Неудача Римских войск оставалась еще однакоже в одном месте без отмщения: Красс погиб с войском своим на берегах Евфрата, и Римские орлы, оставшиеся в руках Парфян, призывали сограждан своих к искуплению их. «Цесарь – говорит Наполеон – объявил в первых днях 44 года намерение переплыть море, покорить Парфян и отомстить за прах Красса. Во всю зиму он занимался приготовлением в сей великой экспедиции, которой требовала слава Рима и польза Цесаря; действительно, после междоусобной войны столь упорной нужна била заграничная война, чтобы смешать остатки всех партий и преобразовать войска народные». Далее Наполеон рассматривает затруднения, связанные с сим походом, и представляет предположения свои в одолению оных. Наполеон является тут начальником штаба Цесаря; но и тому и другому был положен предел на средине поприща в цели, вечно удаляющейся по мере приближения в ней. «В то время, как сей великий муж – продолжает Наполеон – готовился исполнить возвышенные судьбы, обломки партии аристократической, уцелевшие по великодушию его, замыслили заговор против него; Брут и Кассий были зачинщиками оного. Брут был стоик, ученик Катона; Цесарь любил его и два раза спас ему жизнь, но секта, к коей он принадлежал, не допускала ничего, что бы могло смягчить его. Исполненный понятий, преподаваемых в Греческих школах против тирании, он признавал законным убийство человека, который был выше законов. Цесарь, диктатор бессменный, управлял Римским миром; Рим имел призрак сената: оно и не могло быть иначе, после междоусобий Мария и Суллы, нарушения законов Помпеем, пяти лет междоусобной войны, при таком большом числе ветеранов, основавшихся в Италии, преданных своим военачальникам и ожидающим всего от величия нескольких человек и ничего от республики. В таком положении сии совещательные собрания не могли править; лицо Цесаря было, следовательно, залогом владычества Рима над миром и спокойствия граждан всех партий; следовательно, власть его была законна. Позднее, чтобы оправдать низкое и противополитическое убийство, заговорщики и приверженцы их предположили, что Цесарь хотел наименовать себя царем: предположение, очевидно, нелепое и лживое, которое однако же перешло из века в век и признается истиною историческою! Если бы Цесарь имел дело с поколением, которое видело Нуму, Туллия и Тарквиниев, он мог бы прибегнуть, для укрепления власти своей и превращения сомнений и волнений республики, к формам правительства, свято уважаемым и освященным привычкою; но он жил среди народа, который в пятьсот лет не знал другой власти, кроме власти консулов, диктаторов, трибунов; достоинство царей было уничтожено, курульные кресла были выше трона. На какой трон мог бы вступить Цесарь? На трон Римских царей, коих власть простиралась до городского округа? На трон варварских властителей Азии, побежденных Фабрициями, Сципионами, Метеллами, Клавдиями и проч.? Это была бы странная политика. Как! Цесарь искал бы безопасности, величия, уважения в венце, который носили Филиппы, Аттилы, Митридаты, Фарнаки, Птоломеи, когда граждане видели их всех влачимых за торжественною колесницею победителей их. Это слишком нелепо».