–– В самом деле? – княжна Мери с изумлением посмотрела на Елену Павловну.
–– Да, это правда, – улыбнулся Андрей Михайлович. – Привез ей из Кишинева вместо гостинца. Я тогда ездил по службе в Бессарабию, и в доме генерала Инзова останавливался иногда в одной комнате со ссыльным молодым сочинителем. Моя Елена Павловна пришла от них в такое восхищение, что целую ночь читала и перечитывала их несколько раз, а на другой день объявила, что Пушкин несомненно «гениальный, великий поэт». Он тогда был еще в начале своего литературного поприща и не очень известен. Так что супруга моя едва ли не одна из первых признала в Пушкине гениальный талант и назвала его великим поэтом».
Разговор продолжался, перескакивая с одной темы на другую. Печорин с Фадеевым вышли на террасу, раскурить по трубке. «Эх, раз уж принялись вспоминать, еще расскажу про Пушкина, не при дамах, – сказал Андрей Михайлович. – Жить-то с ним в одной комнате для меня было крайне неудобно, потому что я приезжал по делам, имел занятия, вставал и ложился спать рано, а он по целым ночам не спал, писал, возился, декламировал и громко мне читал свои стихи. Летом, разоблачался совершенно и производил все свои ночные эволюции в комнате, во всей наготе своего натурального образа».
–– А я все слышала! – раздался из темноты веселый голос княжны Мери, которая тоже вышла подышать вечерней прохладой. Андрей Михайлович смутился, притворно закашлялся и не найдя, что сказать, ушел в дом. Печорин и Марья Сергеевна еще с полчаса дружески болтали на террасе, их свободный и непринужденный разговор шел совершенно на равных и был занимателен для обоих.
Проводив доктора и возвращаясь к себе домой, Печорин думал, что, пожалуй, в первый раз он разговаривал с молодой и привлекательной женщиной без всякого желания соблазнить и покорить, без всяких приманок любовной игры и вздорных романтических уловок. Он с удивлением обнаружил, что это дружеское сообщение доставило ему, кажется большее удовольствие, чем привычный флирт, искусством которого он владел в совершенстве. «Бегут, меняясь, наши лета, меняя все, меняя нас», – вспомнил он строчки поэта, о котором так много говорили минувшим вечером.
Взойдя в дом, он нашел на столике в прихожей два письма. Одно было от сестры Вари, которая извещала, что прибудет в Пятигорск послезавтра. От кого была другая записка, Печорину не нужно было догадываться – тонкий аромат, исходивший от конверта, разбудил в нем множество воспоминаний: Вера со времен тех давних юных весенних прогулок в Марьиной роще не изменяла выбору духов. «Потому, наверное, – подумал Печорин, – что я, уезжая из тетушкиной Подмосковной, заверил ее, что запах этих духов на всю жизнь в моей памяти будет связан с ней и нашею любовью». Не трудно было догадаться и о содержании записки – Вера укоряла, что, приехав в Пятигорск третьего дня, он все еще не нанес ей визита. Писала, что здесь она одна, что ждет его с неизменной любовью и надеждой.
Придется навестить ее завтра же. Любовь и страсть давно уже угасли в душе Григория Александровича, но с этой женщиной в его жизни было связано столько сладких, сильных, тревожных воспоминаний, что он чувствовал себя в бесконечном долгу перед нею, тем более что доктор намекал что дни ее сочтены.
«Да, я должен увидеть ее как можно скорее», – решил Печорин.
Глава пятая. Встречи и разговоры.
Утром следующего дня Печорин проснулся рано и, выйдя в сад, в который раз залюбовался открывшимся видом: горы были прекрасны и величавы, как вечность, и дела им не было до смертных человечков, копошащихся у их подножия. Начав размышлять о недолговечности жизни, Печорин вспомнил о погибшей в цвете юных лет девице Песцовой и решил спуститься в город тропой, выходившей к галерее, где было найдено ее тело. В одном месте на тропе деревья как будто расступались. и самой природой была создана небольшая площадка, с которой открывался прекрасный вид на лежащий внизу городок. Затем тропа резко поворачивала влево и ступенчато вела к Елизаветинской галерее. Печорин остановился на площадке полюбоваться видом и передохнуть, но насладиться тишиной и покоем ему помешало противное жужжание: огромная стая мух роилась слева от тропы, где было что-то вроде маленькой ложбинки. Оттуда доносился отдающий ржавчиной запах, который показался знакомым Печорину, перевидевшему на своем военном веку немало истекающих кровью солдат. Сразу за овражком открывался каменистый пригорок, а потом опять начинался мелкий кустарник. Присмотревшись, Печорин заметил, что кусты пониже помяты, и на ветках некоторых из них болтаются клочки ткани. Отломав от дерева сухую, но толстую ветку и используя ее вместо трости, Печорин осторожно двинулся влево и очень скоро понял, что девицу Песцову зарезали вчера здесь на площадке или вернее рядом с ней у ложбинки, куда и стекла, вероятно, кровь из раны. А потом тело ее со всей силы толкнули вниз, так что оно прокатилось по камням, поломало несколько кустов и остановилось, натолкнувшись на крепкий большой куст или дерево, в том месте, где и нашли его вчера Леля с Катериной.
Печорин, отложив визит к княгине Вере, направился сначала в комендатуру и рассказал о своих открытиях коменданту. Вошедшая во время их разговора комендантша в ужасе округлила глаза: «
–-Как! Черкесские разбойники бесчинствуют уже почти в центре города! Иван Мироныч, прикажи везде поставить караулы, на каждой тропе, у каждого фонаря!
–– Да откуда ж я тебе столько караульных-то сыщу, – возразил супруге не на шутку расстроившийся комендант. – А ты, Домна Сергеевна, попридержи язык, не рассказывай об этой новости направо и налево, и так уже некоторые семейства срочно покидают горячие воды. Вы со своими кумушками горазды сеять панику, а мне потом как унимать?!
Шагая по бульвару к дому, где жила Вера Галахова, Печорин заметил идущую навстречу пару и понял, что на этот раз ему не удастся избежать встречи с господином и госпожой Горшенко. Возможно, что сам Горшенков его с трудом и припомнит, так как знакомство их было поверхностным – виделись несколько раз в Петербургских гостиных на балах да обедах, но бывшая мадмуазель Негурова наверняка хранит о нем пренепрятные воспоминания. Но на нешироком пятигорском бульваре разойтись или затеряться в толпе было невозможно, потому Печорин подошел, поздоровался, обменялся с Семеном Сергеевичем парой ничего не значащих фраз, после которых Горшенков, приподняв шляпу сказал, что, к сожалению, должен откланяться и удалиться по некоторым неотложным делам и очень рад, что может оставить жену в приятной компании ее давнего знакомого.
Некоторое время Печорин и Елизавета Николаевна шли молча рядом. Печорин успел заметить, что выглядит госпожа Горшенко неважно – ее худощавость превратилась почти в костлявость, из-под шляпки торчал заострившийся тонкий нос и только глаза были по-прежнему недурны, хоть и печальны.
–– Рад Вас снова видеть, Елизавета Николаевна, – нарушил молчание Печорин. – И рад, что Вы добились всего, о чем мечтали в пору нашего знакомства. Вы богаты и, надеюсь, счастливы в браке.
–– Да, богата, но Вы, наверное, слышали, какой ценой досталось мне богатство мое.
–– Да, слышал. Примите мое глубочайшее сочувствие в связи с потерей Ваших родителей.
–– Знаете, Жорж, – сказала Елизавета Николаевна каким-то бесцветным голосом, совсем не похожим на ее прежний – кокетливый и немного визгливый – я до сих пор иногда содрогаюсь, как подумаю об их мученической кончине. И вся моя жизнь – череда потерь.
–– Но все же, я надеюсь, есть и приобретения. Я слышал, что Ваш супруг вполне успешен на карьерном поприще.
–– А Вы здесь в отпуску? – Елизавета Николаевна не поддержала разговор об успехах мужа, и беседа потекла по привычному руслу пустой светской болтовни: поговорили о погоде, о пользе вод, вспомнили нескольких общих знакомых. Госпожа Горшенкова поинтересовалась судьбой Вареньки и, казалось, искренне обрадовалась, узнав, что Печорин собирается завтра встретить сестру в Пятигорске, и выразила надежду видеть ее у себя. Горшенковы занимали один из лучших домов Пятигорска. Заверив, что они с сестрой непременно найдут время для визита, Печорин откланялся и направился, наконец, к дому Веры Галаховой. По дороге он припоминал, что слышал о нынешнем муже Елизаветы от ресторанных и бульварных собеседников. Поговаривали, что поднялся тот довольно высоко: при министерстве то ли внутренних дел, то ли юстиции состоит кем-то вроде исполнителя особых поручений. Толком никто ничего не знал, но все сходились в том, что Горшенков – человек влиятельный и со связями, и знакомство с ним может быть полезно во многих отношениях. Словом, заключил Печорин: «хоть человек он неизвестный, но уж конечно малый честный».
Вера сидела в креслах на террасе, накинув на плечи турецкую кашемировую шаль, несмотря на то что день разгорался теплый, даже жаркий. Печорин содрогнулся от произошедшей с ней перемены: щеки ее впали, нос заострился, белокурые волосы, когда-то пышные и блестящие, выцвели и потускнели. На щеках ее горел лихорадочный румянец, а руки, которые она протянула ему навстречу, были холодны, как лед. Огромные серые глаза удивительного пепельного оттенка, смотрели на гостя с нежностью и мольбой. Печорин опустился на колено перед креслом и поцеловал поочередно руки княгини, на одну из которых был надет гранатовый браслет с медальоном. «Я так ждала тебя, Жорж! – прошептала Вера. – Я вчера была у нашего грота и вспоминала наши свидания в грозу, твои объятия и поцелуи. Теперь нам не надо прятаться в гроте, теперь никто нам не будет мешать. Муж мой в отъезде, да что мне муж, – презрительно скривила она губы. – Я жила с ним для сына, но мой бедный Николенька скончался прошлой весной, так что теперь мне нет дела до мужа. Любившая тебя не может смотреть без некоторого презрения на прочих мужчин. Нет, не то я сказала – не любившая, а любящая тебя, – только тебя и всегда тебя», – казалось, что Вера задыхается от переполняющего ее чувства. Печорин был не готов к таким стремительным и страстным признаниям, он присел на край стоящего рядом кресла и взял Веру за руку, еще раз подивившись хрупкости и невесомости ее кисти. «Знаешь ли ты, – продолжала княгиня, – что тетушка в завещании отказала мне свою Подмосковную – место, где началась наша любовь, где мы были так счастливы, пока ты не определился в полк. Помнишь, как ты заехал к нам в деревню перед вступлением полка в польскую кампанию, и я с поклялась тебе, что никогда не буду принадлежать другому, а ты обещал вернуться ко мне. Мы оба не сдержали своих обетов, но теперь, теперь мы можем вернуться в нашу Подмосковную и начать все сначала. Я чувствую, как горный воздух и горячие источники возвращают мне силы, я скоро буду совсем здорова!» Вера начала подниматься с кресел и пошатнулась. Печорин вскочил со своего места и заключил ее в объятья, с ужасом ощущая под своими руками каждую косточку ее птичьего тельца. Между тем Вера, как многие чахоточные больные, испытывала эйфорический угар: она прильнула к губам Печорина со всей силой болезненного желания.
Стук открываемой калитки и шаги в палисаднике спасли Григория Александровича от продолжения этой тягостной для него сцены. Держа в объятьях исхудавшее тело своей прежней возлюбленной, он испытывал только бесконечную жалость, отчасти нежность, но никак не желание, и не знал, как выйти из положения, не нанеся обиды. Поздоровавшись с взошедшим на террасу доктором Вернером, Печорин поспешил откланяться, не желая мешать визиту врача. В ответ на умоляющий взгляд Веры он пообещал в ближайшее время снова нанести визит и сопроводить ее на прогулку к колодцу или гроту.
Печорин поймал себя на том, что удаляется от дома княгини почти бегом, как нашкодивший мальчишка или незадачливый любовник, застигнутый мужем врасплох. И дело было не в болезни Веры, не только в болезни. Он, который еще недавно не упускал возможности любой ценой одержать любовную победу, он, который смеялся над любым проявлением сентиментальности не только в мужчине, но даже и в женщине, он задыхался сейчас от нежности, вины и бессилия. Многое бы он отдал, чтоб сделать эту женщину счастливой, но не в его силах было вернуть ей молодость, здоровье и надежду.
Из открытых окон Ресторации раздавались громкие мужские голоса. Печорин вошел в буфетную и увидел большую компанию офицеров. Легкораненые и выздоравливающие пили за упокой души своего товарища, кирасира Мстиславова и обсуждали события последних дней. Поручик с рукой на перевязи с жаром отстаивал версию, что в окрестностях Пятигорска промышляет разбойничья шайка. В доказательство он приводил рассказ, что неделю назад на Георгиевском тракте подверглась нападению татары, возвращавшиеся на кочевку с базара, куда водили продавать скот. Их ограбили, отобрали лошадей, деньги, одного татарина застрелили, а двое других успели убежать.
–– Ну нет, это шайка грабителей, она нападают там, где можно найти поживу, а что было взять с нашего кирасира или несчастных девиц? – возразил ему высокий корнет. Тут другое, тут наверняка абреки или хеджреты балуют, у них и кинжалы всегда наилучшие и рыщут они по горам в одиночку, как волки.
–– Ну а зачем этим абрекам девиц-то резать? – возразил поручик.
–– Так может, это они из мести, – вступил в разговор усатый штабс-капитан. У нас в крепостях офицеры балуют иногда: сговорят какого-нибудь юнца из мирного аула и тот за деньги или за оружие хорошее притащит свою соседку офицеру в наложницы. Тот ею наиграется да бросит, а горянка тихо и зачахнет. Ну вот какой-нибудь родственник такой бедняжки и пустился мстить – в ответ за гибель своей девицы наших девиц резать. Ну или есть такие, которым надо хоть одного гяура убить, чтобы отомстить за смерть дорогого ему человека и тем очистить свою совесть перед умершим. Кровь за кровь. Несколько лет назад возле поста Осторожный что было: казачьи семьи, возвращались с ярмарки, заночевали в степи под охраной кордона и вдруг ранней ночью раздался ружейный выстрел. Это черкес так в своих мягких чувяках подкрался, что ни малейший шелест злодея не выдал. И пуля его, пущенная на ветер, попала в обоз и ранила ребенка, убаюканного на коленях матери.
–– А вот еще было странное происшествие лет десять тому, у Бекешевской станицы, – вступил в разговор сидевший тут же инвалид из комендантской команды. – На поезд генеральши Корсаковой, которая в своем дормезе сюда, к Пятигорским минеральным водам, направлялась, сделано было нападение. Повар и камердинер генеральши, ехавшие впереди в особом экипаже, были убиты; кучер, лошади и дорожные сундуки – все исчезло бесследно. А генеральшу конвоировала целая сотня казаков, но замечательно, что ни в этой сотне, скакавшей за дормезом, ни на соседних постах – нигде не слыхали выстрелов; пикеты спокойно оставались на местах, точно на большой дороге и не происходило ничего особенного. Даже о самом происшествии узнали только тогда, когда передние казаки наткнулись на два трупа, брошенные поперек дороги. Тотчас дали знать в Бекешевскую станицу; оттуда выехала новая сотня, но и она никого и ничего не открыла.
Видно было, что инвалид рассказывает эту историю далеко не первый раз и каждый раз наслаждается предсказуемо недоуменной реакцией слушателей.
–– Господа, – выступил вперед черноглазый кавалеристский ротмистр с шапкой живописных кудрей на голове, – я предлагаю образовать из тех наших, кто на ногах и способен ездить верхом, отряд охотников в помощь казакам-караульным и, во-первых, ездить дозором в поисках разбойника или разбойников, а, во-вторых, сопровождать штатских и девиц, отправляющихся на прогулки по окрестностям.
–– Да кто ж сейчас по окрестностям будет прогуливаться? Сейчас одно семейство за другим из города прочь съезжает, – засомневался штабс-капитан.
–– Ну уедут только самые пугливые, а остальные, если тревога уляжется, снова примутся за пикники.
Офицеры начали обсуждать, как лучше устроить дело. Печорин просил его тоже иметь в виду, но только не завтра, так как он ожидает приезда сестры и должен посвятить предстоящий день ее встрече и обустройству.
Глава шестая. Варенька.
Печорин еще накануне подыскал для сестры удобную квартиру. Варвара Печорина была девицей уже не юной – ей шел двадцать второй год. После смерти матери она жила с дальней родственницей – троюродной теткой по отцу, по мнению Печорина, скучнейшей особою. Но Варенька в отношении к людям была полной противоположностью брату: она всех пыталась любить и понимать, в каждом, даже самом неприятном человеке умела сыскать достоинства. Уже в детстве, ребенком, Варенька жалела всякую божью тварь и тащила в дом хромую кошку или грача с поломанным крылом, хлопотала над ними и выхаживала. Жоржа Печорина, который был на семь лет старше сестры, это ее свойство скорее не умиляло, а бесило. Сам он с юности приучал себя к светской холодности и оттачивал искусство злой иронии. Он любил порассуждать о том, что зло порождает зло и первое страдание дает понятие об удовольствии мучить другого: идея зла не может войти в голову человека без того, чтобы он не захотел приложить ее к действительности, ибо идеи – создания органические, их рождение дает им форму, и эта форма есть действие. Юная, шестнадцатилетняя Варенька, слушая эти тирады, весело смеялась и уверяла брата, что он совсем не таков и что когда-нибудь ему надоест рядиться в гарольдов плащ и изображать из себя вампира.
Брат и сестра Печорины после смерти матушки сделались владельцами трех тысяч душ в Саратовской, Воронежской и Калужской губернии. Варвара Александровна вдобавок к доброму сердцу обладала недурной наружностью и получила блестящее для девицы воспитание – всего этого было более чем достаточно, чтобы рассчитывать на прекрасную партию и высокое положение в свете. Но Варенька ко всеобщему удивлению большую часть времени проводила в своем черноземном в поместье, где читала, ухаживала за больной теткой и даже входила в тонкости ведения хозяйства. На зиму она переезжала в столицу, но на балах и в большом свете появлялась нечасто, заслужив репутацию весьма странной особы. С братом Варя состояла в постоянной переписке, но виделись они последний раз три года назад на похоронах матери. Она вызвалась сопровождать тетушку на воды во многом потому, что надеялась свидеться здесь с Григорием Александровичем. Варенька единственная из всех называла Печорина не Жоржем, а на английский манер Грегом, заявляя, что именоваться Жоржем ему совсем не идет, да и вообще он ведь не Георгий, а Григорий, то есть, по-французски тогда Грегуар, что и вообще звучит пресмешно.
Встретив дорожную бричку сестры у заставы, Печорин проводил ее с тетушкой в нанятые им покои. Серафима Михайловна прилегла отдохнуть с дороги, и пока слуги разбирали и раскладывали вещи, брат с сестрой отправились прогуляться по бульвару до ресторации и там позавтракать.
Варенька в светлом платье и соломенной шляпке с бантом выглядела совсем юной – казалось, три минувшие года не оставили на ней ни малейшего следа. Печорин нахваливал ей местную природу («Горы, Варя, смотри какие горы! А воздух! – Чист, как поцелуй ребенка!») и иронически описывал водяное общество.
–– Но есть здесь люди и весьма приятные! Я тебя познакомлю с княжной Лиговской и Фадеевыми. Их дочери очень милы, а одна из них – ты не поверишь – писательница и сейчас пишет повесть из пятигорской жизни. Смотри не попадись ей на карандаш, а то обнаружишь себя героиней романа во французском вкусе!».
–– Я тебя не узнаю, милый братец! Ты научился говорить о людях без желчи и яда! Ну я же всегда твердила, что когда-нибудь ты снимешь маску и все узнают твою добрую душу.
–– Печорин—добряк! Ну ты уж хватила, Варета, – скажи еще, что из меня выйдет солидный помещик и отец семейства. Представляю себя сидящим в беседке над прудом – и милочка жена щебечет: «Открой душенька ротик, я тебе положу еще кусочек», а кругом ползают сопливые ребятишки.
–– Варя прыснула со смеху, живо представив эту идиллическую картину, и Печорин тоже рассмеялся. Ему было необыкновенно хорошо и весело идти об руку сестрой, он на минуту почувствовал себя почти юным и снова готовым обнять весь свет, но тотчас остановил себя на этом пути, который и впрямь может привести его в добродушные помещики.
Попавшийся им навстречу Раевич поклонился, здороваясь, и потом долго провожал Варвару Александровну взглядом – на водах всем было известно, что Раевич питает особую слабость к светлоглазым стройным блондинкам.
–– Да, ты знаешь, – возобновил Печорин разговор, – твой давний поклонник Браницкий тоже здесь. Он был легко ранен в ногу и тут на лечении. Помнится, матушка когда-то прочла его тебе в женихи. Пора уже подыскивать достойную партию, так ведь, сестрица?
–– Да я, Грег, не тороплюсь, мне с самой собой хорошо пока.
–– О, тебе всенепременно надо познакомиться с княжной Мери, Марией Сергеевной Лиговской, она тоже рассуждает о свободе и, кажется, даже мечтает забросит чепец за мельницу. – Печорин посмотрел на сестру. – Да вы с ней и внешне чем-то похожи, ей богу.
–– Да нет, вовсе я не собираюсь ни записываться в синие чулочницы, ни пускаться во все тяжкие. Я просто хочу найти человека себе по сердцу, чтоб он был хорош в моих глазах, а не по мнению светского приговора.
Варя проговорила последние слова с таким жаром, что Печорин заподозрил, что, возможно, такой человек уже существует. Однако он почел за лучшее не мучить сестру дальнейшими расспросами.
Вечером он привел Варвару Александровну к Лиговским и с удовлетворением наблюдал, как быстро она находит общий язык с женской молодежью этого маленького курортного салона.
Глава седьмая. Затишье.
В последующие несколько дней на пятигорских водах ничего особенно не произошло. Корнеевы уехали хоронить дочь в своем степном поместье. Срочно собрались и отправились в путь еще несколько семейств с юными девицами, но все остальное общество мало-помалу успокоилось.
Усиленные казацкие караулы и офицеры-добровольцы исправно патрулировали окрестности. Но пойман был только один черкес, который выслеживал из-за кустов прогуливающихся по дороге отдыхающих. Однако при ближайшем рассмотрении «черкесом» оказался корнет Васильчиков, нарядившийся в белый бешмет, темно-бурую черкеску и меховую шапку, чтобы напугать девицу, которая на балу отдала мазурку другому.
Брат и сестра Печорины нанесли пару визитов супругам Горшенковым. Правда чести лицезреть самого Семена Сергеевича они удостоились только раз – Горшенков и тут пребывал в постоянных разъездах, выполняя, как он намекал, ответственные служебные поручения. Он уже не писал, как прежде, статей в газеты и не продавал акций, – он излучал солидность и достоинство богатого и всем нужного человека. Гостиная дома в Пятигорске по вечерам была полна людьми, по большей части штатскими, но иногда и военными, которые не хотели упустить случая сделать полезное знакомство, а некоторые – обратиться за протекцией. Горшенков вел себя покровительственно, но добродушно, изображая своим безгубым ртом подобие улыбки. Впрочем, Варенька бранила брата за ту злую иронию, с которой он отзывался о Горшенкове: она слышала, что Семен Сергеевич действительно кому-то помог и не отказал в протекции. Но сама Варвара Александровна проводила время в разговорах с хозяйкой гостиной, которая принимала гостей каждый вечер, но как будто через силу. Одетая богато и к лицу, в парижских нарядах, искусно прикрывавших ее костлявые плечи и шею, с замечательными украшениями в темных, все еще прекрасных волосах, Елизавета Николаевна неизменно казалась какой-то блеклой и грустной. Несмотря на старания кауфера, яркость костюма и блеск украшений, она производила ощущение какой-то бесцветности, блеклости, была похожа на рисованный карандашом и не раскрашенный силуэт.
–– Мадам Горшенкова, наверное, серьезно больна, – сказал Печорин, провожая сестру после одного из визитов.
–– Возможно, но еще серьезнее несчастна, я думаю, – ответила Варя.
Гораздо веселее и интереснее проходили их вечера в гостиной княгини Лиговской. Однажды нанес визит квартирующий в Пятигорске ученый-натуралист. Он разыскивал Елену Павловну Фадееву, с которой имел честь состоять в переписке. Все маленькое общество с удивлением обнаружило, что мягкая, домовитая «бабочка», как ее называла внучка, интересуется цветами не для того, чтобы составлять из них изящные букеты, а как ученый-ботаник: собирает, описывает, зарисовывает, систематизирует растения, составляет каталоги, и ее ботанические, энтомологические, орнитологические и минералогические коллекции ценятся учеными и не только в России. Все остальное общество немо внимало этой беседе, которая велась, казалось, на каком-то незнакомом языке. Елена Павловна, заметив это, засмущалась и пригласила натуралиста нанести ей визит завтра, чтоб не отнимать внимание от более интересных тем.
–– А какие более интересные темы? Про погоду говорить или про болезни тетушки? – Звонко спросила дерзкая Леля.
Катерина Андреевна схватила девушку за руку и быстро вывела из гостиной, а княжна Лиговская, чтобы загладить неловкость, спросила у Елены Андреевны, как подвигается написание ее нового сочинения и не хочет ли она почитать отрывки из него публике.
–– Нет-нет, роман еще не закончен, как-нибудь потом, попозже – вспыхнула капитанша Ган.
–– А о чем Ваш роман, Елена Андреевна? – спросила Варенька Печорина. – Говорят, действие происходит здесь, в Пятигорске?
–– Да, здесь, на водах.
–– Это роман о любви? Счастливой или неудачливой?
–– Можно сказать, что это трагическая любовная история
–– Вероятно, о том, как демонический злодей делает несчастной возвышенную женскую душу? – Не смог скрыть иронии Печорин.
–– И об этом тоже, но больше о том, как женщина покоряет мужчину, заставляет все бросить к ее ногам, а потом оставляет свою жертву.
–– А, так значит в Вашем романе мужчина и женщина меняются ролями!
–– Не совсем так, потому что женщина в моем сочинении совершает все это с благородной целью, желая отомстить за другую невинную жертву.
–– Да, замысловато. Женщины, наверное, для того и берутся за сочинение романов, чтобы изобразить мужчин в черном свете и отмстить им за все их большие и малые прегрешения, – вступил в разговор доселе молчавший доктор Вернер.
–– Милая Елена Андреевна, не слушайте Вы этих завзятых циников, в которых не осталось ни капли романтического чувства! То, о чем Вы рассказали, очень интересно, я с нетерпением буду ждать появления Вашего сочинения и непременно его прочту, – ринулась на защиту писательницы Варвара Александровна.
–– И я прочту, – заверила Марья Сергеевна.
–– И я, – пообещала Катя.
–– И я! И я! – закричала из сада Леля, но нянька тут же увела ее от открытого окна.
Проводив Варю и доктора и возвращаясь к себе на гору, Печорин размышлял о том, на самом ли деле в нем не осталось ни капли романтического чувства.
Каждый день, бывая у Веры, он искал в душе своей подобное чувство и не находил его. Доктор сказал, что дни княгини Галаховой сочтены и потому Печорин пытался быть предупредительным и нежным, сидел подолгу рядом с Верой на диване, заключа ее в объятия, слушал, не перебивая, ее мечты о будущей их счастливой жизни в Подмосковной, целовал ей руки, уверяя в неизменности своих чувств, и мягко отклонял ее страстные порывы, замечая, что надо немного подождать, пока ее здоровье окончательно поправится.
–– Да, да, я чувствую себя с каждым днем все лучше, я скоро буду здорова, буду твоя и ты мой, только мой! – заверяла его и себя Вера.
Горько улыбаясь, Печорин замечал про себя, что вероятно, не обманывает ее, клянясь в верности до гроба.
Несколько раз Печорин принимал участие в патрулировании окрестностей. Но, кажется, все было спокойно. Правда, третьего дня он услышал, как комендант рассказывал кудрявому ротмистру Юркевичу, что в казачьей станице на берегу Подкумка убили дочку одного есаула.
–– Но это даже не черкесы, – заверил комендант, – там все ясно. Молодка была просватана, а погулять любила, вот женишок, заставши ее с другим, напился до поросячьего визгу, да и зарезал неверную суженую. Сидит сейчас в холодной. А у нас тут спокойно. Вон у тебя какие молодцы в дозоре. Этот новенький что ли? – Комендант указал на одного из всадников, который действительно не мог не обратить на себя внимания. Он бы уже не первой молодости. Темные волосы гладко упадали по обеим сторонам высокого и выпуклого лба. Глаза – почти черные, были необыкновенно выразительны и улыбка, более презрительная, чем насмешливая, казалось, не сходила к с губ его.
–– Да, это прапорщик Ларин, недавно приехал из Ставрополя и к нам пристал, – отрекомендовал товарища ротмистр.
–– Прапорщик? Что-то невелик чин для его возраста, – удивился комендант.
–-Да он вроде из ссыльных, из бунтовщиков 25-го года. Впрочем, точно не знаю, а наездник лихой.
Печорин слышавший этот разговор, тотчас вспомнил, как Варя, видевшая подпоручика в ресторации, сказала, что он похож на портрет, который висел в их петербургском доме.
–– Помнишь, сказала она, – ты как партизан Байрона еще называл его портретом Лары3?
Надо же и фамилия у подпоручика подходящая – Ларин, – подумал Печорин.
В общем, благодаря ли рейдам караульных или вопреки им, но уже неделю в окрестностях Пятигорска и в городе все было тихо, водяное общество успокоилось и опять начали затеваться пикники и прогулки.
Глава восьмая. Явление «Аполлона».
Утром ясного летнего дня Печорин вышел из дому и направился на Елизаветинскую галерею. Он один из немногих продолжал пользоваться тропой, у которой убили девицу Песцову. Спускаясь к галерее, он уже издали увидел у колодца Варю, стоящую у коляски, в которой сидела больная тетушка, а рядом с нею еще одну пожилую даму об руку с высоким блондином. Тетушка, подняв голову, что-то говорила Варе, но та, казалось, не слушала ее, а не отрывала глаз от молодого человека, который был удивительно хорош собой: большие голубые глаза, правильный нос, греческий овал лица, стройность высокого стана: просто ожившая скульптура Аполлона Бельведерского. Красавец был в штатском костюме и держал в руках безобразную круглую шляпу.
До того, как Печорин успел приблизиться, молодой человек, его пожилая спутница и тетушка в коляске, которую катил слуга, удалились в сторону ванного павильона. Варенька, увидев брата, приветственно помахала ему рукой.
–– С кем это ты разговаривала? – спросил Печорин, целуя сестру в румяную щеку.
–– Это мадам Красинская, знакомая тетушки Серафимы Михайловны. Ей тоже прописаны ежедневные горячие ванны.