Анна встала впереди, на носу катера, держась руками за леера, и ее открытая попка (ох уж мне эти современные купальники!) явно служила компасом Стояну. И я, честно говоря, забыл страх. Не то, чтобы я вновь почувствовал себя мужчиной, но что-то внутри все же шевельнулось. Впервые за 11 с лишним лет! И потом, я ощутил море как море, а не как бездну под ногами. Розовые и голубые купола медуз под зеленовато- голубым стеклом воды вновь вызывали восхищение. Наш катер пересек бухту, развернулся на траверзе береговых створов и вышел за волнолом. Здесь ветер был чуть крепче, и катер больше закачало на встречной волне. Ко мне вернулся страх. Анна наверно почувствовала это, спустилась в каюту, а затем вышла оттуда с оплетенной лозой бутылкой и стаканами. Разлила вино по стаканам, она поднесла каждому. Вино сразу ударило в голову. Казалось, катер сильней закачало. И я уплыл.
Когда пришел в себя, мы были в море, катер сильно качало, и двигатель молчал.
Анна стояла рядом со мной, и брызгала в лицо водой.
– Что случилось, Анна? Поломалось что-то?
– Ну почему сразу поломалось? Просто вы, мужчины, так быстро пьянеете…
Тут было что-то не так. Я помню, что Стоян в кабачке у Остапа на спор выпивал не отрываясь трехлитровую бутыль рома и после этого поднимал одной рукой дубовый стол за ножку. Опьянеть от стакана вина? Мне стало страшно.
– Анна, что происходит?
– Видишь ли, Иоанн, ты ведь когда-то имел другое имя, и это имя почему-то ассоциируется у меня с большими деньгами. А мне как раз срочно не хватает денег. У меня большие планы.
Сумасшедшая девчонка! Она каким –то образом раскопала давно стертые страницы моего прошлого. Да, так случилось, что Фортуна ставила на меня, как на призовую лошадь. И я брал приз за призом. Я играл на бирже, сделав вещи, вспоминать о которых стыдно до сих пор. Деньги, которые я получил, пахли мертвечиной. Я избавился от них, но следующей шуткой судьбы был клад, совершенно мне не нужный. И только я нашел ему правильное применение – на меня свалилось неподъемное наследство. Лишь когда я очистился и от него, мне выпал главный приз – счастье. Да, сейчас кроме булочной и домика у меня почти ничего нет. Но у девочки в глазах горела такая жажда, что говорить ей об этом не стоило. Я осмотрелся. У входа в рубку, прислонившись к спасательному кругу, сидел Георгиос. Он был без сознания, но, слава Богу, дышал. Если и Стоян еще жив –девочка не совершила непоправимого. А вдруг она не одна? Какая-то серьезная группировка…
Нет. Серьезный бы человек уже проверил мои расходы, и знал бы, что у меня поживиться нечем. Она, наверное, случайно натолкнулись на какой-то фактик. Ведь кое-что было и в газетах, и в Интернете. Да, конечно, она не одна. Сообщник – хитрый аферист. Такую жажду наживы нужно еще разжечь.
– Анна, погоди, ты о каких деньгах? Я ведь все, что было вложил в дом и булочную…
(Правильно, она же не рассчитывает, что я так просто ей выложу миллионы. Пусть заодно расскажет, что ей известно).
– Иоанн, ты может, забыл, но некто Потальский, не будучи гражданином Соединенных Штатов, оплатил шестьдесят девять миллионов Налоговому Агентству США, в январе 2002 года. С каких доходов налоги, Иоанн? И почему в этом же месяце двое украинских хакеров были освобождены от уголовного преследования и срочно высланы из Штатов? А обвинение у этих хакеров тянуло на четверть миллиарда долларов. Но в газетах даже фамилий не назвали, только ники интернетовские. А один ник такой интересный: «Инвалид» Вот ты, Иоанн, не знаешь, кому могло прийти в голову брать себе такой странный ник? И вернулся этот хакер со странным ником в украинский город Днепропетровск, да там и затерялся. Или почти затерялся. Ты с ним, случаем, не знаком? Если нет, то зачем ты среди самых важных своих документов хранишь вырезки из газет обо всех этих давних делах? А если знаком, то быстренько-быстренько свяжись вот по этому мобильнику. Пусть он назовет тебе номера счетов и коды, где его денежки отлеживаются. Потому что если он тебе не поможет, то через несколько коротеньких минуточек наш бугай капитан кувыркнется за борт. А плавать в том состоянии, в каком он сейчас, он не сможет. А вслед за ним в море нырнет твой любимчик-грек. И я рада сообщить, что третьим пловцом будешь ты. Ты ведь давно мечтаешь о том, чтобы поплавать в море?
Меня прошиб холодный пот, и она это видела. То, чего она не видела, это как я левой рукой под пледом развязал узел каната, который крепил мою коляску к перилам.
А она все протягивала мне мобильный телефон в наручных часах. Кто–то все же передал ей этот телефон. И теперь этот аферюга, конечно, ждет на рейде порта, на каком-нибудь арендованном судне, готовый выйти в море. В городе он находиться не может, там не действует мобильная связь. А если у нее не получится… она утопит Стояна и Георгиоса и меня. А ведь сообщник потом ее утопит, чтобы следы оборвать. Только ей об этом нельзя говорить.
Это была совершенно невероятная игра – быстро и без ошибок найти образ и линию поведения, чтобы сохранить жизни Георгиосу, Стояну, девочке и, если очень повезет, себе. Только эта бездна под ногами не давала думать. Притягивала, засасывала. Я уже ясно слышал, как плещется в трюме вода.
– Анна, ты всерьез считаешь, что я такие числа в уме держу? Они в маленьком компьютере, в моем личном сейфе городского банка. Если бы ты просто попросила, я бы эти деньги тебе и так дал. Зачем они мне? Мне ведь и вправду скоро помирать. За год-два меня эта лихорадка убьет. Но как этот компьютер получить? Ты ведь меня побоишься отпустить?
– Еще чего? Этот мальчишка может что-то и значит для тебя, но если ты столько лет берег свои сокровища, вряд-ли он тебе дороже!
Ах, знала бы она, как ошибается! Даже ее глупая жизнь значила для меня больше, чем все, чем я когда-либо владел.
– Ну так пусть тот, кто дал тебе этот мобильник, зайдет в мою булочную. В сейфе под прилавком конверт. Там лицензия на торговлю, абонентская карточка и ключ от сейфа банка. По этой карточке его пустят в хранилище, если он скажет что пришел по моей просьбе и назовет код. Шифр сейфа и код в банке одинаковые: Ника 2004.
Я слышал, как Анна что-то шептала в мобильный телефон. Расчет мой был простой. Если ее сообщник сейчас на рейде порта, ему понадобится минимум два часа, чтобы добраться до моей булочной. Даже если это житель города, кто-нибудь непременно обратит внимание, что в булочную без меня и без Георгиоса зашел посторонний.
Потом банковский служащий запустит чужого с моим ключом в хранилище, но непременно доложит управляющему. А управляющий почти наверняка сообщит о необычном случае полиции. Полиция уже настороже по просьбе мэра. В общем, время работало на меня. Оно и сработало, хоть не так, как я ожидал. Сообщник Анны оказался умней, чем я рассчитывал. Анна завела двигатель, и наш катер двинулся в сторону порта. На рейде стоял старенький, потрепанный кораблик. На палубе улыбался до ушей тот самый длинноволосый парнишка и манерами гея, с которым танцевала Анна у Остапа.
– Герман тут пока побеседует с тобой, а я сама схожу в булочную и в банк, – сказала Анна.
Это перечеркивало все, что я придумал. Она не посторонний. Я сам этого добивался, чтобы ее считали моей племянницей. Старый осел! Что же делать?
А парнишка перепрыгивает в наш катер. И, оказывается, к кораблику с кормы причалена маленькая прогулочная лодочка. Анна садится в лодочку и гребет к берегу.
Так… что там древние Римляне говорили: «Разделяй и …»
– Герман, а который сейчас час?
– Час пополудни. А тебе, дедуля зачем? Хочешь знать сколько еще проживешь?
– А спорим, Герман, что девочка через час позвонит и сообщит, банк на перерыве, или что служащий ушел обедать, или что в сейфе нет компьютера?
Я это потому говорю, что сегодня как раз день тур-экскурсий, и экскурсионный автобус уезжает от главных ворот крепости как раз в два тридцать. Жаль, я с нашей девочкой попрощаться не успел! Не увидим мы ее больше!
Герман забеспокоился. О том, что диабетик Альберт обслуживает в нашем банке сейфы, и в пол второго уходит на час, чтобы сделать укол и пообедать знают только абоненты сейфов банка. А в банке, и это знают уже все, перерыв с часу до пол второго. А я все не унимаюсь, поднимаю Герману настроение:
– Автобус-то за границу идет, пассажиров пограничники и таможенники не проверяют. Это все знают. Когда стемнеет, наша красавица уже д-а-алеко будет, не достать! Вот только как она вклады получать собралась, они ж именные?
– Да брось, Иоанн! Документы твои она перефотографировала, так что умельцы такие же документы за пару дней сделают. А старичка-инвалида вместо тебя подсунуть – на раз плюнуть. Вы все на одно лицо.
– Ну, тогда я тебе ничем помочь не могу. Могу только совет дать: Когда Анна, или как там ее, позвонит, что в банке перерыв не вовремя, езжай-ка ты в Берн, в банк Швейцарский кредит, и дежурь у входа. Может, и дождешься ее. Убивать нас тебе резону нет. Ты ни в чем не виноват.
Тут запел браслет на его руке. По тому, как перекосилась физиономия Германа, я увидел – сработало. Но парень был крепкий:
– Я все равно тебе не верю. Ты мог знать про банк.
Ну, не верит он правильно, только я ему не скажу. Планшет-то есть, и там даже номера счетов в Швейцарском кредите записаны. Только на счетах по сто евро осталось. А сам планшет и не в сейфе даже, а в булочной, в том самом ящике, из которого Анна уже взяла ключ от банковского сейфа. И сейчас она вспомнит, где видела планшет. И сразу позвонит этому гомику, но говорить будет из банка, и потому – шепотом…
– Ага. Я и про восход солнца каждый день знаю. Хочешь, предскажу, что дальше будет? В два сорок она позвонит, и шепотом сообщит, что в моем сейфе нет компьютера, но она пока не вернется, потому что нужно хорошо поискать в моем домике и в булочной, чтобы найти записи. А шепотом потому, что она уже будет в автобусе, между туристами. На спор?
Герман метался по палубе катерка, то бледнея, то краснея, еще сорок минут. Потом его мобильник запел вновь. Он даже не закричал, а завизжал. Я попал прямо в десятку. Но все же промахнуся.
Герман пошел на меня, и в глазах его ясно читалась смерть. Он был готов убить меня, Стояна, Георгиоса, а потом, где-нибудь в Швейцарии, и Анну.
Но и я был готов на все. Я уже развязал веревку, сдерживающую коляску. Взявшись за ободья, я крутанул колеса изо всех сил, а потом обоими руками поднял конец пледа над головой.От моего рывка и от очередного наклона палубы, коляска, как пробка из шампанского, врезалась в Германа, сбивая его с ног, а я пледом накрыл его голову.
В результате мы втроем – я, коляска и Герман, врезались в стойку, к которой крепился у борта леер, сломали ее и полетели в воду. В последнее мгновение я успел схватиться за леер. Коляска и Герман утонули почти мгновенно. А я висел на леере, как сардина на леске, по колено в воде, и старался не думать о том, сколько метров воды подо мной, и на сколько у меня хватит сил… Как ни странно, это мне удавалось. Постепенно до меня стал доходить запах моря, шлепанье волн о борт катера, глухие удары катера о кораблик. Потом я подумал о том, что намочил брюки, и что ноги начинают мерзнуть. Только минут через двадцать я понял, что чувствую холод ногами. Я чувствовал ноги впервые за почти 12 лет!
Потом проплывавший мимо рыбак увидел меня, висящего на леере.
Вот и все приключения. Я уже почти хожу. Во всяком случае стою на ногах. И чувствую их. Георгиос почти полностью заменил меня в булочной, потому что я нашел себе другое занятие – пишу записки о путешествии по Тибету. Анны больше никто никогда не видел. Но если б она знала, как я ей благодарен, наверно бы вернулась.
Лихорадка больше не повторялась. Не знаю, сколько мне осталось. Но, даже если полгода, я их хочу п р о ж и т ь. И совсем не думаю о том, как умру.
3 Пропало детство!
1 Новый учитель
Я стоял в дверях приемной. А тетка-то моя у директора была. Очередную порцию накачки получала. За меня, между прочим. За то, что я двум уродам морды набил. И чего накачивать? То, что я прав, а уроды первыми начали, пацаны на мобильник засняли, и всю драку на Ютюб выложили. Куча народу видело. И директор сам знает. Так что ничего сделать мне за эту драку нельзя. Да и так нельзя: сирота, ведущий музыкант школьного ансамбля, чуть-чуть не отличник…Ну, он это делает для порядка. Положено так. А тетя Варя весь день будет переживать, и вечером меня, сиротинушку, опять жалеть будет. Дверь была открыта, и я стоял привалившись к косяку, потому что люблю глядеть на суету перед началом уроков.
Я был один в приемной, а секретарша, Ангелина, еще не пришла. Она всегда через пол часа после первого звонка приходит. И тут вижу – идет этот тип. Метра два ростом, худющий небритый, и с горбом. То, что он ненормальный, было сразу видно. И шел не так, и смотрел не так, и одет был не так. Все не так.
Я глядел, как он малышню с дороги своими ручищами разгребает, и подумал, что вот бы мне такие ручищи! А этот тип подошел, внимательно прочитал табличку, и вежливо так у меня спрашивает: "Скажи пожалуйста, директор может меня принять?" Ну ясно же – иностранец. И говорит как-то слишком правильно. Может, он меня за Ангелину принял, не знаю. Но я тут же ответил: "Конечно, может! Проходите, пожалуйста!"
Я подумал, что, если посторонний войдет, может, директор уже прекратит над тетей Варей издеваться. Ну, горбун раскрывает двери, и проходит. А закрыть их за собой не догадался. Так что я все слышу.
– Здравствуйте, – говорит этот тип, – Меня зовут Микаэл. Я буду работать у вас в качестве учителя, начиная с этого дня до конца учебного года.
У директора, который вот только что рычал на тетю Варю, голос стал таким, как будто он меда с маслом наелся и отрыгивает.
– Ах, здравствуйте, Майкл! Очень рад, очень рад! Мне звонили из министерства. Это для нас большая честь, что именно нашу школу выбрали… Да вы присаживайтесь! А вы, Варвара Ашотовна, можете идти. Но вы запомните! Побольше внимания и строгости…
Тут тетя Варя вышла, и дверь в кабинет закрыла. Мне она дала по затылку, пообещала, что вечером разговор еще предстоит, и сказала, чтоб шел в класс.
Вообще-то школа у нас хорошая. Если не считать нескольких уродов, ну и преподов, которые через одного тупят. Называется сложно, не сломав языка не выговорить, но, по-простому, – гимназия. Гуманитарный, стал-быть уклон. Два европейских языка, не считая русского и украинского, история, политэкономия, дизайн и эргономика. Все углубленно, с факультативами. Не говоря уже о всяких этиках, эстетиках и психологии межличностных отношений. Дурят, проще говоря, голову честным ученикам.
Уроки сдвоенные. Пары называются. Ну, и на четвертой паре входит в класс директор с этим горбатым типом.
–Здравствуйте, – говорит, – детки. Это ваш новый учитель. Будет преподавать музыку, и еще этику, пока Альберт Венцлавович болеет.
А тип говорит:
– Здравствуйте, дети! Меня зовут Микаэл.
Бусик (это так Витьку Барабашина называют) сразу бухнул: "Таривердиев?"
– Нет! -Отвечает тип.– Просто Микаэл. Можно без фамилии и без отчества. Я из, – тут он чего-то сказал, типа "шурумбурум-ландии",– и буду преподавать вам…-
и он опять стал говорить какие-то слова, смысла которых я совершенно не улавливал.
Я вообще-то в музыке не посторонний. Три года в музыкальной школе учился. Первую электрогитару смастырил еще во втором классе. Со школьным ансамблем, в котором я играю, мы кучу призов заработали. В музучилище меня вообще своим считают, после показательного концерта, который наша школа у них проводила. Но ни фига не понял. Только одно слово было знакомым – гармонизация. Та еще нудятина! Ну, пропало детство!
Тут директор вышел, а этот Микаэл распахивает свой фирмовый, но жутко мятый блейзер, достает оттуда мягкий кожаный футлярчик, и раскатывает на столе эдакий синтетический матрасик.
Я аж задохнулся. Это же Фузион три тысячи Эйч Ди! Самый крутой, самый навороченный музыкальный синтезатор! Я с прошлого года играю на 6 Эйч Ди. Целый оркестр под рукой! Легкий и простой в управлении. А это! Это как 10 оркестров, только еще проще управлять. Сенсорный полностью. И все на гибкой подложке. Ну, Микаэл достал из кармана два кругляша. Это, я так понимаю, динамики. Проводки соединил, и протянул к розетке. Она на учительском столе прямо сверху устроена. И тут он оглядел весь класс и спрашивает:
– Дети, кто знает, что это за инструмент, и как на нем играть?
У меня сердце в груди – бубух! Встал, подошел к столу.
– А можно попробовать? -спрашиваю.
– Так пробуй, – отвечает. – Мы все слушаем. – Только громкость ставь небольшую, чтоб другим учится не мешать.
И я попробовал. Прошелся по тонам, попробовал все инструменты. У трехтысячника клавиш 88, как у 8 Эйч Ди, но самые верхние и самые нижние все равно можно только в большом зале использовать. А потом я вперился в глаза красавицы Виточки, и меня поперло. Такое обычно, когда аудитория большая. От нее заряжаешься. А тут сразу "вставило". Мы с ребятами из ансамбля с весны работали над такой программой, – электронное переложение русской классики. Чайковский, Римский-Корсаков, Глинка. Мегамикса, или попурри. На компьютере все составилось правильно, а в звуке не получалось как хотели. То есть нас хвалили. Мы даже на городском конкурсе серебряную лиру отхватили. Но между собой понимали – все не то, не так. А тут я сразу почувствовал, как нужно. И понесся! Я видел, как все сливаются со звучанием. Как раскраснелась Виточка. Как отбивает ритм наш спортсмен Вован, мой лепший друг. Как этот Микаэл в такт кивает головой. Закончил композицию. Гляжу – все возбужденные такие сидят. Чуть на аплодисменты не сорвались. Микаэл сбил. Поднял руки и сказал: "Все, все. Это было очень хорошо сыграно!" И сразу стало неинтересно. Отходняк начался. Сел я на свое место, и думаю: мне больше так в жизни не сыграть. А попросить записать хоть кого – не догадался. Так загорчило во рту!
А этот, Таривердиев недоделанный, достает из кармана еще одну штучку. Такая детская свистулька с клавишами. Триола называется. И спрашивает:
– А это что за инструмент, и кто на нем играть умеет?
Тут вскочил Бусик, клоун наш классный: "Я, – говорит, -умею. Дайте подудеть" Микаэл ему триолу протягивает, и Бусик, на полном серьезе, выводит "Чижик-пыжик". Класс сразу грохнул.
Умеет Бусик всех рассмешить. Хотя, если разобраться, – чего смешного?
Взял Микаэл эту дуделку, показал еще раз классу и сказал:
– Эти два музыкальных инструмента имеют совсем разные возможности. Один из них звучит, как большой оркестр, может своим звуком стекла выдавить. Может, как буря у великого поэта: "То как зверь она завоет, то заплачет, как дитя". В нем воплотились масса научных открытий и самые передовые технологии. А второй инструмент прост, почти как тростниковая дудочка у древних пастухов. Но музыка-то одна…
И тут подносит он эту триолу ко рту… И я впал в транс. Вот все эти рассказы про буддистов и нирвану. Я раньше ни фига не верил. Теперь верю. Я там побывал. Мы все, весь класс там побывали. Потом музыка кончилась, и раздался звонок.
Все засобирались домой. Вообще-то у меня еще был факультатив по французскому языку, но я не остался. Наврал что-то учительнице, Розите, и пошел домой. Мне нужно было хорошо подумать. Я уже давно решил, что буду музыкантом. Запланировал: через год поступаю в муз училище, потом, может, институт, или сразу на сцену. А теперь я не знал. Я понял, что такое настоящая музыка, и понял, что ТАК играть не смогу никогда. А если не ТАК, то на фиг оно надо? Зарабатывать на жизнь можно по-всякому. Но не изображать из себя клоуна с "Чижиком-пыжиком", как Бусик.
Я уже поднимался к себе (мы с тетей Варей живем на четвертом этаже), когда зажужжал мобильник. Это звонил Вован.
– Слушай, Конь! Ты бы со мной в разведку пошел?
Конь – это я. Как-то так получилось, что меня, Николая, звали сначала Колян, а потом сократили до "Конь". Я и не возражаю. Конь – животное благородное. Не свин какой-нибудь.
– Пошел бы, -отвечаю, – если б ты голодным вечно не был. А так, – опасно. Съешь, и скажешь, что волной за борт смыло.
Старая шутка. Вован – легкоатлет, спортом занимается, много сил тратит, и вечно голодный.
– Слушай, Конь! -бубнит Вован, – тогда пойдем прямо сегодня! Я уже дома перехватил, и три бутерброда с собой взял. Дело на десять тысяч!
– Ладно! -говорю, – Если тетка какой-нибудь работой не загрузит, перекушу и минут через двадцать тебе перезвоню.
Тети Вари дома не было. На столе в кухне лежала записка: "Вызвали на вторую смену. Буду поздно. Поешь и делай уроки! У компьютера не засиживайся! И разговор о твоих приключениях еще предстоит!"
Все ясно. Тетя Варя преподает в техникуме. Там есть вечернее отделение, и ее зачастую срывают в свободный день на вечерние занятия. Возвращается тетка в полночь. Но зато я свободен. Я поставил разогреваться борщ, и позвонил Вовану.
–Ну что, спортсмен, какую тарелку мы нынче будем ловить?
Вован начитался в Интернете всякой космической чуши, и уже не первый раз затевает охоту за НЛО. Шутки-шутками, но летом ему и вправду удалось заснять какой-то светящийся шарик в воздухе. Впрочем, что это было – никто не разобрал. Бусик утверждал, что это он сам вылез на крышу, и подсвечивал оттуда фонариком, чтоб приколоться. Очень на него похоже.
– Слушай, Конь! Ты сам пошаруди мозгами! Не НЛО, а настоящий пришелец! Ты что, не врубился до сих пор? Не тупи! Как он нас сегодня всех загипнотизировал! Ты вспомни, Конь!
– Сам ты тупишь, Вован,– ответил я со злостью. Ну, злился, понятно, на себя. На свою бесталанность.
– Это не гипноз был, а просто музыка. Только исполнял ее талант…
– Конь, ты и вправду тупишь – горячо зашептал Вован в трубку. – Ты что, раньше талантливых музыкантов не слышал? Ну вспомни, самых-самых! Пусть только в записи. Ладно! Скажи, сколько музыки у тебя на жестком диске? Террабайт уже есть? Ладно! Еще тупишь?
– Погоди, Вован! – я ненадолго задумался. – Это все же записи из интернета. Халява. Знаешь, как они в качестве теряют? Ну, там обертоны…
– Конь, я тебя не узнаю. Этот пришелец тебе, видать, по мозгам особенно круто проехался. Помнишь, мы на день рождения к нашему олигарху ходили? (олигархом Вован называл Митю из параллельного класса. Сына крутого бизнесмена.) Вспомни, что у него было? Помнишь, аппаратуру навороченную? Помнишь диски лицензионные? Помнишь, кто аж пищал, просил поставить какого-то самого-самого гениального?
Я вспомнил. Было. У Мицика была очень качественная аппаратура. Великолепная акустика. И лицензионные диски Майкла Джексона, Рэя Чарльза, Chris Rea, Ванессы Мэй… Кого только не было! И я два часа балдел. Ага, кайфовал, балдел, получал удовольствие. Но – нирвана? Этого не было. И те исполнители играли не на детской сопилочке. Значит, одно из двух: либо этот Микаэл действительно пришелец, либо совершенно гениальный музыкант.
– Але, Конь! Ты еще в Смольном? – надрывается Вован.
– Ладно, Вовчик! Я тебя внимательно… Какой план?
– Ну, порядок! Проснулся, наконец, музыкант! А план простой. Его поселили в семейном общежитии управленцев химкомбината. Я уже все узнал. Третий этаж, двадцать восьмой номер. Четные номера выходят окнами на Пионерский проезд. С другой стороны, там шестиэтажный жилой дом. С шестого этажа есть выход на чердак и крышу. Тики-так! Как стемнеет – будем брать.
– Что с собой нужно взять?
– Бинокль свой морской бери. Ладно? А я беру свой Никон с телеобъективом. И оденься потеплей. Прохладно на крыше вечером. Слушай, а ты не знаешь, у кого прибор ночного виденья можно на пару дней попросить?
В 9 вечера мы уже устроились за невысоким парапетом на крыше шестиэтажного дома, и навели оптику на окна общежития.
Меня беспокоила одна мысль:
– Спортсмен, ты что, уже следил за кем-то в этом общежитии? Или просто за девочками подглядывал?
Вован не ответил, только засопел обиженно. Ладно, это не мое дело.
– Слушай, Вован, а как ты думаешь, на фига пришельцам все это? Ну, школа наша, учитель. Фигня какая-то. Я понимаю – в правительство, или в армию. Но в школу?
– А мне откуда знать? Может, из чисто научного интереса. Или, может, опыты на нас ставить будет. Ладно? Которые у них, как у сильно развитых, запрещены. Да не важно. Соберем доказательства, а там посмотрим. Ладно? Может, мы у него же напрямую и спросим.
На пару минут мы оба замолчали, обдумывая, что делать с доказательствами, если и вправду…
– Во, гляди, Конь! Пятое, нет шестое окно с левого края. Красная штора. Следующее справа окно. Только зажегся свет. Это его кухня. А еще правее – окно, тоже с красной шторой. Там свет еле пробивается. Это жилая комната. Он сейчас пойдет на кухню.Жрать готовить. – Вован обиженно засопел
.– Потом будет телевизор смотреть. Должны же пришельцы наши новости изучать? И мы по всякому его увидим. Ладно? Должны же пришельцы хоть когда свою маскировку снимать?
Я усмехнулся. И зря. Потому, что в этот момент на кухню вошел Микаэл. Он был одет как и днем, в школе, – в шикарный синий блейзер, будто жеваный коровой, тертые джинсы, и белую футболку с портретом Че Гевары. Выложил на стол пакеты, видимо с продуктами. Потом вышел. Включил свет в комнате, но разглядеть его за шторами было невозможно. И тут случай. Видно, воздух в комнате показался горбуну несвежим. Он чуть отвернул штору, и раскрыл форточку. Но нам и чуть хватило. Вовчик забулькал, как старый водопровод. У меня тоже язык отнялся. Потому что мы увидели.
Микаэл аккуратно снял блейзер, повесил его на плечики, а плечики повесил в шкаф. И при этом повернулся к нам спиной.
Футболка на спине была грубо разрезана. Еще бы! Она никак не смогла бы удержать огромные белые крылья, трепетавшие за спиной ангела.
2 Музыка, трусость и гармония.
Ну да, я трус. Стыдно признаться, но себе-то зачем врать? Есть очень много вещей которые меня пугают. Раньше я боялся, когда вызывали к доске. Мне ребята говорили- я сначала сильно бледнел, а потом сильно краснел. Ну, как будто совсем не знаю, что отвечать. А я знал! Да, и это самое страшное – мой страх у меня на лице написан. С счастью, уже года два, как у нас в гимназии полная демократия. Отвечать можно с места, даже не вставая.
Я боюсь заговаривать с незнакомыми людьми. Когда был в Москве, часа три мучался – не мог спросить, где ближайший туалет. Мне из-за своей трусости приходилось не раз драться.. Пацаны понаглее обращаются ко мне неожиданно, – я пугаюсь, а им нравится. Я боюсь драк. Но еще больше я боюсь, что про мою трусость все узнают. Так что в ответ на наглость тоже отвечаю нагло. Трясусь от страха, а грублю, и в драку лезу. Поэтому за мной уже утвердилась репутация психа. Это вроде все знают, но в начале сентября в школу приходят новенькие, и их наши придурки подначивают "попугать труса". Так что в сентябре я каждый год с кем-то дерусь. Традиция такая.
С девчонками – вообще атас! Мы же все шаримся в интернете. И кто, скажите, при этом может не думать о сексе? Смотрю на девчонку, а мысли в голове – ужас! Разговаривать я с ними не могу, мысли из головы вылетают. В общем, я стараюсь от них подальше держаться.
А этой осенью красавица Виточка обратила на меня внимание. Вообще-то она Виктория Зорева. Красиво, правда? Но имя "Виточка" за ней напрочь закрепилось еще с первого класса. Вот с первого класса так было – если в школе ставили какую-то сказку, то Виточка – всегда принцессой была. Дело не только во внешности, хотя она и вправду красавица. Виточка, хоть и блондинка, но дурой не была никогда. И она умела у любого так попросить, что никогда и ни в чем отказа не знала… Зато сама она очень хорошо знала, что ей нужно. Очень любила быть первой, и самой-самой. И хотя, вроде, не задавалась, но ее все равно ребята и девчонки осуждали.
Ну, когда мы собрались тридцать первого августа, Виточка вдруг заметила меня. До этого никогда не замечала. А тут попросила помочь ей в учительской – цветы, которые учителям притащили, по вазам расставить. Да, я забыл сказать: Виточка – дочка нашей физички, Алевтины Павловны. Помощников Виточка всегда выбирала тщательно. Помощник становился поклонником, другом и рабом (это так про нее и ее помощников болтали). Взамен она разрешала себя тихо обожать (тоже из сплетен). За ней всегда бегали пять-шесть ребят, и работать их она заставляла по полной. Об этих ее помощниках часто толковали, и видно было: ребята им все завидуют, но обзывают рабами, вроде как презирают.
Это я объясняю так подробно, потому что, когда Виточка меня позвала, я, как обычно, испугался: лестно, конечно, но как с ней разговаривать? И о чем? А если дело дальше зайдет, что, – на меня как на раба смотреть все будут?
Но оказалось, что с ней разговаривать легко и просто. О музыке, о ребятах из ансамбля. Она расспрашивала, откуда музыку берем, кто самый главный, кто решает, что мы будем играть, ну и все такое. Потом я провожал ее домой, и мы говорили о компах. Она, оказывается, в этом шарила не хуже меня. И уже у ее подъезда, прощаясь, поцеловала меня в щеку. Когда пришел домой (как дошел – не помню) тетя Варя спросила: "Ты что, под автобус попал?" Я буркнул: "Вроде того" и сразу пошел в свою комнату. И сочинил я в ту ночь песню. Для Виточки. Ну, без слов, конечно. Одну мелодию. Я ее наиграл, потом всю оркестровку из сэмплов собрал, только нотами не записал, потому что с нотами до сих пор – не очень. Ребята из ансамбля потом мелодию хвалили, но слов никто не придумал, так что она у нас тогда осталась в резерве. Так вот. Виточка еще пару раз меня просила в чем-то помочь, а потом стала приходить со мной на наши репетиции. Я часто ее провожал потом, и мы стали целоваться в ее подъезде. Не знаю, что про меня говорили, но чувствовал я себя очень счастливым. Как полная река.
Ну да, это тоже нужно разъяснить. Я же трус. Но когда музыка – я не трус. Я еще в школу не ходил, когда впервые это понял. У нас дома стояло пианино. Старинная такая штука, очень красивая, вся в резьбе, с бронзовыми вставками, и даже двумя бронзовыми подсвечниками. Не знаю, не помню, играли ли на нем мама или папа. Потом они погибли. И я стал трусом. В квартире поселилась тетя Варя, она и стала мне мамой. А потом, однажды зашла соседка. Старая. Я забыл, как ее зовут. Вот она и стала играть. И пока она играла, я не был трусом. Я был ручейком. Ручейку нечего бояться. Потом тетя Варя рассказала, как я, после ухода соседки, устроил истерику. В первый и последний раз. Кричал, что хочу, чтобы эта тетя была моей мамой, что мне ничего не нужно, только чтобы она играла, и что я все равно к ней убегу. Так эта соседка стала бывать у нас в квартире каждый день. Она играла, и меня помаленьку играть учила. Причем не гаммы, или "Во поле березка стояла", а сразу Моцарта. Первая вещь, которую я сыграл, был Турецкий марш. Я и сейчас его с удовольствием играю. Потом я три года учился в музыкальной школе – по 3-4 часа после уроков, каждый день. По классу пианино. Потом школу, которая возле нашего дома, сделали платной, а ездить через весь город в бесплатную тетя Варя мне не разрешила. Поэтому до всего в музыке доходил сам. Играть-играл, но музыкальная грамотность хромала. Когда я стал играть в ансамбле, то стал уже не ручейком, а речкой, а на первом же выступлении перед публикой, я почувствовал большую, полноводную реку. Вот река по настоящему ничего и никого не боится! Я был этой рекой – вместе с ансамблем, с музыкой и с залом, который нас слушал. И с Виточкой я тоже был рекой. Такое ощущение – сила и покой.