Выше упомянули мы о Иване Владимировиче Лопухине, сопоставляя его с личностью Нелединского, как два раднородные начала. Но судьба, однажды, свела их по одной дороге. Как сенаторы, были они посланы Императором Александром на ревизию, особенно по делам Молоканов. Тот и другой были люди умные, образованные и благодушные: в исследовании истины, в добросовестном исполнении обязанности, на них возложенной, они не могли расходиться. Дружно действовали они, a по окончании дела, разбрелись опять каждый в свою сторону, но с уважением друг к другу, хотя ни один из них не переманил и не думал переманить другого на свои воззрения в свободной области личных мнений и убеждений. Здесь также отыскивается знамение того времени.
Мы, может быть, не в меру расширили рамку очерка, который избрали задачею своею. Но нам казалось, что для точнейшего, по возможности изучения события, или лица нужно то и другое оставить во времени и в среде, в которые то событие совершилось, или то лицо жило и действовало. Иначе, можно дойти до того, что будешь удивляться и пенять Кристофору Колумбу, который, для открытия нового мира, отправился на парусном корабле, a не на пароходе. Такие суждения, такие анахронизмы в печати не редки. Не надобно терять из вида, что Нелединский был человек своего времени, и что это время могло иметь и имело свои недостатки; но вместе с тем имело свои почтенные и любезные достоинства. Многие понятия, многие вопросы тогда еще не возникали. Но было много мыслящих людей, имевших потребность в обмене мыслей. За неимением действия тогда и разговор был уже действие. В другие времена действие ограничивается часто одним пустословием. Тогда образованные, умные люди, a было их не мало, съезжались по вечерам на беседу, потолковать, поспорить, развязать мысль свою, или просто язык свой. Каждый приносил, что имел, что умел и что мог: кто золотой талант, кто посильную лепту, кто жемчужину, кто просто полевой цветок, но свежий и душистый. Я вырос в этой школе: могу говорить о ней по отроческим впечатлениям и поздним воспоминаниям. Живые предания того времени не замолкли, не изгладились во мне. Тогда было менее помышлений о свободе в учреждениях: горизонт был ограниченнее; но было более свободы в мысли и в общежитии, горизонт и ограниченный был чище. Каждый был и казался тем, что он есть. Он не был завербован под такое-то или другое знамя. Никто не подчинялся известному лозунгу, и не нуждался в нем. Тогда подписывались на журнал, на газету, но не приписывались к ним. Тогда просто хотели узнать от повременного листка, что делается на белом свете: и баста! Никому не приходило на ум узнать от журнала, как прикажет он мыслить, чувствовать, судить о таком-то событии, оценить такую-то правительственную меру; одним словом, не было того духовного крепостничества, в силу журнальной печати, которое кое-где встречается ныне: и оно ожидает свое 19 Февраля; но скоро-ли дождется?