Однажды, разбирая старую корреспонденцию, я обнаружила письмо мамы к ее подруге по переписке. Наверное, забыла отправить. Помню, какое-то время она очень увлекалась этим, у нее были друзья из Аргентины, Японии и, если я не ошибаюсь, России. Она рисовала потрясающие открытки с удивительными видами. Главным предметом, конечно, было море и всё, что с ним связано: маяки, корабли, киты. У мамы были очень хорошие отношения с цветом морской волны. Она каким-то чудесным образом смешивала краски определенных цветов и получала больше десятка оттенков голубого. Она могла нарисовать произведение искусства из одних только синих тонов. Её фишкой было изображать один ярко-красный предмет на фоне моря или неба. Будь то крыша маяка или лодка. Очень минималистично. Помню, что ее открытки даже печатались в местном журнале. Так вот, это я к чему – нашла я однажды ее письмо некой девушке по имени Луиза. В этом письме мама очень точно описала нашу жизнь на острове и даже историю нашего там появления. Скажу честно, некоторые моменты я сама узнала из этого письма. Поэтому, пусть мама сама расскажет про остров (формальности в виде приветствия опускаю).
Из письма Патти к Луизе
«В прошлый раз ты очень удивилась тому, что мы живём на острове, и просила меня подробнее рассказать, об этом месте. Слушай.
Родилась и выросла я в небольшом городке. После школы решила поступать учиться в академию искусств, а это на другом конце страны. В погоне за мечтой, оставила все и уехала ловить птицу-счастья за хвост. Поймала. Шесть лет студенческой жизни, и, как в счастливой сказке, под конец обучения я уже была обручена с Йенсом. После учебы мы сперва планировали остаться в городе, даже сняли неплохую квартирку. Однако, прожить там было сложно и финансово, и морально. Потом Йенс случайно обмолвился, что от родителей ему достался дом на далеком острове. Это страшная история, его родители погибли, когда ему было 15. Они попали в ужасный шторм. Отец Йенса был моряком, и, однажды, они с его матерью просто не вернулись с рыбалки. Йенса забрала к себе тётя, а дом пустовал. Поначалу никакие уговоры не могли убедить его хотя бы разок съездить туда и хоть одним глазком посмотреть на дом и на остров. Однако, спустя год мы поняли, что дела у нас в городе идут плохо и нам пришлось съехать с квартиры. Кроме того, я уже пару недель как носила под сердцем своих драгоценных малышей. Но это выяснилось чуть позже.
Долгий путь и мы на месте. Население этого острова на тот момент было около 320 человек, ели я не ошибаюсь. Да, немногочисленный островок. Тем не менее, там была своя школа и рыбный завод. Рабочие приезжали на вахты, жизнь кипела. Материковая часть была относительно недалеко, 15-20 минут до большой земли.
Больше всего меня поразил дом. Это не дом, это особняк! После маленькой пыльной квартиры, это просто несказанное дарование заселиться в этот сказочный замок. Родители Йенса всю жизнь положили на благоустройства семейного гнездышка. И не зря, прошу заметить! При всей нашей северной сдержанности, этот дом, даже после стольких лет застоя, выглядел как на картинке! Конечно, пришлось приложить немало усилий, чтобы обновить штукатурку, окна, поставить новый забор и прочистить трубы. Но через пару месяцев мы всё наладили. Йенсу поначалу было очень некомфортно, его можно понять. Потом все мысли и заботы были только о предстоящем пополнении и всё как-то само образовалось правильно. Мои родители переехали поближе, конечно, они предпочли все же остаться на материке, но это уже не сотни километров.
Через пять лет на нас обрушился сильнейший ураган, который я когда-либо видела в своей жизни. Лу, я готова поклясться, что Бог просто нас спас, ведь дом наш стоит на самом побережье. Частично повредилась крыша, но это не так страшно. Западную часть острова, там, где завод и школа, в которой я, кстати, до того момента преподавала искусство, затопило. Больше половины домов на метр ушли под воду. Колоссальные убытки. Конечно, почти все население тогда покинуло остров, завод и школа закрылись. Осталось примерно 10 семей, включая нас. Йенс, естественно, потерял работу. Он настаивал на том, чтобы мы покинули остров как можно скорее, но будем честными, кто купит наш дом, после того, что произошло? Да и переезжать с двумя детьми неизвестно куда тоже не самое хорошее решение. Так мы и остались там. Потом Йенс устроился на Шпицберген, а я стала преподавать в университете на материке. Благо, паромы ходили исправно, несмотря на немногочисленное население.
Знаешь, а я очень рада, что мы остались. Я не представляю свою жизнь где-то еще. Мне тут так спокойно. Я могу часами смотреть на море из окна, или сидеть на веранде, закутавшись в теплый плед, вдыхая соленый бриз и читая книгу. Или писать картины на побережье. Это моё место. С тех пор, как западная часть острова опустела – стало особенно тихо и безмятежно. Завод больше не шумит, да и школа мне на самом деле немного поднадоела. А дети пошли учиться на материк, это не проблема. Поэтому, лично для меня этот ураган принес больше, чем отнял. Стыдно признаться, но это так.
Теперь, полагаю, я рассказала всё, что касается нашей прежней жизни. Можно ли назвать те дни счастливыми? Думаю, да. Вопреки всему.
С приходом зимы мама снова стала рисовать. Сюжет ее произведений изменился. Раньше она очень любила пейзажи, конечно же море. Все было нежно и плавно. Но в один день я застала ее рисующей что-то абстрактное. Странно, это никогда не прослеживалось в ее творчестве. Я долго стояла и смотрела, как она медленно, не отрывая взгляда, водила толстой кистью с черной краской по холсту. Она делала какие-то непонятные спиралевидные движения. По сути, это и была одна большая спираль по центру. Я спросила ее, что это. Она ответила спустя пару минут «это тучи над моей головой, милая».
Глава 2
3 декабря
Я посчитала плитку в холле. Ровно 74. У нас большой дом.
Мне кажется, я начала слышать чужие мысли. Да, да, это так. Яспер с утра подумала, что хочет съесть мороженое. До воскресенья еще далеко, а хочется уже сегодня. Хуго думал о каких-то фонарях…наверное, готовится к Рождеству. Ведь скоро же Рождество?
Мысли Йенса меня беспокоят больше всего…Он думает о потопе. Да, он думает, что нас скоро затопит. Как тогда. Только в этот раз наш дом полностью уйдет под воду. Вместе с нами уйдет. Нет, этого же не может быть! Я боюсь, что он захочет увезти меня отсюда. Нас увезти. Но куда?
И они все очень громко думают. У меня уже пухнет голова от этих звуков.
А еще, мне кажется, что я слышу и другие мысли. Кто-то рядом думает. Думает тихо, будто боится, что я его услышу. Но я ведь все-равно слышу. Даже не так, он не думает, он шепчет. Да, он шепчет какие-то цифры. Его трудно разобрать, потому что я слышу его только когда все думают одновременно. Он явно не хочет, чтобы я слышала только его.
Три-два-семь-три
Три-два-семь-три
3-2-7-3
Это цикличность. Это круг. Он бегает по кругу.
А в нашем доме можно бегать по кругу? На первом этаже, если бежать гостиная-столовая-библиотека-холл.
Гостиная – столовая – библиотека –холл
Я поняла, это не цифры, это его маршрут.
А кто есть он?
Он что-то маленькое. Это может быть ребенок, но он так громко топает, будто у него копытца вместо ног.
22 декабря
Когда я умру, от меня не останется ничего, кроме воспоминаний. А какой меня запомнят?
Ну, прежде всего, помнить меня будут лишь мои родные. Мама и папа запомнят меня маленькой, нежной девочкой с большими надеждами на будущее. Именно такой я была, когда покинула дом в 17 лет. Они не боялись отпустить меня во взрослую жизнь. Почему? Неужели они настолько верили в меня?
Дети запомнят меня…
Иногда я думаю, что дневник надо уничтожить до момента моего перехода в иной мир.
Но!
во-первых, я не знаю, когда это случится, следовательно – я не могу уничтожить дневник в какой-то определенный день. И вообще, эти записи – единственное, что помогает восстановить связь с реальным миром.
во-вторых, порой я думаю, что в моменты «просветления» (так доктор Хольмберг называет мое относительно стабильное эмоциональное состояние) я могу хоть как-то оправдаться. Я совершенно ужасная, эгоистичная мать, которая посвятила свою жизнь копанию в себе, вместо того, чтобы растить детей здоровыми и жизнелюбивыми. Я ничего им не дала, я заперла их на острове, вдали от реальной жизни.
Так вернемся к исходной проблеме – какой меня запомнят дети?
Я долго думала над этим вопросом. Наверное, надо описать предшествующие события.
Почти две недели я провела в клинике на материке.
Боже, мои мысли путаются и я не знаю, с чего начать.
А, в прочем, кому это надо? После моей смерти мои вещи будут аккуратно собраны в коробки и рассортированы по назначению: одежда пойдет малоимущим, а рисунки и этот дневник будут вечно храниться в гараже или на чердаке, пока очередной потоп или, может, пожар не уничтожат их и не превратят всю мою жизнь в пепел. После меня ничего не останется. Воспоминания сгорят быстрее, чем холсты и кисти.
Да меня в принципе и не существует. Я – это мои мысли вне физической оболочки, художественные принадлежности, растянутый красный свитер, подаренный мне когда-то соседями на Рождество, небольшая библиотека со старыми потрепанными книгами. И те я бессовестно стащила с университетской библиотеки. У меня нет ничего. И во мне нет ничего. Во мне нет идеи. Нет концепта. Кто-то сделал набросок или написал полглавы бессмысленного рассказа, а потом смял листок и бросил в камин. Он дал немного света, немного тепла и сгорел. Для меня слово «я» потеряло всякий смысл. Меня нет. И я бы отказалась от этого слова, если бы могла по-другому именовать ТО, что пишет сейчас эти строки в полутьме. И я (нечто) спрашиваю себя – а была ли я (что-то ) раньше? Кто-то ведь покрасил стены в этой комнате в цвет кондиционера для белья? Ужасная концентрация лаванды, здесь жутко пахнет, как будто стены из дешевого мыла. Кто-то родил двух маленьких людей, которые ходят по этому дому, чьи вещи всюду раскиданы, напоминая о жизни. И этот человек, оплачивающий сеансы психотерапевта тоже есть, и доктор нужен не ему. Значит, помимо этих трех есть еще кто-то. И это я. Нечто, что видят другие, но не видит само себя.
24 декабря
Я обычно была против медикаментозного лечения. Если это, конечно, не туберкулёз или еще что похлеще. А в остальном – человека лечит соленое море и свежий воздух. У нас в доме нет лекарств, потому что все мы лечимся на побережье. Простуду я могу вылечить мёдом и чаем с малиной. Кишечную инфекцию настоем дубовой коры. Хотя, этого тоже почти не бывает. Голова у нас не болит. Разве что у меня и то только в последний год.
Мы просто не можем болеть, потому что у нас холодно и бактерии не размножаются в такой среде.
Правда, это не показалось весомым аргументом для доктора Хольмберга и в конечном счете он прописал мне «панацею от печали». Меня все держат за дуру.
У меня нет печали. И нет боли. Нет злости. Нет страха.
Я все еще пытаюсь сложить пазл в голове и понять, что на самом деле происходит.
Лемм говорит, что это кризис отношений. Всё-таки мы уже много лет вместе, всякое пережили. Да и чего скрывать, эмоции уже не те. Всё больше быт, заботы, проблемы. Мысли Йенса сейчас заняты работой и поддержанием дома – то труба даст течь, то крыша, то дымоход засорится, то подвал затопит. Снега нет. Дожди и слякоть.
У нас на веранде стоит такое старое, наполовину прогнившее, кривое кресло-качалка. Там никто не сидит. Оно совершенно не вписывается в общий интерьер и не несет никакой смысловой нагрузки. Не важно, что у нас происходит – буря, шторм, штиль или удивительный красный закат, когда все выходят, закутанные в пледы, с кусочком клюквенного пирога и кружкой кофе с корицей, чтобы посмотреть, как солнце тает за горизонтом – это кресло всегда на своем месте и всегда без дела. У нас есть прекрасные плетеные стулья и скамья с пёстрыми подушками, на которых все уютно размещаются. Даже когда кто-то из соседей забегает рассказать важную новость или принести почту и угоститься нашим семейным пирогом – никто не садится на это кресло. Его будто нет. Мы с Йенсом никогда не обсуждали его назначение там или возможность дальнейшей утилизации. Я никогда не видела, чтобы дети играли рядом или хотя бы как-то задействовали его в своих играх. Когда вот-вот должен разразиться шторм, мы в спешке уносим из сада в дом все ценные и не очень вещи: фигуры гномиков, горшок с мелочью, снимаем фарфорового Санту с козырька, который там и летом и зимой и который уже порядком выцвел и потерял помпон на шапке. Всё, что попадается нам на глаза – даже случайно упавшие под крыльцо пластиковые стаканы или давно забытая одинокая варежка – все прячется в дом. Как в знак любви и уважения к вещам, которые служат или служили верой и правдой. И только все всегда проходят мимо этого кресла. Оно было тут до нас и, я уверена, что будет после нас. Оно не заслужило такого невежественного отношения. Когда все жмутся ближе к камину, закутываясь потеплее, когда задергиваются занавески, отключается электричество и зажигаются свечи, когда все с замиранием сердца и с таинственным благоговением слушают, как ветер терзает мир снаружи, ни у кого не возникает ни капли жалости к бедному старому креслу, которое стойко выносит все тяготы жизни. После бури мы можем обнаружить, что случайно не увидели в траве какую-нибудь садовую фигурку крота, размером с яйцо, и долго ощущать чувство вины за то, что бросили его умирать. Даже если крот не пострадал. Однако, по отношению к креслу всё также холодное безразличие. Вот я и не понимаю, чем оно это заслужило?
Я ведь тоже в числе тех, кто стабильно его игнорировал. Сердобольное лицемерие. Мы любим тех, кто заслуживает нашей любви. Мы любим яркое, новое, красочное, а остальное не достойно нашего внимания. А сейчас я понимаю, что я и есть это кресло. Точнее, раньше я была плетеной скамьей с пестрыми подушками, а теперь я старое скрипучее кресло. Выкинуть нельзя, оно тут всегда было, но и в дом заносить не хочется. Пусть пока постоит на улице, а там видно будет, как с ним поступить.
Сегодня я до полудня просидела в самом темном и самом дальнем углу гостиной. Оттуда все-равно открывается хороший вид из панорамного окна напротив. Я как бы издалека смотрела на все происходящее в доме. И на море тоже смотрела, считала девятую волну. Я вроде как была частью спектакля, но как персонаж из массовки. Конечно, я делала вид, что читаю, ведь безмолвное сидение на одном месте в течение 3,5 часов могло вызвать много вопросов. Книга лежала у меня на коленях, тусклый дневной свет не позволил бы разобрать ни слова. Но никто не стал вдаваться в подробности. Мама читает. Маму не беспокоить. Я даже не поменяла положение ног, предварительно согнув их под себя. О чем, кстати, потом пожалела, ведь мои мышцы чуть не атрофировались. Я видела нашу семью, как она есть. Типичный этюд на тему ежедневной рутины. Дети вернулись со школы, съели по тосту с шоколадным маслом, запивая газировкой. Сначала все было хорошо, но потом они не поделили последнюю банку колы и началась ссора. Пытаясь выхватить банку из рук брата, Яспер уронила ее. Все разлилось по полу. Испуганно обернувшись на меня, они в сию же секунду схватили первое попавшееся полотенце, чтобы вытереть пол. Я сразу же опустила глаза в книгу. Мы сделали вид, что не видим друг друга. Они быстро вытерли лужу и ретировались к себе наверх. По дороге к лестнице Хуго заметил еще одну маленькую лужицу у холодильника и как бы невзначай вытер ее носком. До обеда я лишь слышала звук от телевизора, доносившийся со стороны их комнат, топот и периодические споры.
Йенс куда-то собирался. Я уже давно не слежу за его графиком, потому что все меняется день ото дня. Он может вернуться с работы в четыре, а может глубоко за полночь. Может работать без выходных, а может среди недели сделать себе отсыпной. Чем он занимается? Продажей. Чего? Чего-то. Я не знаю. Он объяснял, но всё так сложно, что я забыла. Сегодня он суетливо куда-то собирался. Скажу сразу – я ненавижу гладить вещи. Я делаю это редко и только по требованию. Стирать – да, готовить – обожаю, заниматься садом – всегда за. Но только не гладить белье! Слава Богу, у нас нет особой надобности. Ввиду постоянного холода, ветров и дождей, мы вынуждены одеваться практично и максимально комфортно: свитер, толстовка, джемпер тонкой вязки, если повезет. Джинсы, спортивный костюм. И на мое счастье, это можно не гладить. Достаточно аккуратно сложить и готово. Сколько раз за последние пару лет я видела Йенса в классической белой рубашке? Когда умер наш сосед, и когда приходила та женщина. С первым все понятно, да и со вторым в принципе тоже. В обоих случаях этого требовали манеры приличия. Что сегодня могло заставить его снова надеть ту самую рубашку? Ума не приложу. Однако, спрашивать я ничего не стала, ведь сегодня я сторонний наблюдатель. Безучастный актер массовки. Сижу, читаю как бы.
Весь взволнованный, нервный и раздраженный, он гладил рубашку на кухонном столе, прямо на скатерти. Предварительно проверил, нет ли там крошек или влажных пятен. Они там были, конечно, я отсюда не видела, но предполагаю, что был шоколад и хлебные крошки. Выругавшись тихонько себе под нос, он ладонью стряхнул все следы детского обеда, потер скатерть тем самым многострадальческим полотенцем, нежно подул на поверхность и только потом аккуратно, как невеста укладывает фату, расстелил свою рубашку. Йенс человек осторожный, резких движений не делает. Судя по всему, он поставил утюг на самый слабый режим, ведь отглаживал он свой наряд минут 15. Явно довольный результатом, но очевидно не замечающий, что на спине остались большие вмятины, муж унес рубашку в комнату. Минут 10 его не было, а потом он вышел. Не просто в рубашке, а еще и в брюках! Да, вот так. Не знаю, кто придумал скотчем отдирать ворсинки и маленькие волоски от одежды, но он молодец.
26 декабря
Рождество!
Как же это прекрасно.
Одно из лучших празднеств было лет пять назад. Мы долго к нему готовились. Яспер и Хуго тогда сделали свои первые новогодние игрушки. Мы сушили апельсины, разукрашивали стеклянные шары, а в потайных уголках дома, на книжных полках и комоде, оставляли палочки корицы. К вечеру испекли незабываемое имбирное печенье. И еще я приготовила поросенка с черносливом. Йенс приехал как раз к ужину 25 декабря. Привез нам всем подарки. Яспер он подарил огромную фарфоровую куклу. Никогда не видела таких правдоподобных кукол! У нее были шикарные локоны пепельного цвета, большие зеленые глаза, пушистые черные ресницы и лицо, цвета топленого молока. А на щеках такой приятный морозный румянец. Это идеальное создание, правда. Автор точно вложил душу в эту куклу. Мне даже казалось, что глядя на нее под любым углом, она все равно смотрит тебе в глаза. Яспер назвала ее Лола. Только жизнь Лолы была несладкой. В феврале мы ходили на каток на материке. Яспер не хотела расставаться с куклой, поэтому каталась вместе с ней. А потом уронила ее на лед. Лола треснула как хрустальный стакан. Ее голова раскололась напополам. Какая же была трагедия! Мы, конечно, склеили ее дома, но она перестала быть красавицей и Яспер благополучно ее забросила. Обидно как-то. Она же все еще оставалась любимой куклой, разве нет?
Для Хуго Йенс привез шахматы из слоновой кости. Сказать, что это не лучший подарок для пятилетнего ребенка – ничего не сказать. Мне же он подарил золотую подвеску в виде ангела.
В общем, это было хорошее рождество. Мы разожгли камин, поужинали, запустили красивейшие фейерверки на берегу, потом вернулись и посмотрели «Один дома». Уют. Гармония. Любовь.
В следующие пять лет уже не было так весело. Йенс почти каждый год был на вахте, потом дети болели, потом умер наш пёс. Не очень, честно говоря.
А сегодня все совсем по-другому. Хуго и Яспер отправились к бабушке с дедушкой на материк. Мои родители решили, что не стоит оставлять детей с «больной» мамой. Они не показывают, но я же вижу, что ко мне пропало доверие. Забрали их под каким-то нелепым предлогом. С другой стороны, зачем им сидеть со мной в этом холодном доме, когда можно повеселиться от души?
Йенс опять уехал. Даже после того, как он оставил работу на Шпицберген, он все равно почти все время находится не дома. Вот и сегодня опять какие-то неотложные дела. Обещал вернуться к полуночи. Сейчас 10 вечера, его пока нет. И ладно.
Но я в целом-то что за день!
Мы снова встретились с Леммом на берегу. Потом я пригласила его к нам. Не совсем правильно для замужней женщины, да?
Я не могу устоять.
Господи, прости.
Я не могу больше сопротивляться.
Нет, естественно, я не собираюсь бросить все и сбежать с ним в закат. И, нет, это не физическое влечение. Это какие-то высшие силы. Я не могу объяснить по-другому. Это понимание на уровне телепатии. Это идеальное сочетание мыслей. Мне не нравится вся эта высокопарная лексика, но как описать?
У меня болит сердце. У меня болит душа. Когда я с ним разговариваю, я чувствую, что она уходит из моего тела. У меня начинается головокружение. Это как прыгать с парашютом, если у тебя акрофобия. Я смотрю на него как на произведение искусства. У Мадонны есть песня “Masterpiece”, она поет “I stand in front of a masterpiece”. Именно так я ощущаю себя с ним. Как я вообще жила раньше?
Он открыл мне глаза на всю мою жизнь.
Что я видела кроме университетских стен и этого забытого Богом острова? Чем я занималась, кроме живописи и воспитания детей? Кого я встречала, кроме сонных студентов и вечно озадаченных коллег? Кого я любила, кроме этого мрачного и скупого на эмоции человека?
Я терплю и молчу. Он работает, он устает. Не спорь, не перечь. Не проси ласки, когда он устал. Не задавай лишних вопросов. Приготовь ужин и займись своими делами. Не будь расточительной и занудной. Улыбайся и не нагружай его проблемами. Следи за фигурой и за осанкой. Не провоцируй и не заставляй ревновать. Не ревнуй сама.
Хочешь плакать – запрись в ванной и открой кран, чтобы заглушить всхлипывания. Хочешь перемен? Стало скучно жить? Вспомни, чем закончилась жизнь Эммы Бовари. Не будь глупой. Мужчины не любят, когда ты плачешь и когда у тебя что-то болит.
Мне потребовалось почти 20 лет, чтобы общество перестало воспринимать меня как бездельницу и нахлебницу. Художник – это не профессия. Что преподает? Искусство? А что, рисунки уже не приносят доход? Ну, хоть так. Хотя, учитель рисования это, конечно, не карьера мечты. Мы на севере, нам всем равно до искусства. У нас есть рыба, есть нефть. У нас заводы и малый бизнес. Это золотая жила, очень неумно было с ее стороны упустить такой шанс. У нее в голове романтика. Она какая-то слишком возвышенная. Она легкомысленная. Дайте ей три жирных тунца, пусть чистит, разделывает и думает о жизни. Чтоб не казалась сказкой. И пусть попробует в холодной воде по локоть в чешуе, крови и кишках постоять на ногах часов 10. Тогда и наведется порядок в мыслях. Что может дать детям такая мать?