная, что написать явно не спящему Бэкхену, явно пишущему уже что-то другим Бэкхену, совершенно не собирающемуся о нём вспоминать Бэкхену.
Это будет так неуместо и коряво, Чанель свои пальцы знает, и поэтому не снимает блокировку. Только смотрит на зажигающуюся-потухающую заставку и считает: улыбка раз, улыбка два, улыбка три. Как дыхательная терапия. Не помогающая.
В небытие летят смс:
"Меня бесит что сам себя успокаиваю и убеждаю".
"Склоняй слово "тварь" с моим именем, потому что я никто иной".
"Потому что я эгоист".
"В моём молчании слишком много крика".
"Ты мне ровным счетом ничего не должен".
"Слишком жестоко мне это полностью понимать".
"И не мириться".
"Бэкхен, прости за такое".
Всё – в глубину своей закрытой раны.
Утренние выяснения значимостей и перевернутым с ног на голову и обратно чувствам завершаются спустя сорок минут, когда они сидят на стульях напротив друг друга.