Но я помню не это: для меня больница навсегда, наверное, останется тусклым местом, в котором слух максимально настроен на разговоры за стенами, где ты ждешь, будто за судебными решетками, а на казнь поведут не тебя. Я часами ожидал так на скрипучей лавочке маму, которую принимал психиатр с некрасивой фамилией; он заводил её в кабинет, крепко держа за руку, словно она не могла идти – меня это всегда раздражало.
Мы посещаем его раз в три месяца, и ближайший приём через пару недель. Тот центр, в который мы ходим, изнутри темно-зеленый, так что здесь мне намного комфортней. Я смотрю на людей – у них просто что-то внутри болит, это выведут, удалят или заклеят, и всё. Куда хуже, когда на тебе ни царапины, но ты всё равно ходишь к врачам годами, и значит, что ты – больной.
Сворачиваю мысли о маме и поворачиваюсь – Бэкхен внимательно рассматривает в руке пакет с кровью и говорит, будто и не мне:
– Удивительное место, правда? Только здесь столь большое скопление одновременно ненависти, боли, страха и любви.
– Где же здесь ненависть? – спрашиваю я его, подтягивая под себя ноги, чтобы проехала капельница.
– Взгляни на очереди, – говорит Бэкхен, кивая в сторону заполненного крыла, – там люди друг друга ненавидят, они все хотят вперед, хотят помощи для себя, лишь для себя, побыстрее, возносят в значимость только свои проблемы; это очередное доказательство нашего природного эгоизма.
Я с ним как всегда соглашаюсь молчанием и прошу вернуть пакет туда, откуда взял.
– Тебе она ни к чему, – говорю я парню, – сам выкачаешь из других столько, сколько захочешь.
Бэкхен глухо смеется и пихает меня в плечо, показывая, что вышла девушка в халате и готова меня принять.
Я его с собой не зову, и можно ли это вообще – не знаю, но Бэкхен заходит со мной и даже сидит рядом, провожая глазами темную струйку вверх по трубке.
– Вы – его брат? – спрашивает нас медсестра и прежде, чем он успеет открыть свой рот, я ей отвечаю:
– Да, сдаю кровь для него, а то взгляните,, – я поворачиваюсь к Бэкхену, – совсем безжизненно выглядит.
– Вы очень похожи, – удовлетворенная ответом, улыбается девушка, и Бэкхен подмечает:
– И, знаете, не только внешне.
Она уходит, и мне хочется вместе с ней, или попросить вывести его отсюда; чтобы не видеть, попросту закрываю глаза и воображаю, чем меня накормят после сдачи. Лишь бы не завтраком из столовой.
Когда мы уже собирались уходить, Бэкхен на минуту притормозил у каталки с закрытым телом – я его не одергивал, совершенно не ожидая, что он соберется делать, но, если честно, даже не удивился: парень отбросил простыню, безучастно посмотрел на лежащего мужчину и закрыл его глаза – этого почему-то еще не сделали.
– Ты ведь не веришь в приметы, – подмечает Чондэ, когда мы продолжаем путь по белому тоннелю.
– Просто когда смотришь в глаза мертвеца, они словно спрашивают: «по-прежнему веришь в бессмертие»?
Уже на улице не без помощи свежего воздуха и с расслабленными плечами, пока Чондэ высматривает на дороге приближение электрички, я говорю Бэкхену:
– Ты же и сам знаешь, что не вечен. И я знаю. Никакого бессмертия.
Тот глядит на меня своими черными глазами, и мне снова становится плохо.
– В теории – да, – отвечает Бэкхен, – рассудком мы это осознаем, но разумом… Невозможно представить, что однажды не будет ничего, даже мысли в голове. В ней мы навеки вечные.
– Может, и не нужно представлять? – спрашиваю я его, обычно не встающий на оптимистичные стороны. – Нет никакого смысла моделировать чувство полного исчезновения.
Бэкхен вздыхает, и наш подсознательный контакт разрывает оклик Чондэ с остановки; он ступает на первую ступень вниз и говорит мне уже за своим плечом:
– Я просто хотел убедиться, что там старый человек.
По дороге домой я упорно пытаюсь расслышать рэп-партию Вунга Ли в наушниках, но мешает неистовый рёв машин за мутным стеклом и сами пассажиры. На первых местах, кажется, у кого-то астма, а сзади рыдает женщина с букетом подсолнухов.
Пожалуй, мама опять начнёт паниковать и всхлипывать, у неё покраснеют глаза, когда я приду и скажу, что не голоден – даже если объясню про больницу, она всё равно расстроится.
В эту ночь, часа в три, как раз, когда я ложусь спать, за стеной орёт ребенок, и мне хочется с ним – в унисон. Эти соседи вернулись не так давно из какой-то поездки, и их чадо вопит каждый день. Подозреваю, они тоже думают, что он больной.
Бэкхен ведет меня с собой по торговым центрам в самый жаркий недельный день, а на нас обоих для полного траура не хватает лишь черных мантий. Не уговариваю его на мороженое, но бутылку воды покупаю.
Он заводит меня в магазин восточной культуры и идёт прямиком к месту с холодным оружием; здесь в открытых коробках лежат кинжалы, поблескивают ножи и статно стоят катаны. Я смотрю, как тени лезвий играют у Бэкхена на щеках и спрашиваю:
– Чем они так тебя влекут?
Парень отставляет подальше табличку с надписью «не прикасаться», чтобы получше прощупать рукоятку небольшого танто.
– Они же такие прекрасные. Холодное оружие – не последнее по важности звено в сплетении истории. Люди верили в его внутреннюю силу, связывали с ним душу, отдавали за него жизни и защищали их с его помощью. Разве в каждой вещи можно найти столько величия?
Я поднимаю сверкающий серебром айкути и подставляю Бэкхену к горлу, который не меняется в лице, лишь пару раз взмахивает ресницами.
– А сейчас ты тоже бессмертен? – спрашиваю его, усмехаясь, и чувствую, как под лезвием натягивается тонкая кожа. Внутри полосует.
– Каково это ощущение, – произносит он, знающий, что я почувствовал, – власти, жизни под своими пальцами? Его, наверное, и вкушают убийцы в своих грехах. Нравится?
Я опускаю нож, потому что когти в животе готовятся ко второй атаке, которой я не хочу. И кладу оружие обратно, не стирая ухмылку с лица.
– Чувствуется, что влечет за собой зависимость, – быстро смотрю на Бэкхена, – а я её сторонюсь.
Но в этот раз он всё-таки выигрывает.
В конце концов нас из этого магазина выгоняют, однако Бэкхен умело обливает охранника очередным монологом, так что выходим мы победителями. Мне становится плевать на быстроту его широко-шаговой ходьбы, и я останавливаюсь у морозных лотков, тыкая пальцем в шоколадный пломбир: по спине течет по счету уже двадцатая капля.
С каждым годом накапливая ненависть к лету, мы всё равно собираемся в квартирах, где не намного свежее и легче: большинство из нас по началу лета пытаются где-то подтянуться в плане заработка – даже Сэхун уже накапливает опыт уличного бармэна.
И Бэкхен, лишь Бэкхен ничего не делает, предпочитая запираться у себя, словно чего-то ожидая – с меня не спадает вуаль прозрачной, невесомой злости, когда мы приходим к нему после смен по-собачьи усталые, а он приветствует нас с гостиного дивана едва заметным кивком.
Квартира у него, если обобщить, серая, и не выделяется особенностями в духе младшего хозяина; то были бы, наверное, настоящие черепа на полках и маски фриков вместо картин.
Здесь всегда тихо и никто не мешает, Бэкхен почти каждый раз оказывается один.
О его семье мы не имеем никакого понятия.
Знаю только, что за опекуна у него старшая сестра с подозрительным воспитанием и вовсе на него непохожая. Другие расспросы под запретом и могут быть неправильно встречены. Бэкхен такой – разглядывает чужие слабости, в то время как сам под броней. Весьма нечестно, но кого это волнует?
Девушку, чья комната в конце узкого коридора и постоянно закрыта – я видел её раза три за полтора года, что Бэкхен с нами, и моментально меня отвратили лимонные волосы, похожие на парик. Она полновата и, кажется, наполовину немая – то есть, на наши приветствия тупо что-то мычала и спешила быстрей убежать.
Бэкхен это никак не объяснял, сколькими бы мы вопросительными взглядами не просверлили в нём дырок. Лично мне кажется, что там, в его прошлом, очень темно. Будь я человеком любопытным, заглянуть в него – было бы моим первым желанием.
Бэкхен угощает нас сладким глитвейном и черносливом, от которого у Сэхуна обычно пучит живот. Я хочу послушать еще, но не знаю, что может помочь в провокации.
На мои раны он сильно не набрасывался, хотя меня брало любопытство – я ходил за ним по пятам: поговори со мной, растерзай, обескровь словом, скажи, скажи что-нибудь, я тогда, возможно, никогда к тебе больше не потянусь. Или же окончательно перевешу в сторону неприязни, так будет проще..!
Моя опухоль продолжает расти.
Но он мало что говорит о моей матери, о которой все знают.
Мы сидим за круглым столом с чашками настоящего чая, когда Бэкхен оборачивается ко мне.
– Расскажи о своем отношении к ней.
Я мысленно сужаюсь до размера мизинца и лезу за фарфоровый край топиться в кипятке, и отвечаю, неожиданно для себя – очень бойко:
– Смотрели фильм "Тост"? Там мальчик и мама – главная линия истории, вторая совсем не умела готовить, и на ужин у них вечно были банки консервов или обычные тосты. Они так и сидели семьей – над тарелками, на каждой – по тосту, и всё. Но мальчик говорил, что это лучшая еда для него, и любил её даже тогда, когда мама скончалась, а на месте её появилась другая хозяйка, настоящий кулинар. Так же и я – буду глотать её тосты-истерики до последнего, потому что иного не нужно – уже не приму.
Все застыли на полглотках и повесили головы, а я взглянул на Бэкхена – специально – тот на половину прикрыл глаза.
– Мать – единственный незаменимый человек в жизни, и в этом самая сильная её жестокость, – он хлебнул своего чая и по-кошачьи облизал губы, – Надеюсь, ты знаешь, какие её любимые цветы.
У меня еще долго не выходил звон его посудного сервиза из головы по возвращению вечером. Входная дверь оказалась распахнута, а за ней – пустота, так что мне пришлось бежать по переулкам её искать. В прошлый раз такое случилось месяц назад, и мне пришлось платить штраф за разбитое стекло витрины.
Я нашёл маму на площади, сидящей у лавочки в позе «поставьте на пузу мир» и присел рядом с ней, видя, что всё не так страшно. Это была первая ночь, когда я так отчетливо увидел звезды. Холодало и проходило всё больше и больше людей, так что пришлось всё же встать и пойти домой; магазины так поздно были уже закрыты.
Мы так и сидели в тот вечер – над тарелками – каждый со своими слезами.
Помню, как в череде непристойно жарких дней я успел словить один прохладный, приятный вечер – тогда нутро зачем-то вытолкнуло на улицу побродить по городскому центру, и то было озарение…
Внезапно я увидел так много красивых людей, они все шли мимо – в каждом лице я ловил маленькие шедевры, и об этом захотелось сказать всем, сейчас же, пока они рядом. Конечно, если ты подбежишь к человеку и скажешь: «прости, что мешаю, но ты похож на произведение искусства, я не мог оставить эту мысль только в своей голове», он сочтет, что ты спятил, но, господи, почему?
Почему так сложно быть искренними и не удивляться правде, если она красивая?
Я решил, что буду писать таким людям небольшие записки в метро или у пешехода, и просто им совать в руки – вернулся домой, взял блокнот с ручкой, пошёл снова.
И как же крутануло фортуну – на меня шли одни шатающиеся, покрасневшие рожи, или злые и неприступные. Все будто изменились за жалких полчаса. Я вертелся волчком, сколько мог, медленно постигая разочарование. В блокноте не стало меньше ни на один листок.
Психиатр, который принимает мою маму, каким-то боком взялся и за меня, вообразив, что я несчастный ребёнок из неблагополучной семьи, нуждающийся в его помощи, в то время как я устойчевее многих. Он посоветовал мне вести дневник и записывать туда свои переживания – я старательно кашлял и чихал во время того разговора, но старую тетрадку из тумбочки все-таки достал.
И тогда написал там, вдавливая ручку в бумагу с силой, с обидой:
«Вот так вот влюбляйся в прохожих».
Бэкхен, которому удалось потом заглянуть на эту страницу, со смехом закивал:
– Пелена от увиденной грязи всегда плотнее той, что от красоты.
В такие моменты мне хочется впиться зубами ему в шею, чтобы из нее не лился этот бархатный смех, чтобы отравиться тем, что течет у него по венам, и летальный исход настиг меня поскорей.
Я вырываю лист и мну его в кулаке:
– Я сорву их обе, не волнуйся, – отвечаю ему и ухожу в другую комнату.
Этот человек своим настроем иногда лишает всего нематериального – веры, надежды, из этой кипы. Их у нас никогда особо не накапливалось, но всё же какая-то мелочь всегда оставалось – Бэкхену на закуску.
Мы однажды купили в магазине коробку с тестом Люшера – психологический тренинг, в котором раскладывают карточки разных цветов и просят человека проводить ассоциации. С любимым местом, с чувством уюта, с болью, с ощущением счастья, с лучшим временем года.
Бэкхен на все вопросы выбирал черную карточку.
Было даже смешно зачитывать потом результаты по тонкой книжке. Чондэ предложил вернуть коробку в магазин, сунув туда подпись «шарлатаны», а Сэхун пришил красную карточку к карману джинсов. Мы и об этой идее вскоре забыли.
Бэкхен хочет снимать артхаусное кино и делать тату – я с ним даже ходил по рынкам искать для обучения свиную кожу.
Никогда не переставал ощущать его невидимой хватки у себя на затылке, ни разу не порывался её разжать.
Он мне как-то написал:
«Я стою в очереди твоих ошибок и разочарований».
В тот момент я сидел в метро и глядел на мелькающие огни. Представил, как было бы интересно сейчас вмиг очутиться рядом с Бэкхеном и взглянуть на его лицо при печатании этих слов. Бледное, как обычно. Очевидно же. А я и забыл, что не могу на него смотреть.
«Ты давно прошёл вне её» – содержит мой ответ.
После этого телефон молчит, а я ночь провожу без криков из соседней квартиры.
Не знаю как объяснить то, что наши отношения, исключая и изолируясь от Сэхуна с Чондэ, иные. До крайностей в неопределенной атмосфере и с особенным воздухом на двоих – это не объяснить. Бэкхен не повествует о своих неудачах, а они у него есть или были – точно, а я про свои говорю лишь по просьбе других и без рвения, не ожидая каких-то слов в ответ.
Бэкхен это замечает и, может, как-то учитывает, а может, ему и плевать.
Но когда мы сидим все в одном пространстве, мурашки всегда дают знать о его взгляде на своем теле, и они – необычные; я это точно знаю.
Я бессилен в формулировке человеческих чувств на понятном всем языке, но могу сказать вот что: мне было бы куда проще и привычней не прислониться к теплой груди и услышать в нём мерный стук, а положить ладонь ему под ключицу и обнаружить там черную дыру.
Есть, пожалуй, какой-то повод тому, что он только меня приглашает сходить в террариум, где любой человек с примитивным чувством юмора и языком без костей сравнивал бы Бэкхена с каждой тварью. Взгляды – один в один.
Но в Бэкхене слишком много от человека, познавший какую-то горечь; в природе такого не встретишь.
– У людей есть яд, и он намного проще и легче, – говорит он, проводя пальцем по стеклу, за которым сплелись два питона, – это слова.
– Вопрос в том, будет ли этот яд для тебя смертельным или пойдет на пользу, – отвечаю я ему, следя за движением тонкой, красивой кисти, – знаешь, как у желтого скорпиона.
Бэкхен поворачивается и смотрит на меня так, когда зрачки быстро бегают вверх-вниз; поспешно отворачиваюсь и иду смотреть пауков, которым в детстве любил давать имена, обнаружив в ванне.
От летнего зноя сохнут, желтеют, и корчатся все цветы, и кажется, что они выглядят даже получше нас: Сэхун спасается выдранным из чьего-то декора павлиньим пером, Чондэ приносит по три больших бутылки газировки из дома.
Я наблюдаю, как на плечах шелушится кожа, а Бэкхен зачем-то зовёт меня к себе домой (никто больше ничего не планировал). Иду, будучи абсолютно уверенный в своё возвращение к обеду – попробую уговорить маму еще немного поспать (не без добавки волшебного сахара в чай).
Бэкхен меня встречает махом руки в коридоре из своей комнаты, сам из неё не выходя. Я снимаю обувь методом уничтожения задников и иду к нему; открываю почему-то закрытую комнату.
Требуется пара минут, чтобы немного прийти в себя и привыкнуть, всё хорошо рассмотреть. На окнах плотно задернуты непроницаемые шторы, под потолком – работающий кондиционер, стены пропитаны влагой и пузырями обоев, а по периметру всего пола – ковер изо льда.
Бэкхен сидит у одной из стен, подогнув одно колено, смотрит на меня одной частью лица и взглядом даже ничего не спрашивает.
Он знает, что я в восторге.
Сажусь напротив него, ощущая рвущиеся наружу эмоции, далекие от привычных, но ничего не говорю – даже «спасибо» – а просто наслаждаюсь.
Холод стекал у нас по шеям и шипел на ключицах – слова были излишни , но думаю, он слышал мою благодарность в глубоких вздохах. Мы закрываем глаза и представляем, что не существует на земле никакого лета.
И этой картиной, пожалуй, можно объяснить всю нашу тягу друг к другу, ответить на вопрос: «между вами что?»
Я вернулся домой лишь вечером, совершенно промокший, соврал маме про летний дождь, и вместо цветов до следующего дня дарил ей улыбки.
На следующий день, когда Сэхун взахлеб, до размазанной на футболке пиццы, рассказывает нам о своём «судьбоносном» знакомстве на работе, Бэкхен абсолютно бессовестно наклоняется к моему плечу и шепчет на ухо:
«От таких, как ты, нужно лечить».
И ничего, кроме этого, я в ту встречу с друзьями уже не слушал.
Сэхун приводит в компанию ещё одного парня – Минсока, с виду совсем мальчишку, а по годам переплюнувший нас всех. У него глаза в янтарь и как будто всегда удивленные, в них приятно смотреть, разговаривать взглядом во взгляд.