Переписка князя П.А.Вяземского с А.И.Тургеневым. 1820-1823

550. Князь Вяземский Тургеневу.

31-го [августа. Москва].

Вот тебе один рапорт ко мне от Булгакова о вчерашних счастливцах, а другой ожидаю от коменданта, но вероятно, не дождусь, потому что через час еду с женою в Остафьево.

Бал вчерашний был, говорят, хорош; государь танцовал много польских и бил разговорчив. Освещение Бремлевского сада походило на просвещение: едва горела десятая плошка за недостатком скипидара и светилен; подрядчик убежал, а Юсупов дал всенародно две пощечины его прикащику. Когда сделают это с подрядчиками просвещения? Вот что узнал и в народе. расскажу вам прелесть: государь сказал Хованскому, чтобы он (новый генерал-губернатор) поучился у Безобразова устроению дорог, и добряк в недоумении и готовится в самом деле ехать в школу и у всех спрашивает, как толковать слова государя: за faèon de parler или за положительное повеление? Мнения города разделены на этот счет. Не шучу.

Сделай одолжение, отдай список с прилагаемого письма Гречу и Воейкову для напечатания в своих журналах и попроси их сказать от себя несколько слов, чтобы сведения требуемые присылались им для сообщения ко мне.

Вот тебе твои «Messéniennes» и вот наши v – eniennes статского советника и кавалера Мерзлякова. Какое семинаристское вранье и мерзкая подлость! Государь ночует сегодня в Серпухове.

551. Князь Вяземский Тургеневу.

10-го [сентября]. Москва.

Государь был доволен Тулою, но у Кривцовой не был. Кажется, угадываю причину. Московские представления, обещанные еще из Серпухова, не вышли и из Орла, где государь был доволен пехотою, а не конницею. С Киселевым, туда приехавшим, обошелся, сказывают, ласково.

Сделай милость, извещай меня подробно о детях Карамзина и о Батюшкове. На что решились с ним? Да решитесь же на что-нибудь! Балашева умерла в Рязани.

Какой-то шут Цертелев или Сомов лается на меня в «Благонамеренном» под именем Жителя Васильевского острова или Выборгской стороны. Вот моя откличка. Отдай ее в «Сын Отечества», под названием: «К островитянину». или под названием: «К жителю ***». Справься у Греча, как надобно.

 
Жужжащий враль, едва ли внятный слуху,
Ты хочешь выслужить удар моей руки?
Но знай: на ястребов охотятся стрелки,
А сам скажи, как целить в муху?
 

Нашел ли ты Карелина?

На обороте: А. И. Тургеневу.

552. Тургенев князю Вяземскому.

18-го сентября. [Петербург].

Записку твою от 13-го получил. Письмо послал к Туркулю, а Кар[амзина] уведомил о Куш[никове]

Поздравляю тебя с вчерашними именинницами. Полетика, Блудов, Дашков и я были в Царском Селе и пили за ваше здоровье. Провели день приятно. Антологию пришлю. Завтра хороним Кампенгаузена. Ожидаю твоего ответа на мою вылазку. Прости!

Детям гораздо лучше. Старшие дщери были вчера на бале у князя Федора Голицына, который праздновал всех именинниц царскосельских. Туркуль в Варшаву не едет.

553. Князь Вяземский Тургеневу.

20-го сентября. Москва.

Третьего дня привезли сюда больного Мамонова, который шесть лет не выходил из своей комнаты в деревне и никого не ведал, даже и слуг своих. Один Орлов был у него раза три в продолжение этого времени. У него род горячки и воспалении в воображении. Исповедавшись и причастившись, послал он за Павлом Ивановичем Кутузовым (вероятно, по прежним масонским связям) и Павлом Ивановичем же Кутайсовым, недавно приехавшим из Италии. на силу уговорили они с доктором его переехать в город; пока остановились у Кутузова. Здоровье его лучше. Как мне жаль, что нет здесь Орлова! Кутайсов едет сегодня в Петербург, и он останется один в когтях. Сказывают, что он чудесно хорош. Вдвое стал шире в плечах, лицо приняло какую-то суровость и важность, борода тучная. Какое странное явление судьбы! Все, кажется, улыбалось ему в жизни, но со всем счастием мчали его в бездне неукротимое, неограниченное самолюбие и бедственность положения нашего. Ни частный ум его, ни ум государственный, или гений России, не могли управить им: он должен был с колесницею своею разбиться о камни.

Есть еще другая интересная больная, также в подмосковной: ваша Ланская, бывшая Одоевская. Жестокая нервическая горячка держит ее уже третью неделю. Есть, однако же, маленькая надежда в выздоровлению.

Знаешь ли ты хорошо графа Литта? Не купит ли он моей костромской деревни? Говорят, что он помещик хороший. Поразведай, а я могу тебе- прислать записку об имения. Мне хочется непременно развиваться с судьбою: каждый день затягивает новую петлю. Хочу дышать под вольным небом.

Мало того, что целое лето, целый год поголовно работали крестьяне на дороге, чтобы наконец лошади стали у государя на шестой версте от города. Ныне со всей губернии потребовали на дороги по двадцати крестьян со ста, и все это кочует под открытым небом. Тайное советничество ярославское вскружило голову и нашему генералу от кавалерии. Да чего он хочет? Не бывать же ему тайным советником! Право, не знаешь к чему приступить: сопротивление будет бесполезно, но и покорность становится постыдна.

Что Батюшков? Да решитесь же на что-нибудь! Или ждете, чтобы судьба решила по своему? Что за люди!

Сегодня обедаю у Ивана Ивановича. Слушаем новую комедию Кокошкина. Здесь Ростопчин. Кажется, мало еще выезжает. Дочь его последняя, говорят, совершенная красота и совершенность во всем. Булг[аков] говорит, что он бодр и готовится жить открыто. Он подал в отставку.

Знаете ли, что государь будет иметь свидание с Австрийскам в Черновицах? Я весь умом и сердцем на скале Еленской и завидую Лас-Казу. Какое прекрасное намерение имел он в заведении de l'Institut de Meudon для воспитания Римского короля и всех детей его императорского дома! «Destinés, disait-il, à occuper divers trônes et à régir diverses nations, ces enfants auraient puisé là des principes communs, des moeurs pareilles, des idées semblables. Pour mieux faciliter la fusion et l'uniformité des parties fédératives de l'empire, chacun de ces princes eut amené du dehors avec lui 10 ou 12 enfants, plus ou moins de son âge et des premières familles de son pays. Quelle influence n'eussent-ils pas exercée chez eux au retour! Je ne doutais pas, continuait l'empereur, que les princes des autres dynasties, étrangères à ma famille, ne m'eussent bientôt sollicité, comme une grande faveur, d'y voir admettre leurs enfants. Et quel avantage n'en serait-il pas résulté pour le bien-être des peuples composants l'association européenne!»

Какая возвышенная мысль! Такое заведение, вверенное рукам благонамеренных или как-нибудь надзору народов через избранных ими, могло бы подвинуть несколькими веками благосостояние человечества.

А моя коляска подвигается ли? У Граббе были разные книги мои: не оставил ли он их у вас? Поехал ли он в полк? Что слышно о Чадаеве?

У меня давно готово ругательное письмо в тебе в ответ на приписку в Уваровском письме, но ожидаю отъезда Никиты Волконского. Не бойся: гнев мой осекся! Я был не по себе, писавши его, и приехал в город нездоровый. Излияние мое было жидко, а, право, ты стоил, чтобы я опрокинул на тебя котел кипящего масла. Тебе ли говорить о моей грязи! Не спорю: и я в грязи, да в той которую, называли французы «notre patrie» («Etces malheureux appellent cela une patrie!» – говорили пленные, утопая по грязным дорогам нашим). Но ваша грязь есть грязь искусственная; вам дарованы на нее привилегии исключительные. Останемся каждый при своей. Не сердись, да и не серди! Не умничай по пустому! Сама судьба хотела, чтобы я чище был тебя: нечем мне тут и хвалиться! Прости! Всем нашим мой арзамасский поклон. У меня нет списка с письма к Уварову.

554. Тургенев князю Вяземскому.

25-го сентября. [Петербург].

Вчера получил два письма твои: одно чрез Царское Село с катренем, которое послал в Гречу, а другое прямо. О Киселеве снова слухи распространились в том же роде, как и первые.

Батюшкова перевезли, но доктор Андес уверил нас, что квартира хороша, и в одном доме с ним; вышло не совсем так: в четвертом этаже и на другом дворе. Теперь приискали другую и перевезут туда. Мюллер тогда только начнет лечить его, и сперва ваннами. Он сам все таков же; не хочет лечиться: надобно будет прибегнуть к силе. Мюллер хорошо взялся с ним. Он имеет к нему доверенность.

Карелин был у нас и нам очень понравился. Обещал быть знаком и в городе. Мы вчера только переехали с Черной Речки. Грустно повидать было тихую жизнь и добрых соседов. Братьям здесь несносно, а там жили весело, то-есть, безмятежно и здорово.

Я получил письмо от Кюхельбекера. Он просит совета, издавать ли журнал, и уведомления, какое позволение для сего нужно. Точно не знаю, но, кажется, особое дается позволение на издание журнала, и смотрят на лица. Можно ли ему заявить свое пребывание в Москве? Если спросят государя (чего, впрочем, не полагаю), то как ему оттуда откликнуться? Его полагают в Грузии. Но обратимся к существенному: он уверяет меня, что журнал его не будет злоуспешным; что он будет лучше всех Архивов, Сынов и Вестников, но кто за это ручается? В письме его на четырех страницах, по крайней мере, четыре ошибки против языка, а все оно – против вкуса, и многое в нем против логики. Он имеет на полгода материалов, но в чем состоят сии материалы? Пусть пришлет мне проспект и означит главное содержание материалов. Не выгоднее ли для него будет издавать по временам книжки своего сочинения, или своего набора и продавать их? Такое издание не наложит на него обязанностей журналиста ни в отношении в публике, ни в отношении к ценсуре. Я предвижу затруднения со стороны Министерства. Проложив себе путь книгами или тетрадками, ценсурою одобренными, он легче может вступить и в вертлявую толпу журналистов.

Посылаю тебе книжки твои, третьего дня от Граббе к нам доставленные. Более ничего прислано не было. Я получил письма от Софьи Петровны и княгини Волконской из Парижа. Первая должна уже теперь быть во Флоренции, а потом в Риме с сестрой. Ежедневно ожидают сюда Марью Антоновну.

У полициймейстера Дершау увезли жену, дочь пресловутого Анненского. О Чадаеве ничего не знаем; поехал неохотно. Хотелось бы отвечать тебе на твой панегирик, но боюсь больно задеть тебя, а люблю тебя сердечно, и для того хотелось бы тебя образумить на твой собственный счет, но не в наказание, а только в исправление. Перестань петь себе молебны и не метай на нас грязью. Иначе никогда не воспрянешь ни духом, ни совестию, ни делами. Если бы ты был в счастливейших отношениях или, по крайней мере, еще в Варшаве, я бы иначе тебя тебе самому представил; но теперь я должен нести тебе бальзам дружбы, а не подливать отравы в раны твои, без пользы и без надежды к выздоровлению. Я не поступлю с тобою, как поступлено было со мною в минуты жестокого страдания; знаю, чего стоит больному холодный инструмент хирурга, которого больной почитал другом, а не оператором только. Я в грязи, но и грязь не оставила на мне по сие время пятен. Не отвечаю за будущее, зная слабость человеческую и видев опыты оной и на лучших меня, но буду беречься и в этом даю и тебе, и дружбе обещание; дружбе и тогда, когда бы друзей ни одного не осталось. Я не имел счастья жить в твоей чистой атмосфере, то-есть, с средствами личной независимости, но не провонял и на Фонтанке и остался чистым Арзамасцем, не изменил ни одному. А что досталось мне почти от каждого? Где некогда мой Жуковский? О других не упоминаю. Что сделали со мною Арзамасцы ветхого завета, то-есть, и друзья, и товарищи брата Андрея? С старшим, можно сказать, с первым другом его сердца, теперь состязаюсь и доказываю, что он взяточник, губитель крестьян, а на меня наводит перед здешними властями тень карбонаризма за то, что снял цепи (à la lettre) с несчастных невинно-угнетенных, и в лицо говорил, вслух ему и сподвижникам его голую, страшную правду. Все лето провозился, и точно – в грязи, и почти все с старыми приятелями; видел во многих хуже грязи – равнодушие. Если я хотя раз уступил или власти, несправедливо действующей, или уважениям du qu'en dira-t-on, или даже скуке надоедать своими беспрерывными настояниями в делах по службе, мне чуждых, но по сердцу на мне и на совести моей лежавших, то я готов заплатить за сей раз еще новым опытом непостоянства или обмана в дружбе, то-есть, самым тяжелым в моих летах нравственным наказанием. Но полно: «Прииди и виждь!» разумеется, le diable n'у perd rien.

Сегодня побываю у графа Литта: эта мысль прекрасная, то-есть, в настоящем положении дел твоих. Иначе был бы ты голландским Seelen Verkoop'ом. Но еще раз: образумься и, в доказательство, сократи расходы.

У Старынкевича точно была рукопись комедии Фонвизина, нигде не напечатанной. Я сам читал ее и помню род пророчества о французской революции. Но как написать к нему? И как он ее пришлет? У него взяли за долги все бумаги и множество любопытных.

Прости! Братья скучают в городе. Николаю дали пенсию: 3000 рублей, но отказали в месте, к которому предлагал его Канкрин; то-есть, быть директором или на место Лавинского, или Уварова. Впрочем, отказали для того только, что в Совете необходим. Призывал его граф Арахчеев.

Я писал к Вигелю и просил прислать поэму поэта-африканца. А propos! Он был в Одессе у Северина, который сказал, чтобы он не ходил к нему; обошелся с ним мерзко, и африканец едва не поколотил его.

555. Тургенев князю Вяземскому.

26-го сентября. [Петербург].

Гнедич прислал во мне вчера, для доставления к тебе, Шимановской album. Прислать ли в тебе или доставить здесь кому-либо для отправления? Гнедич, Воейков, Глинка, Жуковский вписали стихи свои et voilа tout.

Я достал два отрывка (стихов тридцать) из Пушкина «Бахчисарайского ключа» и две пиески, присланные им для «Полярной Звезды». Есть ли у тебя?

556. Князь Вяземский Тургеневу.

1-го октября. [Москва].

Спаспбо, гневная Арфа, на твое брюзжание от 25-го. Брюзжи, но только брянчи, а не молчи. Мы только тогда и годимся, когда что-нибудь заденет нас на живое; а то так обросли дивим мясом, что многое не пронимает. Ты говоришь, что я пою себе молебны. Да поневоле! Надобно же отделаться от тебя, который вопишь на меня анафемы. В грязь же ты меня посадил первый. О каких моих ранах говоришь ты мне я в чему бережешь ты свою бережливость в отношении ко мне? Что значит: «Если бы ты был в счастливейших отношениях или, по крайней мере, еще в Варшаве, я бы иначе тебя тебе самому представил; но теперь я должен тебе нести бальзам дружбы, а не подливать отравы» и прочее. Ей Богу, не понимаю! Неужели почитаешь меня больным от неудачи по службе? Клянусь тебе честью, что предложи мне теперь первое место в государстве или приятнейшее по вкусам моим, то при нынешнем положении дел, которого не одобряю, отказался бы я от всего без малейшего усилия. Верь мне или нет, а это убеждение. Вот от чего я иногда завираюсь, говоря об вас, потому что вас не понимаю и не разделяю вашей темпоризации. Разве не помнишь разговора нашего в Царском Селе с Карамзиным до катастрофы моей? Я и тут был в твердом намерении оставить службу и отвечал на возражения твои и Карамзина, что служить мне у нас в нашу пору было бы по мне – торговаться с совестью, или обманывать себя или других. Вы – люди живые: стоит только вам вспомнить. Я, может быть, слишком по-горациански запеваю: «Exegi monumentum», но монумент этот в душе моей. Обнажаюсь перед тобою, как перед собою. Мне хвастаться не для чего: я не одерживаю над собою побед, а увлекаюсь внутренним влечением; не ем свинины потому, что свинины не люблю, а не из угождении каким-нибудь еврейским законам. Ты меня худо толкуешь, но и себя ты как-то криво понимаешь. Пожалуй, дай тебе волю, ты окрестишь себя и в жертвы. Не вхожу в ваши распри, хотя, признаюсь, из того, что видел, усматриваю одно ребячество, недостойное вас, но во всяком случае готов обвинить тебя перед Жуковским. Он может споткнуться рассудком ребяческим, но верно не сердцем, и тогда как может продолжиться размолвка друзей? Двухсловное объяснение – и только! Воля твоя, ты в ссоре с Жуковским или крепко дурачишься, или и того хуже: больно шалишь священнейшими обязанностями. Тебе, в припадке романтизма, весело надуваться, как Лавальше, когда она хочет играть энтузиазм. Ты вертерничаешь изо всей мочи, а на поверку ветреничаешь. Я не говорил тебе прежде об этом, уважая твое молчание, но ты вызвал меня. В пребывании моем в Царском Селе говорил я об этом серьозно с Карамзиным, ибо не мог равнодушно видеть добровольное состояние Жуковского при тебе. «Кошке игрушки, а мышке – слезки»! Ты был сущий кот. Не понимаю, как братья твои тебя не образумят. Ты точно в поведении с Жуковским или бесстыдный шалун, или бесчеловечен. Кто говорит тебе о пятнах! И конечно, ты без пятен, то-есть, во фраке, а не в мундире, который сам по себе пятно.

Как не сердиться мне опять на вашу страсть проповедничать мне мораль! «Образумься», говоришь ты мне, «и в доказательство сократи расходы». Да приди, посмотри, как живу, и тогда проповедничай, а не будь эхом глупых баб обоего пола. Ведь это скучно! Что я за всеобщий пюпиль! Да купите вы у меня деревню!

Алексей Орлов до письма твоего сказывал мне о приключении Н[иколая] И[вановича]. Я рассказал Жихареву; он передал матушке, и она посылала за Орловым, который рассказал все похождение, даже и поцелуй. C'est le baiser de Napoléon à ses aigles au départ de Fontainebleau: il retentira dans la postérité. Хотел бы я видеть Н[иколая] И[вановича] в эту минуту.

И нашу старушку вскружила Фикельмонт. Все бегают за ней; в саду дамы и мущины толпятся вокруг неё; Голицын празднует. Впрочем, она в обращении очень мила. Во вторник уезжают. Третьего дня мать говорила о себе: «Quelle est ma destinée! Si jeune encore et déjà deux fois veuve» и так спустила шаль не с плеч, а со спины, что видно было как стало бы её еще на три или на четыре вдовства.

О Кюхельбекере теперь ничего сказать не могу. Я свожу его для журнала с Раичем, и тогда имя его не огласится. Впрочем, ты, кажется, заблуждаешься на его счет: он получил отставку от Ермолова и отпущен им в порядке; пребывание его здесь совсем не подспудное.

От Сверчка получил я письмо из Одессы: он помышляет о новом издании своих поэм и просит меня написать в ним предисловие.

Постарайся как-нибудь вырвать из ногтей Старынвевича комедию Фонвизина: мы ее выручим из-под заклада. Не напишет ли ему Сергей Иванович? Попроси его.

Мамонову лучше. Он переехал в нанятый дом. И Ланской лучше. На днях один Яворский был задушен в н – ке слугами своими. Жихарев был на следствии и не допустил сыщика Яковлева приступить к пристрастным допросам.

Прощай, мой милый! Сердись, только пиши. Твое сердце дает живейшее обращение нравственной крови. Книг от Граббе я не получал. Мне Орлов истолковал ваши слухи об Киселеве. Ручаюсь, что это клевета. Что был бы он за бешеный! И б чему не дождаться бы ему свадьбы и тогда уж, если не в мочь, играть на верное. Что слышно у вас о Кривцове? Здесь его отставляют, предают суду и прочее. Давно не имею от них известий, потому что мне давно должно бы у них быть, но я нездоров недели с две: застудил желудок и не могу справиться. Правда ли, что он побил смотрителя, то-есть, официальная ли это правда?

Слава Богу, что вы на что-нибудь решились с Батюшковым теперь, что начнут его лечить порядком. Скажи доктору о прежней болезни, на которую указывал тебе, по словам Скюдери. Если нужно, то Скюдери объяснит ее в письме. Да еще мне Фикельмонт говорила, что он в Неаполе жил на самом знойном месте, а это пагуба для его сложения.

Сию минуту получил от сестер письмо. Все семейство в Туле. Кривцов поехал по губернии, следственно все слухи – вздор. Поблагодари Дашкова за доброе письмо и расскажи ему, что третьего дня был я у больного Василия Львовича. Встарину хвалился он собою, детьми, а теперь – вольным усастым лакеем, которого призвал при мне и велел ему читать по-латыни. Слушал его с торжественным вниманием и, ликуя, поглядывал на меня. Как ни упал он, а все еще золото! Этот лакей служил когда-то в аптеке. Уж не он ли подбирает Пушкину его цитаты латинские? Господи, прости мне мое прегрешение, а право я люблю его, как душу.

Отдай письмо Туркулю, да скажи ему, что я давно не читал варшавских газет.

557. Князь Вяземский Тургеневу.

[Начало октября. Москва].

Сейчас получаю твой 26 сентябрь и книги от Граббе. Тут замешалась какая-то детская книга не моя: что с нею делать? Кажется бросить, потому что она старая и пустая.

Альбум Шимановской отошли в Караизину: он обещался вписаться, а Софья Николаевна обещалась вклеить его портрет. Напомни им это, а скажи, что сам не пишу, потому что произвожу в христианки Полуектову. Отчего Крылов не написал? Он – его партии. Говорят, на меня гневаются за то, что в биографии Дмитриева не отдаю Крылову первенство. Впрочем, я говорил о нем с уважением. По совести поэтической признаю Дмитриева изящнее. Тот, может быть, прелестнее в ином смысле, но в деле искусства нет прихоти. Не продолжаю, потому что Дмитриев входит в двери.