Переписка князя П.А.Вяземского с А.И.Тургеневым. 1820-1823
Tekst350. Тургенев князю Вяземскому.
26-го января. [Петербург].
Письмо твое от 14-го получил и в Москву все отправил и еще раз справлялся о штафетном письме моем от 24-го или 25-го декабря. Оно точно отправлено чрез канцелярию графа Соболевского, и принявший и расписавшийся в получении оного пишет сегодня в Варшаву и требует росписки из своей канцелярии. Понаведайся и ты, но прежде вспомни, точно ли штафетного или почтового ты не получал, ибо в то же время, дни чрез два, я писал к тебе и по почте и отдал письмо Булгакову. Но это ты точно получил, ибо в нем были замечания Блудова на «Послание к Каченовскому». Кстати о «Послании». Вот что Иван Иванович пишет ко мне: «Вяземский оправдал мою надежду: он показал талант и душевную энергию. Люблю Жуковского и Батюшкова по прежнему, но да не прогневаются они: Вяземскому в сердце моем первое место».
Для чего не могу я ему послать «Негодяйки»? Я дал себе слово читать ее некоторым верным приятелям, но копии ни одной не давать. Я знаю ее почти на-память. Энергия удивительная! Исправь некоторые места, коих я в первом письме не успел заметить. Нет ли тут противоречия и не слишком отдаленного:
Ожесточенную вы совесть оградили, и удар неотразимый.
Сообщник – не низво ли выражение для просвещения? Ведь он не наше.
Ночи сумрачный любовник – нехорошо.
День радостных надежд – так, но горестную боязнь надобно переменить. Больше не вспомню, а перечитывать все не хочется.
Сюда приехала мадам Крюденер к больному своему зятю, Беркгейму. Здесь она еще не пророчила, и никто за нею еще не таскается, но в Дерпте была по прежнему. Сейчас должен ко мне быть один из её свиты, швейцар, оставивший или, лучше, изгнанный из отечества, где оставил семейство и прожил значительное имение. Теперь в раскаянии, но пророчествам мадам Крюденер все еще верит.
Третьего дня приехал великий князь Николай Павлович из Берлина в шесть дней. От Жуковского ни слова, но дни за три получил я от него грамотку.
В Черниговской губернии и в некоторых местах Смоленской – голод. Мужики едят желуди и пухнут Послан из Москвы сенатор Гермес с миллионом. Но примечательно, что в Смоленской губернии хлеб не дороже 16-ти рублей, следовательно, голод от бедности, а не от большего недостатка в хлебе. В Москве делают подписку я потеют над ролями для домашних спектаклей. Брат еще там.
В Университетском Пансионе у Кавелина был pendant в тому, что случилось à l'eсоИе de droit в Париже. Учениви требовали перемены учителей, именно в географии и русской словесности. Прибили и выгнали одного из старых, и многие разбирают детей своих. Кавелин не нашелся и напал, кажется, на невинного или, по крайней мере, на менее виновного, по одному только его имени: это брат поэта Пушкина. Его выгнали из Пансиона, но товарищи вступились за него. Когда Кавелин сказал ученикам: «Знаете ли, что я имею право вас высечь?» – «Вы имеете силу, а не право», отвечали они, и это самые малолетние; большие в ним присоединились. Пансион может разрушиться. Кавелин взялся не за свое дело и в тому же не имеет нужной деятельности; приезжает только по субботам в известное время и имеет несчастную привычку многих других содержателей казенных институтов – экономить. Хороших учителей, как-то: Арсеньева – географии, Соловьева – но математике и даже Олина, – по словесности, коего ученики любили, заменил дурными и неизвестными, а ученики. требовали старых, или хороших и смеялись над старой географией, по которой им преподавали, забыв Шиллера:
Und die Gränzen aller Länder wanken,
Und die alten Formen stürzen ein!
Сказывают, что они порядочно поколотили географа. Опозданые и напуганные видят и в этих детских шалостях die Zeichen der Zeit; впрочем, вряд ли и к нашим шалунам нельзя применить того, что Гизо говорит о французских в новой своей книге. И наши жаждут света и сидят смирно, когда удовлетворяют требованиям ума их.
Посылаю тебе Крюковского.
А я все еще сижу дома. Приятели и даже приятельницы навещают меня, но скука свое берет. Кончил Дарю о Венеции. Перечитал много, но без плана, и жалею теперь, что не знал, что болезнь моя продолжится два месяца.
Вчера Карамзин сказывал мне, что ты уже к нам не заглянешь, а поедешь только в Москву за княгиней. Жаль!
В Париже вышла новая книга Феррана: «Les trois démembrements de la Pologne». Здесь только один экземпляр у графа Кочубея, и то оффициальный.
Греч отставлен от должности инспектора над военными Ланкастерскими школами. Теряет 6000 рублей ежегодно. Но в указе сказано – «не оставить его без пропитания». Военные школы сии, по представлению военного же начальства, закрываются на время и подчиняются министру народного просвещения. Кажется, что это все вышло от военных: мы ничего не знали, и указ вдруг грянул из Лайбаха.
Думают, что князь Николай Долгоруков женится на княжне Голицыной, дочери московского наместника, которого ожидают сюда.
351. Князь Вяземский Тургеневу.
[28-го января. Варшава].
Вот еще дитя «Сыну», но пусть до крещения освидетельствует его и оперит Блудов. Тимковского не угадаешь: пожалуй, и тут найдет он государственные преступления. На всякий случай вот готовые перемены: в Нерчинске – в Величках, раб – льстец, а Зимнего дворца – царского, игумен – каноник.
Что говорит парнасская челядь о «Послании к Каченовскому», петербургская и московская? Что говорит сам герой? Вышли мне мое «Послание к Дмитриеву»: я его пересмотрю и приготовлю для «Сына». Так троица. и будет. Ты верно не читал статьи Остолопова о эпистоле во втором «Сыне»? Золото! В философическом послании «обыкновенно исследуются три вопроса: когда, как и для чего», и «Депрео мешал в своих посланиях съестные припасы с Людвиком XIV». Ломоносова хвалит за то, 4то он никогда Шувалову не говорил: «мой друг»!
Как не стыдно Воейкову печатать такую дрянь и нападать на лежачего Шаликова и ничтожить Иванчина-Писарева, который все гораздо лучше питает многих упомянутых им с похвалою в статье о «Вестнике Европы», например, Маздорфа, никогда не перешагнувшего за десять стихов, я то с частыми падениями. Иные стихи Писарева врезываются в памяти, а я, живой памятник русских писак, не упомню ни одного стиха Маздорфа с братиею. Шаликов мог служить игрушкою наших первых шалостей, но теперь, когда ни он, ни его род не существует, то к чему распинать его тень? По крайней мере не был он никогда прислужником невежества и сколько мог, и сколько можно, исповедовал благородный образ мыслей и здравое учение.
Но что за мысль была Воейкова написать эту статью о журналах? Вот уж точно: «из пустого в порожнее». Беглый взгляд на журналы в России, на могущее последовать от них влияние и на почти общее непоследование, – вот что могло накормить несколько любопытных страниц. Но что тут за библиографии? Карамзин, Жуковский не журналиством ознаменовали свое поприще. Зачем отыскивать их в истлевших изданиях, когда они бодрствуют в своих живых собраниях творений? Журналы были до Карамзина: «Собеседник», все-какие сатирические – «Живописец», «Парнасский Щепетильник». От Карамзина: «Moсковский Журнал», его «Вестник Европы» и первый год «Сына Отечества». Вот и всё! Прочее – помелом! Журналу должно иметь свою физиогномию, свой взгляд, свой дух. Все наши журналы – школьные архивы ученических опытов, «Утренния Зари», где, между всякою всячиною ребят, учители Мерзляковы печатают иногда свои пиесы по дружбе в издателям.
29-го.
Спасибо на 19-ое января. Спасибо и за годование на «Негодование». Бездушный значит inodores. Радости – тут розы, цветы. Почему нельзя: «Могущество души и цену бытию»? Признать можно могущество чего и цену чему. Иду в погреб и на чердак, пишу в Москву и в приятелю. В забвеньи Божества, если не Бога душ. Союз гласно признают: да, гласно, то-есть, на бумаге и на кафедре Европы, а под рукою разрывают этот союз с свободою и связываются с макиавеллическим тиранством. Но присылайте, полную переборку. Что это на тебя шишки валятся, мой бедный Макар?
И здесь самоубийствуют. Жена богатого шляпочника зарезалась бритвою; шляпочник другой застрелился, но жив еще с пулею в голове; служанка в харчевне отравилась. Будет ли с тебя?
«Сына» еще не имею. Что это за поэт, которого дрожь берет от моих стихов, и какая дрожь: вдохновения, или трусости? Прости! Завтра буду писать тебе с отъезжающим.
Прошу покорнейше перекладывать бумажками печати: целые строки вырываются.
352. Князь Вяземский Тургеневу.
30-го января. [Варшава].
Письмо вручено тебе будет русской гвардии офицером Габбе, одним из двух здешних наперсников моей музы и поэтом. Он благородного образа мыслей и здесь, в этом гатчинском поселении, отличается от прочих. Прошу его принять и обласкать. Его брат, кажется, у Попова в департаменте. Кстати вспомнил я, что хотел тебе рекомендовать и полковника Авлечеева и Нелединского, бывшего адьютанта великого князя. Честнейшею похвалою их будет, что они оставили здешнюю службу, и отставлены были не с честию. Отыщи их и поговори с ними тремя о том, что делается здесь в военном мире. Самовластие во всей своей дикости нигде так не уродствует, как здесь; Навел, исступленный, казнил, но не любовался в уничижении своих жертв. Здесь преподается систематически курс посрамления достоинства человека, и кто успешно выдержит полный опыт, тот смело может выдать себя за отборного подлеца и никакого соперничества в науке подлости не страшиться.
В сегодняшних газетах любопытного одна королевская речь открытия английского парламента. В ней любопытнейшего следующее: «Ce serait pour moi le sujet-d'un profond regret, si les événements qui ont eu lieu dernièrement en Italie avaient des suites de nature à troubler la tranquillité de ce pays; mais dans le cas où cela arriverait, le premier de mes soins sera d'assurer à mon peuple la continuation de la paix. L'allocation séparée qui fut faite en 1814 pour la reine, alors princesse de üalles, a cessé par le fait du décès du feu n.i, j'ai depuis ce moment donné dos avances telles que le loi les autorisait; ce sera à vous dans les circonstances présentes, à considérer quels nouveaux arrangements devront être près sur ce sujet».
В проезд свой король был хорошо принят народом, хотя и слышно было несколько «да зравствует королева» и свистков.
Здесь разнесся было слух, что король Сицилийский отрекся было от всего сделанного и говоренного им в Неаполе, и что вследствие того война была объявлена, и что открыли в Париже заговор подорвать замок Тюлльерийский, но нынешняя почта не принесла никакого подтверждения и, вероятно, слухи ложны были. Прости!
353. Тургенев князю Вяземскому.
2-го февраля. [Петербург].
Письмо твое от 20-го января получил и радуюсь, что и мое старое письмо не пропало. Впрочем, если мои и читаются, то беды нет. Разные причины заставляют меня быть осторожным. Твои отношения совсем другие, а я не хочу дать и повода в несправедливым нападкам.
Напрасно ты нападаешь на Тимковского. Недавно едва не отставили его за излишнюю либеральность. Он – человек почтенный по многим отношениям и даже ценсурным. Журналисты и мелкотравчатые авторы испугались, услышав о его отставке. И долго ему не сдобровать.
Читал ли дурной перевод Рубелия в «Невском Зрителе»? Публика, особливо бабья, начала приписывать переводчику такое намерение, которое было согласно с её мнением и принялись за ценсора! «Плачься Богу, а слезы вода»! Кому жаловаться? Нет трибунала, особливо там где ни вина, ни наказание ясно не определены.
На сих днях Пушкин писал наконец сюда из какой-то Киевской деревни от Давыдовых и, en passant, сказал, что у него готова и вторая поэма; между тем он еще и издания первой не видел. Он пишет к Гнедичу и велит кланяться Кюхельбекеру; нас забыл.
Perdu pour ses amis, il vit pour l'univers;
Nous pleurons son absence, en répétant ses vers.
То же можно сказать и о Батюшкове: ни к кому ни слова.
Брат Николай поскакал из Москвы в симбирскую деревню спасать мужиков наших от несправедливого обвинения. В марте будет здесь. Не встретишься ли ты с ним в Москве? Посылаю тебе письмо брата Сергея, не знаю отчего у меня залежавшееся между старыми письмами. Благодаря Богу он выздоровел совершенно. О возвращении государя ничего не слышно, но, по некоторым соображениям, я, кажется весьма основательно, полагаю, что прежде двух месяцов нам его и ждать нельзя, – а там разлив рек, – а там, а там,
Увы, не знаю!
Воейков просит у меня твой «Халат», и я намерен дать ему его, хоть он и не по мерке «Сына Отечества» вышит.
В субботу огласит историограф Русскую академию словом истины об Иване Ивановиче, и если слабость в ногах и хирагра в руке мне позволят, то я потащусь слушать его. Между тем президент отказывает Крылову в медали, не смотря, что Карамзин, Филарет и многие другие из членов академии подписались, что он достоин оной. С одной стороны, конечно, справедливость требовала вспомнить о старике Дмитриеве, который также не имеет еще медали, но для, чего не дать вдруг двум? Крылов получал уже поздравления. Подписавшиеся не должны бы возвращаться в Академию. Шишков нашел средство быть деспотом и в Академии.
Булгаков верно описывал тебе помолвку Боголюбова на Бахметевой. Порадуйся: ему отказали, и московская невинность во всех смыслах слова сего спасена.
С которому времени будешь ты в Москве, и когда возвратишься в Варшаву? Глядя на себя, два месяца с разными недугами запертого и с обвязанной левой рукой, я иногда не на шутку сбираюсь к водам изгонять хирагру, геморрой и, может быть, старые грехи, но не знаю еще, на Кавказ или в Европу поеду. Я смешен больной: ни я к болезням, ни болезни ко мне не привыкли, et je lui tiens compagnie de très mouvaise grâce. Грущу, скучаю, досадую и отчаяваюсь в совершенном излечении без сильной помощи вод а прогулка. Здешний климат и образ жизни доконают меня. Ко мне ездят слушать «Негодование», и я уже его вытвердил наизусть, но ни одной копии не выдал и не выдам.
В воскресенье свадьба Голицына с Строгановой. В среду у графа Строганова бал.
Прости! Пора писать в Царьград и в Дерпт. Иван Иванович Дмитриев сбирается сюда, а Василий Львович твердит роль.
354. Князь Вяземский Тургеневу.
[Начало февраля. Варшава].
«L'Europe n'est plus une réunion d'états dont chacun doive former une famille particulière occupée de son bonheur domestique: elle est une agrégation de familles qui ne doivent chercher le perfectionnement de l'ordre social que, parallèlement les unes aux autres, sous la condition que ce sont les familles retardataires (запоздалые) qui arrêteront la marche des plus hâtives et non celles-ci, qui presseront la marche des autres. Les rois, dans ce système, forment une tribu nomade qui va tour à-tour planter ses tentes en des pays différents, et qui, au lieu de faire avancer les nations paresseuses, repousse en arrière les nations plus actives».
«Le résultat de la guerre, s'il est heureux en faveur de l'Autriche, ne peut être conforme & l'intérêt d'aucune autre grande puissance, à moins que celles-ci n'obtiennet de leur côté une augmentation proportionnelle. La question de la guerre de Naples n'est doue pas une question simple. Elle peut, elle, doit amener avec elle de graves changements dans la situation actuelle de l'Europe. Il y aurait de la simplicité à croire que la cour de Vienne, faisant la guerre pour le triomphe d'un certain mode de pouvoir, comme on. la faisait autrefois pour un certain mode de culte, ne demandera pour prix de ses sacrifices que la satisfaction intérieure et mentale d'avoir rétabli des formes plus complètement monarchiques en deèà et au-delà du Phare; les croisés eux-mêmes ne se bornaient pas à convertir les âmes et à faire adorer la croix par les infièles: chemin faisant, ils subjuguaient des états même chrétiens, ils envahissaient et dévastaient Constantin -pie: il leur fallait des principautés et des royaumes qu'ils né craignaient pas de s'approprier, au mépris des droits des légitimes possesseurs. Les croisades monarchiques seront-elles plus généreuses dans leurs vues, plus exemptes de tout calcul terrestre? Leur ambition n'aspirera-t-elle qu'à faire prévaloir un dogme et régner un axiome? Pareils à ces paladins, grands coureurs d'aventures, toujours prêts à défier ceux qui ne voulaient pas rendre hommage à la dame de leurs pensées, les monarques du ХИХ-èine siècle irönt-ils rompre des lances avec des gouvernements étrangers pour forcer ces mécréants à convenir que le pouvoir illimité des rois est le nec plus ultra de la raison humaine? Quelque ardeur de zèle que puissent montrer les cabinets pour la plus grande gloire de la monarchie pure, ce n'est pas & Vienne que l'on trouvera, même sur ce point, une exaltation dégagée de tout élément matériel. Le cabinet autrichien est le moins romanesque des cabinets: c'est peut-être le plus positif, le plus ennemi des abstractions, celui [6] qui s'attache le plus aux réalités. On a vu de quel poids sont daus la balance de ce cabinet les affectious les plus chères du prince».
«S'il était permis à un simple citoyen de se rendre l'organe du genre humain, j'ajouterais, non comme conseil, mais comme humble prière: «O rois, dont la présence seule est déja un bonheur pour vos peuplesl Renoncez à cette existence voyageuse qui, en montrant les chefs des empires errants sur les grandes routes de l'Europe, où groupés sur des théâtres étroits (кавое живописное выражение!) désenchante le vulgaire et rapetisse la royauté» («Du Congrès de Troppau», par M. Bignon.).
Я, разумеется, выписываю тебе на скорую руку одни резкия черты из сего сочинения, которое, за недосугом, прочел бегло. рассуждения, исторические и политические доводы, приводимые сочинителем, везде опирающимся более на события и правила, преподаваемые славнейшими государственноведцами (Vattel, Grotius, а в исторических ссылках является даже и граф Орлов), чем на умствования, в светлом блеске показывают всю кашу, всю уродливость, всю бессовестность, следующие за этою тревогою, ничем другим не оправданною, как самовластием силы, воюющим против прав рассудка и человеческого усовершенствования. Как только эта книга поступит в продажу, разошлю ее б вам; теперь попотчивай выписками из неё алчущих здравой пищи.
«29 janvier. Paris. Ce soir, sur les 4 1/2, le roi travaillait dans son cabinet, quand tout à coup une forte détonation s'est fait entendre non loin de ses appartements. Les grilles du château ont été fermées de suite; les troupes ont pris les armes, et les recherches les plus minutieuses ont été faites dans le palais. On a trouvé que l'explosion était partie au-dessous du cabinet du roi, et au-dessous des appartements de madame, dont les vitres ont été cassées. L'explosion a été si forte, qu'elle a été entendue du P nt Louis XVI. Il n'est heureusement résulté aucun accident de cet événement, qu'on ne peut attribuer qu'à la plus abominable scélératesse ou à une négligence bien coupable. A six heures une explosion a encore éclaté sur la place Lescot, près le Louvre, mais elle n'a causé aucun dommage. Avant-hier au soir un pareil événement est arrivé à dix heures sur la place du Palais Royal, au moment où monseigneur le duc d'Angoulême revenait de Compiégne».
«L'explosion est provenue d'un baril de poudre de la contenance de six livres environ. II avait été placé entre la muraille et un coffre à bois.
Генерал Donnadieu смертельно ранен в поединке с адьютантом Richelieu. Ты знаешь, что после его бесовской речи, он на улице преследовал ругательствами Richelieu.
Спасибо за письмо от 26-го января. Воля твоя, я понимаю предпочтительное благоволение к себе Дмитриева и поздравляю искренно его с тем. Жуковский был гражданином-песнопевцсм в событиях Двенадцатого года, Батюшков – никогда; где и когда мог, он ополчался против просвещения, забывая, что не нам нападать на злоупотребление, когда и употребление самое еще не в употреблении. Тот и другой не написали строки, которую ценсура не могла бы благословить, а в пашем положении откупить ценсорское разрешение, значит обязаться не огласит ни одной мысли, не исключая и самодержавных, ибо «История» Карамзина, подверженная горнилу Тимковского, не явилась бы в свет нетронутою. Говорить о луне с августейшим лицом можно, но с глазу на глаз; я и сам позволяю себе непристойности житейские, пью и распутствую по целым ночам с людьми, на которых краснея смотрю при рассвете, но, по крайней мере, не оглашаю нагло своей шалости и если не совершенно оправдательно, то извинительно противоставляю мужественный образ мыслей, смелое исповедание души независимой беспорядочным порывам чувствований своевольных и превратных.
Зачем не печатаете вы моего «Гизо», расставщики ковык и строчных препинаний? Исправьте, что хотите: прозу отдаю вам. Пускай и ценсура чего не пропустит: точки, да точки! они отныне будут вывескою мыслящего пера. Пускай и всего не пропустит, и то не бесплодно. Архивы ценсорские завалятся моим письмом. Придет день суда, и расправа учинится. За что же вам, друзьям моим, зажимать мне рот?
Перекрестись! Зачем и как не посылать «Негодяйки» Ивану Ивановичу? Что ты думаешь о себе? Для тебя ли одного пишу? Сейчас отправь Ивану Ивановичу, или никогда доставлять тебе ничего не буду.
В стихах Воейкова есть прелести:
Тот сорван с высоты и брошен в заточенье.
Этот стих – сорванец. Но встречаешь и жалости, например, те стихи, в коих он предпочитает ужину и чашке чая лицезрение Бога и хор серафимов (стр. 185). И давно ли он стал такой духовидец? У меня есть стихи эти, но лабзинства того в них нет. Уже не с тем ли, чтобы тебе угодить? Прости!