Разбор «Второго разговора», напечатанного в N 5 «Вестника Европы»
TekstГде же тут доказательство, что Издатель «Бахчисарайского фонтана» совсем не знает немецкой литературы? Знает ли он или нет, но приговоры Второго Классика всегда гадательные. Дело другое, если доказать кому-нибудь ясными уликами, что он давал ошибочные определения о Ломоносове, Озерове, Ж.-Б. Руссо, древних лириках и применении немецкой литературы к русской; то можно потом дозволить себе сказать ему, что он не знает литературы ни древней, ни французской, ни немецкой, ни русской.
В предисловии к «Фонтану» сказано, что нет еще русского покроя в литературе нашей; что, может быть, и не будет его, потому что нет. Второй Классик, школьнически разбирая это выражение, кладет его на станок портного и кроит по-своему. Не ясно ли понимается из сказанного в предисловии, что, может быть, и не будет у нас русского покроя, потому что нет русского покроя, то есть нет его в природе, нет его начала. Положим, что кто-нибудь сказал бы: «У людей не было беспримерного счастия, может быть, и не будет его, потому что нет, то есть не определено нам иметь его». Куда же денутся и фрак и силлогизмы, сшитые на живую нитку Вторым Классиком? Жаль; но худо прикрывают они бедность его понятия!
Умничанье Второго Классика в определении слов народный и национальный и все то, что относится к тому в предыдущем и в последующем, не выдержит и не стоит легчайшего исследования. Всякий грамотный знает, что слово национальный не существует в нашем языке; что у нас слово народный отвечает одно двум французским словом: populaire и national; что мы говорим: песни народные и дух народный там, где французы сказали бы: chanson populaire и esprit national. Жаль, что Второй Классик, за обширностию познании своих, не успел узнать безделиц, которые мог бы он затвердить от первого десятилетнего юноши, получившего первоначальное обучение языков французского и русского.
Поэзию Ломоносова нельзя признавать за классическую, ибо не остался он классическим образцом ни в трагедии, ни в эпопее, ни даже в самих одах, кои хотя и ознаменованы красотами лирическими высшего достоинства, но вообще слишком растянуты, часто холодны и мало выдержаны.
Второй Классик за тайное открытие объявляет, что один стихотворец в следующих стихах:
Хочу ль сказать, к кому был Феб из русских ласков?
Державин рвется в стих, а попадет Херасков… –
желал присвоить себе стихи Депрео:
La raison dit Virgile, et la rime Quinault[10].
Объявим же и ему за тайну, что всякий переводчик, переводя стихотворца, всегда хочет присвоить языку отечественному стихи подлинника и что вследствие того не мудрено, если в переводе «Второй сатиры» Депрео находит он стихи, напоминающие стих «Второй сатиры» Депрео. Впрочем, перевод на перевод не придется! Просим покорнейше Второго Классика, как он ни догадлив и ни скор на соображения, обличить подобные присвоения чужого добра, например, в переводах Вальтера Скотта – с польского языка! Второй Классик, видно, придерживается совестливых переводчиков, которые, из уважения к праву собственности, почитают за грех воспользоваться драгоценностями подлинника.
Смешение уподоблении с анатомией, клеймами, испытаниями совершенно принадлежит Второму Классику. У Издателя каждое уподобление на своем месте. Резец (скальпель) не есть орудие памяти, и, следовательно, напрасно Второй Классик видел в своем растревоженном воображении, что пытают Бейрона, Мура, Анакреона, Овидия. Жаль, что не посоветовался он с словарем, который успокоил бы жестокие сновидения его добровольного испуга!
В предисловии сказано, что цветы яркой поэзии (упомянутых поэтов) закоптятся от лампадного чада комментаторов. Сие выражение кажется смешным Второму Классику, которому, видно, понятен один буквальный смысл. В припадке веселости вырываются у него энергические: «Ха! ха! ха!» Такой смех не без эха, и многие посмеялись насмешнику.