Вот также личность в высшей степени своеобразная. Прямой сын Вольтера, энциклопедист с Руссеою заеваскою, воспитанник дяди своего Меллисино, куратора Московского университета, бывший в военной службе и в походах, следовательно не чуждый Русской жизни и её особенностей. Трудно определить его: одно можно сказать, что он был соблазнительно-обворожителен. Бывало изъявит он мнение, скажет меткое слово, нередко с некоторым цинизмом, и то, и другое совершенно в разрез мнениям общепринятым и все это выразить с такою энергическою и забавною мимикой, что никто не возражает ему, a все увлекаются взрывом неудержимого смеха. Он вообще не любил авторитетов: гораздо прежде романтической школы ругал он Расина, которого, впрочем, переводил, и скажем мимоходом, довольно плохо. Доставалось и солнцу, как авторитету, и поэтам, которые воспевают восхождение его, «а оно, радуясь» этим похвалам, раздувшись и «раскрасневшись, вылезает на небосклон». И все это было иллюстрировано живыми ухватками, игрою лица. И все это делал он и говорил, вовсе не из желания казаться странным, оригинальным, рисоваться. Он был необыкновенно прост кь обхождении: нет, он был таковым потому, что таков был склад ума его.
В детских воспоминаниях моих еще нахожу низверженного Молдавского господаря, князя Маврокордато. Он также сделался москвичом. Не знаю, много ли он содействовал приятности общества, но как декорация, он очень разнообразил обстановку сцены. Восточная важность, пестрота восточного костюма его привлекали по крайней мере мои любопытные детские глаза.
Есть еще лица и имена, которые могли бы внесены быть в этот список. А сколько иностранных путешественников, художников, мелькавших в этой картине! Иные из них заезжали в Москву проездом и оставались в ней на зиму и более. Бывали между ними и странствующие рыцари, искатели приключений. Но и они для разнообразия, для драматического движения, были не лишние. Назовем между прочим барона Жерамба, гусара из полка гусаров смерти, hussards de la mort, в черном доломане, с металлической мертвою головою на груди. Был-ли он барон, был-ли он гусар: это осталось не решенным. Но он разъезжал по Москве в карете цугом, вел большую карточную игру, много проигрывал, но мало уплачивал, писал Латинские стихи, a что всего лучше, был очень умен и забавен, и возбуждал общее любопытство и внимание своею загадочностью. В общественном каруселе, где каждый подвизался по своему, он ловко разыгрывал роль неизвестного рыцаря, под непроницаемым забралом.
Литература не была чужда этому разнообразному, разнохарактерному представительству. Не говорим уже о литературе иностранной, особенно Французской; все старые и новые явления её были знакомы, прилежно прочитывались, горячо обсуждались. Но и доморощенная словесность была не чужая в этом обществе, хотя и созданном немножко по образу и подобию запада. Во главе её стояли Карамзин и Дмитриев. Они были не просто писатели, действовавшие с пером в руках в кабинете своем. Они и в обществе и в салонах были действующими лицами. Голос их присоединялся к общим голосам: он был и слышим и уважаем. Русская Московская литература примыкала в то время с одной стороны в старине в лице Хераскова, тихо доживавшего в Москве славу свою: с другой стороны приветствовала она новое поколение поэзии, в лице Жуковского и Батюшкова, и некоторых других упований нашего Парнасса, скажем мы на языке того времени. Нелединский также занимал видное и почетное место в литературном круту. Но он писал более урывками, и был, так сказать, дилетантом в ней. Красавицы и молодые певицы на вечерах распевали, за клавикордами песни и романсы его. Тогда скромно довольствовались и этим.