Черная башня

V

Когда после чая Дэлглиш выразил желание поговорить с мисс Уиллисон наедине, Энсти это ничуть не встревожило. Возможно, просьба показалась ему всего лишь благочестивой данью уважения к памяти мертвого. Он ответил, что в обязанности Грейс входит по вечерам кормить несушек и собирать яйца. Вероятно, в этом случае Адам ей поможет?

Каждое из двух больших колес инвалидного кресла было соединено со вторым, внутренним, хромовым колесом так, чтобы больной мог самостоятельно продвигаться вперед. Мисс Уиллисон медленно поехала по асфальтовой дорожке. От каждого рывка ее хрупкое тело дергалось как марионетка. Дэлглиш заметил, что левая рука у нее деформирована и гораздо слабее правой, из-за чего кресло вихлялось и двигалось неровно. Идя с левой стороны от кресла, он словно невзначай положил руку на спинку и тихонько подталкивал его вперед, надеясь, что выбрал правильную тактику. А вдруг подобное проявление такта оскорбит мисс Уиллисон, словно непрошеная жалость? Ему показалось, что она ощутила его неловкость и решила не усугублять ее благодарностью, выраженной хотя бы молчаливой улыбкой.

Идя по дорожке рядом с Уиллисон, Дэлглиш с необычайной отчетливостью осознавал ее присутствие на чисто физическом уровне – как будто она была молода и прекрасна, а он по уши влюблен. Смотрел, как ритмично дергаются под серым хлопчатобумажным платьем острые плечи, как проступают лиловые шнуры вен на почти прозрачной левой руке, такой маленькой и тонкой по сравнению с правой. Да и сжимавшая колесо правая рука, компенсирующая слабость левой, тоже казалась уродливой – слишком сильной и мускулистой, почти как мужская. Ноги Грейс в сморщенных вязаных чулках были тонкими как спички, а ступни в простеньких сандалиях выглядели слишком большими для столь неадекватной опоры. Они покоились на подножке кресла, точно приклеенные к металлу. Седые, усыпанные хлопьями перхоти волосы были забраны наверх и заплетены в одну косу, держащуюся на голове при помощи не слишком-то чистого белого гребня. Шея сзади была какой-то грязной – то ли из-за выцветающего загара, то ли из-за того, что Грейс плохо умылась. Глядя вниз, Дэлглиш видел, как морщины у нее на лбу становятся еще глубже из-за усилий, которые приходится прилагать, чтобы двигать кресло, как помаргивают глаза за стеклами очков в тонкой оправе.

Курятник представлял собой ветхую клетку, огороженную провисающей проволокой и покосившимися столбиками. Сразу было видно, что строился он в расчете на инвалидов. Вход состоял из двух дверей, одна за другой, так что мисс Уиллисон могла запереть за собой первую, прежде чем открывать вторую, ведущую в основное помещение. Вдоль стен мимо коробок для несушек шла ровная асфальтовая дорожка шириной с инвалидное кресло. В маленькой «прихожей» на уровне талии была прибита неоструганная доска, на которой размещались тазик с уже готовым кормом, пластиковая канистра с водой и длинная деревянная ложка – видимо, для сбора яиц. Мисс Уиллисон не без труда переместила все это себе на колени и наклонилась вперед, чтобы открыть внутреннюю дверь. Куры, сгрудившиеся в дальнем углу, точно нервные девы, разом подняли круглые злобные головки, заквохтали и бросились к ней, словно толпа пернатых фанатиков, решившихся на массовое самоубийство. Мисс Уиллисон чуть отъехала назад и принялась горстями швырять корм с видом неофитки, умиротворяющей фурий. Куры возбужденно клевали и глотали. Доскребая остатки корма из тазика, мисс Уиллисон проговорила:

– Жаль, что я не могу их полюбить – как и они меня. Тогда обеим сторонам было бы поприятнее. Я почему-то считала, что животные привыкают к руке, которая их кормит, но, похоже, к несушкам это не относится. Да и с какой, собственно, стати? Мы их используем от и до. Сперва забираем у них яйца, а потом, когда они прекращают нестись, сворачиваем бедняжкам шею и отправляем в кастрюлю.

– Надеюсь, вам не приходилось никому ничего сворачивать.

– О нет, эта неприятная задача возложена на Алберта Филби, хотя не думаю, что он находит ее такой уж неприятной. А я лишь исправно съедаю свою порцию вареной курятины.

– Вполне разделяю ваши чувства, – произнес Дэлглиш. – Я рос в доме сельского священника в Норфолке, и моя мать держала кур. Она-то их любила, да и они ее тоже, а вот мы с отцом считали возню с курицами сплошной докукой. Однако свежие яйца очень любили.

– Знаете, стыдно сказать, и все же я не вижу решительно никакой разницы между этими яйцами и покупными. Уилфред решил, что мы будем питаться только натуральными продуктами. Он презирает большие промышленные фермы, и, конечно, прав. Он бы вообще предпочел ввести в Тойнтон-Грэйнж вегетарианство, но это усложнило бы подбор продуктов для стола. Джулиус тут провел кое-какие расчеты и показал Уилфреду, что эти яйца обходятся нам в два с половиной раза дороже магазинных, даже если не учитывать мой труд. Вышло довольно-таки обескураживающе.

– Значит, Джулиус Корт ведет у вас бухгалтерию? – поинтересовался Дэлглиш.

– О нет! Он не занимается настоящими счетами вроде годового отчета. На это у Уилфреда есть профессиональный бухгалтер. Джулиус просто ловко обращается с цифрами, и, я знаю, Уилфред часто с ним советуется. Впрочем, обычно это не слишком ободряющие советы – мы балансируем на волоске. Наследство отца Бэддли стало настоящим даром небес. Джулиус вообще очень добрый. В прошлом году фургон, на котором мы ехали из порта по возвращении из Лурда, попал в аварию. Нас всех изрядно тряхнуло. Кресла стояли в задней части фургона, и два из них сломались. Сюда послали паническую телефонограмму, хотя на самом деле все оказалось не так уж страшно, как подумал Уилфред в первый момент. Джулиус же сразу поехал в больницу, куда нас отвезли на осмотр, нанял другой фургон и позаботился абсолютно обо всем. А потом купил нам специально оборудованный автобус, так что теперь мы полностью независимы. Деннис с Уилфредом вдвоем могут везти нас до самого Лурда. Джулиус, разумеется, с нами никогда не ездит, зато устраивает настоящий праздник, когда мы возвращаемся из паломничества.

Подобная бескорыстная доброта до странности противоречила тому впечатлению, что успело сложиться у Дэлглиша о Корте даже за столь краткое знакомство. Заинтригованный, он осторожно спросил:

– Прошу прощения, если мои слова покажутся грубыми, а что Джулиус Корт получает от всего этого, ну, из интереса к Тойнтону?

– Знаете, иногда я сама себя об этом спрашиваю. И этот вопрос не кажется невежливым, когда подумаешь о том, сколько всего Тойнтон-Грэйнж от него получает. Он приезжает из Лондона, принося дыхание большого мира. Он нас всех веселит… Однако вы-то хотите поговорить о вашем друге. Давайте соберем яйца и найдем какое-нибудь тихое место.

«О вашем друге». Эти слова, произнесенные тихим голосом, устыдили Дэлглиша. Они с мисс Уиллисон вместе наполнили поилки и собрали яйца. Уиллисон подгребала их деревянной ложкой с ловкостью, порожденной долгой практикой. Правда, удалось найти только восемь штук. Вся процедура, которую здоровый человек мог выполнить за десять минут, оказалась утомительной, долгой и малопродуктивной. Дэлглиш не видел никакого достоинства в работе во имя работы и гадал про себя: что его спутница на самом деле думает по поводу занятия, выдуманного лишь ради того, чтобы подарить ей иллюзию хоть какой-то значимости?

Они вместе вернулись в маленький дворик за домом. Там сидел один Генри Каруардин – книга на коленях, глаза устремлены в сторону невидимого отсюда моря. Мисс Уиллисон бросила на него быстрый обеспокоенный взгляд и словно бы собралась что-то сказать. Однако ничего не произнесла до тех пор, пока они не устроились ярдах в тридцати от безмолвной фигуры: Дэлглиш – на краешке одной из деревянных скамей, а мисс Уиллисон – в своем кресле рядом. Затем она произнесла:

– Никак не привыкну к тому, что живу так близко от моря и не вижу его. Иногда море так отчетливо слышно – вот как сейчас. Мы чуть ли не окружены им, порой даже чувствуем его запах, однако с тем же успехом могли бы обитать за сотни миль от него.

Она говорила тоскливо и вместе с тем без жалобы. Несколько секунд оба молчали. Теперь Дэлглиш и в самом деле отчетливо различал в ветре шум моря, протяжные вздохи прибоя на каменистом пляже. У обитателей Тойнтон-Грэйнж этот вечный рокот наверняка пробуждал томление по дразняще-близкому, но недоступному бескрайнему синему горизонту, мчащимся по ветру облакам, белым крыльям, пронизывающим мятущийся воздух. Он вполне понимал, как стремление увидеть море могло перерасти в навязчивую идею. И сказал совершенно сознательно:

– Мистер Холройд устраивал так, чтобы его везли туда, откуда видно море.

Было очень важно заметить реакцию Грейс, и Адам мгновенно понял: для нее это замечание прозвучало хуже, чем случайная бестактность. Она была глубоко потрясена и шокирована. По лицу женщины густой некрасивой волной разлился румянец, быстро сменившийся мертвенной бледностью. На миг Дэлглиш почти пожалел о своих словах. Однако сожаление ушло также быстро, как и появилось. Вот он возвращается, сардонически подумал Дэлглиш, этот профессиональный зуд, стремление докопаться до фактов. А их редко удается добыть просто так, ничем не расплачиваясь, и сколь бы важными или ничего не значащими ни оказывались они в конечном счете, платить обычно приходилось не ему. Мисс Уиллисон снова заговорила, но так тихо, что коммандеру пришлось нагнуться, чтобы разобрать слова.

– Виктору было особенно необходимо выбираться отсюда. Мы это понимали.

– А ведь, должно быть, тяжело толкать даже такое легкое кресло по неровной земле, а потом еще вверх к обрыву.

– У него было собственное кресло, больше и крепче. Кроме того, Виктора вовсе не требовалось толкать наверх. Там есть тропинка, которая, насколько я понимаю, ведет по эту сторону утеса к узкой расщелине. По ней можно выбраться на обрыв. Впрочем, все равно Деннису Лернеру было очень тяжело возить кресло. Дорога занимала около получаса. Но вы же хотели поговорить об отце Бэддли…

– Если вам не слишком трудно. Судя по всему, вы последняя, кто видел его живым. Наверное, он умер почти сразу же, как вы ушли, потому что на следующее утро, когда миссис Хьюсон нашла преподобного, он был еще в облачении. А ведь, полагаю, отец Бэддли снял бы его, приняв исповедь.

Настала короткая пауза – мисс Уиллисон, должно быть, что-то обдумывала.

– Он снял его, как обычно, после того, как дал мне отпущение грехов. Сложил и повесил на ручку кресла.

И снова Дэлглиша охватило ощущение, которое он и не думал испытать вновь, много долгих тоскливых дней томясь в больнице: будоражащий холодок в крови, первое осознание того, что наконец-то сказано нечто по-настоящему важное. И что хотя противник еще не показался на глаза и даже следов его еще не различить, становится ясно: враг есть, он где-то неподалеку. Дэлглиш попытался не выказывать этого внезапного и неуместного сейчас напряжения, однако оно было столь же рефлекторно и непреодолимо, как легкий укол страха.

– Так это значит, – произнес он, – что отец Бэддли снова надел облачение после вашего ухода. Зачем?

Или кто-то еще надел на него епитрахиль… Ладно, эту мысль лучше оставить невысказанной, эта версия может подождать.

Мисс Уиллисон так же тихо промолвила:

– Полагаю, к нему пришел новый кающийся – самое очевидное объяснение.

– А он не надевал облачение для вечерней молитвы?

Дэлглиш попытался припомнить, как поступал в подобных случаях его отец в те редкие дни, когда не служил службу в церкви. Увы, в памяти всплыла лишь детская картинка: они с отцом, загнанные непогодой в хижину на Каирнгорме. Адам наполовину скучающим, наполовину завороженным взглядом наблюдает, как вьется и вихрится снег за окном, а отец – в походных штанах, анораке и вязаной шапке – тихонько читает маленький черный молитвенник. В тот раз отец точно обошелся без епитрахили.

– О нет! – ответила мисс Уиллисон. – Он носил его, только отправляя святые таинства. Кроме того, отец Бэддли уже отслужил вечерню. Он как раз заканчивал, когда я появилась. Я присоединилась к нему в последней молитве.

– Так если кто-то приходил после вас, значит, вы не последняя, кто видел его живым. Вы кому-нибудь об этом говорили, разговаривали о смерти преподобного?

– А надо было? Не думаю. Если тот, кто приходил, ничего не говорит, не мое дело строить догадки. И разумеется, если бы кому-нибудь, кроме вас, пришла мысль о важности этого облачения, догадок и домыслов избежать бы не удалось. Только никто ничего не заметил. Или ничего не сказал. Мы и так слишком много сплетничаем тут, в Тойнтон-Грэйнж, мистер Дэлглиш. Наверное, это неизбежно, однако же не… не слишком морально. Если в тот вечер на исповедь приходил кто-то, кроме меня, это никого не касается – только того человека и отца Бэддли.

– Но на следующее утро отец Бэддли был все в том же облачении, – заметил Дэлглиш. – А это позволяет предположить, что он умер, пока его гость еще не ушел. В таком случае стоило бы позвать врача, сколь бы личным ни был визит посетителя.

– Возможно, гость не сомневался, что отец Бэддли мертв и ему уже ничем не поможешь. Тогда он вполне мог оставить его мирно сидеть в кресле, а сам предпочел бы ускользнуть. Не думаю, что отец Бэддли назвал бы это грехом, и не думаю, что вы назовете это преступлением. Да, на первый взгляд это чудовищно. Хотя кто знает, как это было? Вероятно, это может свидетельствовать о неуважении к приличиям – и не более того.

Или же, подумал Дэлглиш, это может свидетельствовать о том, что неурочный гость был врачом или медсестрой. Не на это ли намекает мисс Уиллисон? Первой реакцией при виде упавшего без чувств человека должно быть желание позвать на помощь. Или на худой конец попытка убедиться, что тот и правда мертв. Если, конечно, и без того не знаешь причины, по которой отец Бэддли должен умереть. Такая мрачная возможность, судя по всему, в голову мисс Уиллисон не приходила. Да и с какой бы, собственно, стати? Отец Бэддли был стар, тяжело болен, вполне можно было ожидать, что преподобный умрет, – и он умер. Зачем усматривать какую-то подоплеку в том, что естественно и неизбежно? Дэлглиш промямлил, что важно определить время смерти, и выслушал тихий непоколебимый ответ:

– Полагаю, в вашей работе точное время смерти всегда очень важно и вы привыкли придавать этому факту большое значение. Но так ли это необходимо в обычной жизни? Важно знать, пребывал ли он в мире с Господом на момент смерти.

Дэлглишу явилось мгновенное и нечестивое видение о том, как его сержант пытается выяснить и надлежащим образом отразить в официальном полицейском протоколе столь насущную и необходимую информацию о жертве преступления. Упомянутое мисс Уиллисон различие между работой следователя и обычной жизнью стало весьма уместным напоминанием о том, как люди смотрят на его работу. Адам прямо-таки предвкушал, как будет рассказывать об этом комиссару. А потом вдруг вспомнил, что в предстоящем официальном и неизбежно не слишком веселом разговоре, который ознаменует конец его профессиональной карьеры, им с комиссаром будет не до приятной болтовни.

К своему прискорбию, коммандер распознал в мисс Уиллисон тот тип необычайно честного свидетеля, с которым всегда трудно иметь дело. Парадоксально, однако с этой старомодной правдивостью и чувствительной совестью справляться куда сложнее, чем с увертками, недомолвками и откровенным враньем – нормальной частью любого расследования. Ему хотелось спросить ее о том, кто из Тойнтон-Грэйнж мог бы навестить отца Бэддли, чтобы исповедаться. И тем не менее Дэлглиш понимал: подобный вопрос лишь нарушит то хрупкое доверие, что мисс Уиллисон испытывала к нему, а ответа он в любом случае не получит. Впрочем, этот гость должен быть не из инвалидов – человек в коляске просто не мог бы прийти и уйти тайком, если, конечно, у него не было сообщника, который привез бы его сюда или своими силами, или на машине. Однако такую возможность Дэлглиш пока что склонен был не принимать в расчет: скорее всего на какой-нибудь стадии путешествия их все же заметили бы.

Стараясь, чтобы беседа не совсем уж походила на полицейский допрос, коммандер поинтересовался:

– Так что преподобный делал, когда вы его оставили?

– Сидел в кресле перед камином. Я не позволила ему встать, чтобы проводить меня. Уилфред отвез меня в коттедж в маленьком фургончике. Он сказал, что пока навестит свою сестру в коттедже «Вера» и через полчаса будет ждать на улице, если я не постучу в стенку раньше.

– Значит, из одного коттеджа слышно, что происходит в другом? Мне только сейчас пришло в голову, что если отец Бэддли после вашего ухода почувствовал себя плохо, он мог бы постучать в стенку миссис Хэммит.

– Она говорит, что он не стучал. Хотя она могла и не услышать, потому что у нее громко работал телевизор. Вообще-то коттеджи сложены очень качественно, но иногда через общую стенку какие-то звуки все же доносятся. Особенно когда говорят на повышенных тонах.

– Вы имеете в виду, что слышали, как мистер Энсти разговаривает с сестрой?

Похоже, мисс Уиллисон уже пожалела, что сказала лишнего.

– Время от времени, – быстро проговорила она. – Помнится, мне еще пришлось сделать над собой усилие, чтобы не отвлекаться. Я еще подумала: говорили бы уж потише, а потом мне стало стыдно, что я слишком легко отвлекаюсь. Со стороны Уилфреда было так мило отвезти меня в коттедж. В обычных обстоятельствах отец Бэддли, разумеется, сам бы пришел ко мне, и мы бы могли уединиться в комнатке, которую у нас зовут «тихой» – она рядом с чуланом у входа. Но ведь преподобный в то утро только выписался из больницы, так что ему не стоило выходить. Я бы отложила визит до тех пор, пока он слегка не окрепнет, однако он написал мне из больницы, чтобы я приходила в назначенное время. Он знал, как это для меня важно.

– А его можно было вообще оставлять одного? Мне почему-то кажется, что нет.

– Эрик и Дот, то есть сестра Моксон, хотели, чтобы он приехал из больницы в большой дом и провел там хотя бы первую ночь. Да вот преподобный настоял, чтобы его отвезли сразу в коттедж. Тогда Уилфред предложил, чтобы кто-нибудь переночевал у него в запасной спальне – на случай если ему ночью понадобится помощь. Но отец Бэддли и на это не согласился. Стоял на своем как кремень – что должен остаться на ночь один. Знаете, он ведь умел быть ужасно властным. Потом-то я думала, что Уилфред, верно, корит себя за то, что не проявил больше твердости. Только что он мог сделать? Не тащить же отца Бэддли сюда силком.

Верно, всем заинтересованным лицам было бы проще, если бы отец Бэддли согласился провести хотя бы первую ночь после больницы в Тойнтон-Грэйнж. И это так нетипично для него – столь решительно противиться разумному предложению. Уж не ждал ли он еще одного посетителя? Быть может, преподобный очень хотел повидаться еще с кем-то – причем обязательно наедине? И написал он этому «кому-то», назначив точное время встречи, совсем как мисс Уиллисон? И если так, этот неизвестный – каковы бы ни были причины его визита – вполне мог прийти сюда пешком. Дэлглиш спросил Грейс: а не разговаривал ли отец Бэддли с Уилфредом перед тем, как она покинула коттедж?

– Нет. Через тридцать минут после того, как я вошла к отцу Бэддли, Уилфред постучал в стену кочергой, а через несколько минут посигналил с улицы. Я подкатила кресло к двери, как раз когда Уилфред ее открывал. Отец Бэддли сидел на прежнем месте. Уилфред пожелал ему спокойной ночи, хотя, кажется, преподобный не ответил. Судя по всему, Уилфред очень торопился поскорее вернуться домой. Миллисента тоже вышла на крыльцо и помогла закатить мое кресло в фургон.

Выходит, ни Уилфред, ни его сестра не говорили с Майклом в тот вечер и даже толком его не видели. Глянув на мускулистую правую руку мисс Уиллисон, Дэлглиш пару мгновений поиграл с мыслью о том, что священник был уже мертв, когда гостья уехала. Однако, даже помимо психологического неправдоподобия, эта версия никуда не годилась. Мисс Уиллисон не могла полагаться на то, что Уилфред не заглянет в коттедж. И коли на то пошло, даже странно, что он этого не сделал. Ведь Майкл только утром вернулся из больницы. Почему же не зайти и не справиться, как он себя чувствует, не провести с ним хоть пару минут? Весьма интересно, отчего это Уилфред Энсти так спешил уехать и почему никто не признался, что видел отца Бэддли после семи сорока пяти.

Дэлглиш задал новый вопрос:

– А какое освещение было в коттедже, когда вы уходили?

Если его собеседница удивилась, то не подала виду.

– Горела только маленькая настольная лампа на бюро. Я еще поразилась, как он различает слова вечерни. Хотя, конечно, преподобный ведь и так знал все молитвы.

– А утром она была уже выключена?

– О да. Мэгги сказала, что в коттедже было темно.

– Как-то странно, на мой взгляд, – заметил Дэлглиш, – что никто не заглянул туда вечером, чтобы узнать, как там отец Бэддли, или помочь ему улечься.

– Эрик Хьюсон думал, что Миллисента зайдет, – быстро произнесла мисс Уиллисон, – а у Миллисенты почему-то сложилось впечатление, что Эрик и Хелен – ну, сестра Рейнер – согласились зайти сами. На следующий день они все себя винили. Правда, как говорит Эрик, с медицинской точки зрения это было бессмысленно. Отец Бэддли скончался тихо и мирно вскоре после моего ухода.

С минуту они сидели молча. Дэлглиш гадал: подходящий ли сейчас момент, чтобы спрашивать мисс Уиллисон об анонимках? Она так ужаснулась его замечанию о Викторе Холройде – не хотелось бы пугать и смущать ее еще сильнее. Но вопрос крайне важен. Покосившись на худое лицо, на котором застыло выражение упрямой безмятежности, он начал:

– Оказавшись в коттедже отца Бэддли, я ознакомился с содержимым его бюро, просто на всякий случай – вдруг там окажется неотправленное письмо ко мне. И под какими-то старыми рецептами нашел другую записку, анонимную, крайне неприятного свойства. И хочу знать: рассказывал ли он кому-нибудь об этом и не получал ли еще кто-нибудь в Тойнтон-Грэйнж таких писем?

Вопрос подействовал на мисс Уиллисон хуже, чем Дэлглиш опасался. На миг она словно утратила дар речи. Адам терпеливо ждал, пока наконец не услышал ее голос. Справившись с собой, она ответила:

– Я получила одно такое письмо за четыре дня до смерти Виктора. Оно было совершенно… непристойным. Я разорвала его на мелкие кусочки и выкинула в туалет.

– Туда ему и дорога, – с напускной бодростью заверил Дэлглиш. – Однако мне, как полицейскому, всегда жаль, когда уничтожают улики.

– Улики?

– Видите ли, рассылка подобных писем может считаться правонарушением. Они же могут причинить людям много горя. Наверное, в таких случаях лучше всего сообщать в полицию, чтобы там выявили виновника.

– В полицию! О нет! Как можно? Это не те проблемы, с которыми нам может помочь полиция.

– Мы не такие уж бесчувственные чурбаны, какими нас иногда считают. Вовсе необязательно, чтобы виновник понес строгое наказание. Важно другое – остановить его, а полиция справится с этой задачей лучше всех. Полицейские могут послать анонимку в лабораторию к опытным криминалистам на исследование почерка.

– Так ведь им понадобится документ. А я не показала бы это письмо никому на свете.

Значит, все было настолько плохо. Дэлглиш осторожно спросил:

– А вы не могли бы сказать мне, каким оно было? Написано от руки или на пишущей машинке? И на какой бумаге?

– Письмо было напечатано на бумаге Тойнтон-Грэйнж, через два интервала, на нашем старом «Империале». У нас здесь почти все умеют печатать – так мы стараемся хоть немного заработать на жизнь. С пунктуацией и грамматикой все было в порядке, без ошибок. Больше вроде бы никаких особых примет. Не знаю, кто его напечатал, хотя, думаю, автор был достаточно опытен в сексуальном смысле.

Выходит, несмотря на расстройство, она успела все хорошенько обдумать.

– Доступ к машинке имеет весьма ограниченное число людей, – заметил Адам. – Полиция без труда разобралась бы в этом деле.

В тихом голосе мисс Уиллисон звучало упорство.

– К нам уже приезжала полиция – после гибели Виктора. О, полицейские вели себя очень тактично и деликатно.

Только все это было просто ужасно. И для Уилфреда, и для нас. Не думаю, чтобы мы вынесли подобное во второй раз. Уж Уилфред точно не вынес бы. Как бы ни были милы полицейские, им пришлось бы задавать всякие вопросы, пока они не сумеют решить проблему, правда? Нельзя же вызывать их и при этом рассчитывать, что человеческие чувства будут им важнее работы.

Что верно, то верно, тут не поспоришь. Дэлглиш спросил: приняла ли мисс Уиллисон какие-то меры помимо того, что выбросила анонимку в туалет?

– Я рассказала Дороти Моксон. Мне показалось, так будет разумнее всего. Не могла же я разговаривать об этом с мужчиной. Дороти сказала, что мне не следовало уничтожать письмо, потому что без доказательств ничего не сделаешь. Правда, затем она согласилась, что пока лучше никому ничего не говорить. Уилфред тогда очень переживал из-за денег, и ей не хотелось взваливать на него очередную проблему. Кроме того, мне кажется, она подозревала, кто это написал. И если она не ошиблась, то больше таких писем не будет.

Значит, Дороти Моксон считала или делала вид, что считает, будто виновником был Виктор Холройд. И если автору хватит здравого смысла и силы воли остановиться, это окажется удобной теорией, которую никто не сумеет опровергнуть ввиду полного отсутствия улик.

Дэлглиш спросил, получал ли еще кто-нибудь анонимные письма. Насколько мисс Уиллисон знала – никто. Во всяком случае, к Дороти Моксон больше никто не обращался. Вопрос снова расстроил мисс Уиллисон, и Дэлглиш понял, что она считала анонимку единичной злобной выходкой, направленной непосредственно против нее одной. Мысль о том, что отец Бэддли тоже получил грязное послание, потрясла ее почти как первое письмо. Слишком хорошо зная из собственного опыта, какого сорта это послание должно быть, Дэлглиш тихо произнес:

– Я бы не стал чересчур убиваться из-за письма отцу Бэддли. Не думаю, что оно его очень огорчило. На самом деле оно было довольно-таки безобидным. Просто злобствующая записка, что, мол, от него было не слишком много толку и ему следует уступить коттедж кому-нибудь более полезному. У отца Бэддли было слишком много смирения и здравого смысла, чтобы обижаться на такую ерунду. Сдается мне, он и письмо-то сохранил лишь затем, чтобы проконсультироваться со мной – на случай если окажется не единственной жертвой. Здравомыслящие люди просто выбрасывают такие писульки в сортир. Впрочем, подчас и у них благоразумие отказывает. Кстати, если вы вдруг получите еще анонимку, вы ведь покажете ее мне, хорошо?

Мисс Уиллисон еле заметно качнула головой и промолчала. Однако Дэлглишу показалось, будто на душе у нее стало чуть легче. Приподняв иссохшую левую руку, она на мгновение накрыла ею ладонь Адама и легонько пожала. Ощущение было не из приятных – рука у нее была сухой и холодной, а кости словно бы болтались под кожей. Однако сам жест был исполнен одновременно смирения и достоинства.

Темнело. На дворе начало холодать. Генри Каруардин уже ушел в дом. Мисс Уиллисон пора было тоже идти. Быстро подумав, что еще надо сказать, Дэлглиш повернулся к собеседнице:

– Это все не важно, и, ради бога, не думайте, что я занимаюсь сейчас своими служебными делами. Хотя если вы еще что-нибудь вспомните о том, как отец Бэддли провел последнюю неделю перед больницей, я бы очень хотел это услышать. Не расспрашивайте больше никого. Просто расскажите мне, чем он занимался, по вашим воспоминаниям, когда приходил в Тойнтон-Грэйнж, где еще мог проводить время. Мне бы хотелось мысленно воссоздать последние десять дней его жизни.

– В среду перед болезнью он ездил в Уорхэм, сказал, ему надо кое-что купить и с кем-то повидаться по делу. Я запомнила, потому что во вторник он сказал, что на следующее утро не придет в Грэйнж, как обычно.

Так вот когда, подумал Дэлглиш, он купил запас еды, уверенный, что его письмо не останется без ответа. Значит, у отца Бэддли были основания для этой уверенности.

Еще с минуту оба сидели молча. Дэлглиш гадал, что мисс Уиллисон подумала о столь странной просьбе. Вроде бы и не удивилась. Должно быть, ей показалось вполне естественным желание восстановить последние десять дней жизни старого друга. Однако внезапно на Адама накатили опасения. Может, следовало подчеркнуть, что это сугубо конфиденциальная просьба? Нет, явно нет. Он ведь и так просил ее не говорить никому другому. Настаивать дальше – означало бы возбудить подозрения. Да и чего опасаться? На что он вообще может опереться? Взломанный ящик бюро, пропавший дневник, снова надетое, точно для исповеди, облачение. Никаких серьезных улик. Усилием воли Дэлглиш подавил дурное предчувствие, сильное, точно предостережение свыше. Это самым неприятным образом напомнило ему о тех долгих больничных ночах, когда он в беспокойном полусне боролся с иррациональными страхами и непонятными тревогами. Вот и сейчас охватившее его чувство было совершенно алогичным – смехотворная уверенность в том, что простая, почти небрежная и ничего не значащая просьба равносильна смертному приговору.