– Тогда позвольте мне дать вам ответ. Как вы думаете, пылает ли народ ненавистью к своим приватизированным дачным участкам и к своим приватизированным или купленным домам и квартирам? В период после девяносто первого года Россия впервые в своей истории стала страной частных собственников, какой никогда не была. Десятки миллионов хотят защитить свою собственность от посягательств бюрократов и обыкновенных бандитов – значит, у нас есть десятки миллионов потенциальных избирателей. Коммунисты, стеной стоявшие против легализации частной собственности на землю, никогда не посмеют рта открыть против владельцев упомянутых мной дачных участков – они их боятся. Способны вы оценить этот грандиозный перелом в общественном сознании, или нет? В России коммунисты боятся хоть словом обидеть десятки миллионов мелких частных собственников! Несколько десятилетий лет назад такое никто и вообразить бы не смог. Миллиардеры в основной своей массе нигде не являются народными героями, даже в Америке. Они всеми силами борются за улучшение своего имиджа, ходят в джинсах, ездят на массовых моделях автомобилей, финансируют многочисленные благотворительные и научные фонды – это отдельная проблема современности. Но система частного предпринимательства во всём мире зиждется не на миллиардерах, а именно на миллионах владельцев земли, лавок, мастерских, парикмахерских, а в наше время на передний план выходит ещё и интеллектуальная собственность, для воспроизводства которой во многих случаях требуется только умственное усилие. Они составляют основу электората либеральных партий и становой хребет общества, и этот фундамент либеральной России уже давно находится в стадии формирования. Пока они в основной своей массе ищут гарантии обеспечения своих прав именно в режиме Покровского и, кстати, имеют на то веские основания. В нашем нынешнем парламенте самой либеральной партией, как ни смешно, является Единая Россия. Вся парламентская оппозиция занимает левую часть политического спектра, и её приход к власти будет означать для России ещё более быструю катастрофу, чем в случае сохранения у власти Покровского.

В зале снова поднялся шум, но Ладнов взирал на аудиторию сверху вниз и молча дожидался тишины. Казалось, он мог простоять без движения хоть час, хоть два, но не сорваться ни в крик, ни в истерику любого другого рода. Искусство диспута он осваивал в кабинетах КГБ, сидя напротив следователей, и буйные единомышленники в любом количестве смутить или сбить его с мысли не могли.

– Я не считаю Единую Россию либеральной партией, – прежним ровным голосом произнёс Ладнов после восстановления в зале некоторого порядка. – Но в сегодняшней Думе, не говоря уже о Совете Федерации, она де-факто занимает правый фланг. Да, Покровский является диктатором левого толка, для решения любой проблемы он в первую очередь создаёт комиссию, или комитет, лучше федеральное агентство или министерство, или уж по крайней мере – государственную корпорацию. Ни у него, ни, судя по всему, у Саранцева, нет ни малейшего представления о современном состоянии человечества. Они отдают приказы о создании российской «кремниевой долины» и искренне не понимают – американский оригинал этой самой долины создан не по указу и даже не по специальному закону. Свободное творчество свободных людей для нашей власти – непознанный край, они считают их вымыслом вражеской пропаганды и питают безграничную уверенность в необходимости хорошего кнута для руководства государством и экономикой. Но, если вы присмотритесь повнимательней к составу парламента и силовых ведомств правительства, то поймёте, что наш славный дуумвират – едва ли не главная реальная сила внутри страны, хотя бы формально стоящая на страже слабых ростков либерализма. Главная политическая проблема России сейчас, на мой взгляд, состоит в неспособности миллионов собственников консолидироваться и отстаивать свои общие интересы на политическом уровне, обеспечивая проведение необходимого законодательства через парламент. Партия должна положить в основу своей программы именно требование одинаковых правил игры для всех. Суды должны основывать свои решения исключительно на законе, а закон должен быть справедлив. Но на практике большинство из этих миллионов собственников поддерживают партию своих главных врагов – бюрократов и казнокрадов, то есть Единую Россию, потому что не видят для себя лучшей защиты. Если мы не сумеем изменить ситуацию, то подпишем себе смертный приговор.

Вновь речь Ладнова прервали крики возмущения, а не аплодисменты. Кто-то вскочил на сцену и принялся доказывать диссиденту его неправоту, но никто обличителя не слышал, поскольку тот оставался вдали от микрофона.

– Задал жару Пётр Сергеевич, – сказал вдруг Худокормов с едва заметной улыбкой на губах и бросил короткий взгляд на Наташу.

Она обомлела и немного испугалась: едва ли не впервые он обратился к ней не с поручением и не с техническим вопросом, а просто с желанием обменяться мнениями. И она, разумеется, ничего путного сейчас не сможет ему ответить, а он никогда больше не попытается с ней заговорить.

– Ему не впервой, – ответила Наташа быстро, словно её толкнули в бок.

– Не впервой, – согласился Леонид, и за криками публики его голос прозвучал еле слышно. – Иногда сказать правду своим труднее, чем чужакам. Сколько мы с ним разговаривали о Покровском и Саранцеве, как я его уговаривал не делать подобных заявлений с трибуны – всё бесполезно. Бульдозер.

– А зачем ты его уговаривал? Если он считает нужным сказать, пусть говорит.

– Теперь на него спустят всех собак, и мы не сможем отстоять нашу позицию. Я с ним, собственно, согласен – нельзя априори набрасываться с топором на каждое решение власти, в чём бы оно ни состояло.

– И какие решения ты хочешь поддержать?

– Не только решения, но и отсутствие решений. Они отказались, например, от тотального пересмотра итогов приватизации девяностых годов и даже провели через парламент законодательство, сделавшее невозможным отмену факта состоявшейся тогда приватизации. Суды присяжных почти по всей стране, пускай пока только по очень короткому перечню статей уголовного кодекса, судебные санкции на арест – всё сделано при Покровском и проведено через парламент с помощью Единой России. Нельзя отрицать очевидные факты – мы же выставляем себя на посмешище.

– Но ведь нельзя говорить и о торжестве правосудия.

– Нельзя. Но нельзя и отрицать сделанных шагов. Никакого общественного запроса на демократизацию судебной системы нет. Общество считает подсудимых или даже подследственных виновными и воспринимает по-прежнему редкие оправдательные приговоры или хотя бы избрание меры пресечения, не связанной с лишением свободы, как проявление коррупции. В такой обстановке легко развернуть полномасштабный террор, не ограниченный территориями Северного Кавказа, но репрессии пока носят крайне ограниченный характер. Видимо, Покровский всё же побаивается реакции Запада. Согласись, если завтра национализируют все крупные сырьевые корпорации, а их владельцев посадят, возмущённые толпы на улицы не выйдут. Наоборот, запросто могут высыпать радостные народные массы. Генерал не делает ничего подобного, поскольку осознаёт последующие экономические трудности. Национализация ведь не принесёт в бюджет никаких доходов, в отличие от приватизации. Наоборот, сворованные у собственников компании потеряют доступ к мировым финансовым рынкам, и их придётся кредитовать из бюджета. И Покровский, судя по всему, не изменит своей позиции в обозримом будущем, поскольку в старческий маразм пока не впал, а к убеждённым коммунистам-ленинистам-сталинистам вроде бы не относится, как бы хорошо ни отзывался о Советском Союзе. Я вообще не берусь описать его убеждения. По-моему, дикая смесь социал-демократии и национализма. Звучит, правда, жутковато – невероятное соединение подобных идей в одном флаконе можно ведь и национал-социализмом назвать.

Наташа с трудом разбирала слова Худокормова из-за бунта в зале: отдельные выкрики давно переросли в общую катавасию. Ладнов спокойно наблюдал за происходящим с трибуны – своей отрешённостью он напоминал скульптуру великого короля.

– Он ещё долго может так простоять? – спросила Наташа у соседа.

– Сколько угодно, хоть до следующего утра. И стащить его оттуда никто не сможет. Он ведь не в пансионе благородных девиц воспитывался, на многое способен.

Волна возмущения в зале улеглась, многие уселись на свои места, и стало слышно голос отдельного человека.

– Оппортунизм разрушителен по своей природе, – продолжил Ладнов, словно его и не прерывали. – Я готов повторять снова и снова: политика должна быть конструктивной. Нельзя идти на поводу тёмных инстинктов и массовых заблуждений, но точно так же нельзя вставать в позу ниспровержителя кумиров и крушить их одного за другим, поскольку они не разделяли наших идеалов. Мы так останемся в пустыне, потому что среди российских и советских государственных и военных деятелей найти либерала почти невозможно. Можно вспомнить разве царского адмирала Ушакова, учредившего после штурма Корфу греческую Республику семи островов – так он ведь ещё и церковью канонизирован. Даже Александр Второй до самой гибели оставался самодержцем всероссийским и, вопреки пересудам перестроечных времён, никаких планов конституционного ограничения абсолютизма не вынашивал – по крайней мере, историки свидетельствами подобных намерений не располагают. Вроде бы, готовил только выборный законосовещательный орган. Я уже не говорю о Временном правительстве семнадцатого года, сумевшем продемонстрировать во всех своих составах только беспомощность – собственно, из князя Львова и Керенского героев никто даже не пытается делать, ввиду их полной бесперспективности в таковом качестве. Нельзя объявлять советский генералитет Великой Отечественной войны бандой бездарных преступников, поскольку война начиналась тяжело, и в течение всей войны советские потери превышали немецкие. Надо вести спокойный научный диалог вне какого бы то ни было политического контекста.

Ладнов продолжал своё выступление в том же духе, настырно и безразлично к сопротивлению аудитории, пока не высказал все свои мысли и неторопливо вернулся на своё место в зале. На трибуну взобрался маленький человек в очках, который ранее первым бросился на бой с Ладновым, и принялся доказывать необходимость бескомпромиссной борьбы с советскими идеологическими мифами – ведь неспроста они лежат и в основе современной официальной идеологии, которой, по идее, вовсе не должно быть. Современные апологеты Покровского с ностальгической тоской повторяют свою извечную мантру: раньше нас боялись и уважали. Они даже не считают нужным скрывать неправдоподобные и антинародные планы: сделать врагами всё геополитическое окружение России, чтобы нас снова, как в советские времена, боялись. Об уважении говорить трудно – во всяком случае, в Восточной Европе Советский Союз уж точно не пользовался уважением. Вызвать страх проще, чем уважение, хоть и контрпродуктивно для национальных интересов, поскольку испуганные соседи будут искать защиты у третьих стран и военно-политических блоков. Мы сможем интегрироваться в окружающий нас мир, только осознав и признав порочность советской политики, от пакта Риббентропа-Молотова до брежневской доктрины ограниченного суверенитета. Прогресс и движение к процветанию возможны только в единстве с Западом, а не в противостоянии с ним, как доказал своим примером Советский Союз, запускавший ракеты, но так и не решивший проблему бесперебойного снабжения своих граждан туалетной бумагой.

Ладнов спокойно слушал оратора на своём месте и сохранял безмолвие всё время, пока слово брали другие выступающие, настроенные не менее решительно. Наташа косилась на него в ожидании разглядеть в чертах его лица признаки расстроенных непониманием чувств, но по-прежнему видела лишь отстранённость. Принимает он поражение в споре или просто не осознаёт его? Да и как понимать поражение? Если ты не смог переубедить множество несогласных, но и они не заставили тебя изменить точку зрения – проиграл ли кто-нибудь? Оставшийся в меньшинстве, разумеется, проиграл. Но почему Ладнов думает иначе? А он ведь определённо думает иначе. Не волновался и не принимался кричать на трибуне, но и сейчас сидит, словно у себя дома перед телевизором. Сколько споров пережил он в своей жизни и сколько раз оставался в меньшинстве? Наверное, чаще, чем в большинстве. Во всяком случае, так показалось Наташе – её багаж знакомства с Ладновым отличался завидной скудностью, но мнение нарисовалось само собой, изящно и незаметно, прямо из воздуха. Он спорит не ради победы, а ради заявления своей позиции. Несколько десятилетий смотрят сквозь него люди, наделённые властью карать и миловать, он смотрит мимо них и продолжает твердить постулаты своей веры. Как теперь выясняется, единомышленники тоже его не жалуют, но и они тоже не могут его поколебать. Человек готов остаться совсем один на ледяном ветру и не боится смерти во всех её многочисленных и разнообразных личинах.

Спустя некоторое время объявили перерыв, народ потянулся в буфет, Наташа проявила настырность и искусство перевоплощения в нечаянность, но смогла оказаться за столиком вместе с Ладновым и Худокормовым. Они скупо обменивались впечатлениями об итогах первой части заседания, и Пётр Сергеевич обсуждал его, как шахматную партию – называл удачные и неудачные ходы, свои собственные и его соперников.

– Вы так спокойны, – позавидовала Наташа. – Я так никогда не научусь.

– Всему научитесь, если будете достаточно часто тренироваться, – успокоил её Ладнов. – Мы с вами ведь уже обсуждали искусство диспута.

– Так ведь перед зеркалом дома не потренируешься – надо на публику выходить.

– Бесспорно. Здесь главное – не пытаться представить себя со стороны. Всегда сам себе кажешься жалким и неубедительным.

Ему легко рассуждать, он жизнь посвятил борьбе. Спорил с корифеями, философами, гэбистами, философами, соратниками и противниками. Стоял на импровизированных трибунах перед стотысячными толпами и добивался от них отклика. А Наташа в своей жизни спорила по преимуществу с матерью на предмет какой-нибудь покупки. Правда, ругалась отчаянно и время от времени добивалась своего, но разве можно сравнить такие ссоры с настоящими диспутами?

– Пётр Сергеевич, а зачем вы сейчас выступали?

– Зачем? Ясно зачем – иначе меня бы никто не услышал. Все люди выступают, чтобы их выслушали.

– Но вы же предвидели реакцию зала?

– Разумеется. Реакция одна и та же, сколько бы раз я свои идеи ни выдвигал. Видите ли, Наташа, характер у меня несносный. Меня хлебом не корми – только дай горшков наколотить вволю. Просто душой отдыхаю.

– И как же вас таким воспитали? Всё детство в драках провели? – наседала Наташа.

Она не собиралась смущать старого диссидента, а искренне желала понять историю его жизни. Сама себя она, ей казалось, знала неплохо и не испытывала уверенности в собственной решимости идти до конца.

– Я был самим тихим ребёнком на свете, – последовал решительный ответ Ладнова. – В основном книжки читал. Всё более и более разные. Хорошие книги ставят вопросы, но не дают ответов, и заставляют читать дальше в бесплодных поисках. По истечении определённого судьбой срока начинаешь читать книги вовсе неожиданные для себя самого в начале процесса.

– Что за срок?

– Время, необходимое для формирования критического взгляда на мир. Одним хватает нескольких лет детства и юности, другие доживают до глубокой старости в состоянии невинности и наивности. Лично меня стали удивлять ещё детские сказки.

– Сказки-то вам чем помешали?

– Неправильной картиной мира. Например, Карлсон, который живёт на крыше, казался мне жутко противным типом, а Малыш – его жалким рабом.

– Вы застали в детстве Малыша и Карлсона?

– Застал. А вы думали, я совсем старая развалина? Я их ровесник в оригинальном исполнении и всего на пару лет старше первого русского перевода. Это мультик вышел намного позже.

– Хорошо, так почему же они противный тип и его раб?

– Ну как же – это ведь история провокатора и влюблённой в него жертвы.

– Мне просто слушать вас страшно! – искренне воскликнула Наташа.

– Что поделать, таков я есть. Сами подумайте: этот тип с пропеллером, причём взрослый тип, в действительности представляет собой род мелкого инфантильного жулика или вора на доверие. Ребёнок впускает его в дом, он там хулиганит, жрёт чужое варенье и благополучно упархивает в окно, а Малыш один за них обоих отдувается. Но почему-то любит летучего мерзавца и продолжает с ним добродушно общаться.

– Предательство прощать нельзя – такое поведение равно соучастию, – согласился с Ладновым Леонид.

– Бедная Астрид Линдгрен – знала бы она, какие ужасы о ней думают дети в России, – сокрушалась Наташа и совсем не шутила.

– Не пугайтесь, таких детей, как я, на свете было мало раньше, а сейчас и того меньше, – тоже вполне серьёзно сказал Ладнов. – Возможно, наиболее очевидный русский антипод Карлсону появился задолго до рождения вашей несчастной Линдгрен – разумеется, «Чёрная курица и подземные жители» Погорельского-Перовского.

– Сказка о подпольщиках? – заметил Худокормов.

– О подпольщиках и предательстве.

Наташа не смогла удержаться смеха.

– Вы не смейтесь, Наташенька, – заметил ей Ладнов. – Можете вы перевести с английского «Black Pullet» или с французского «La poule noire»?

– Не могу, конечно.

– Вот видите, поэтому вам и смешно. По-русски выходит «Чёрная курочка». Оккультная книга неизвестного автора конца восемнадцатого века, предположительно офицера наполеоновской армии в Египте, рассказывает историю его участия в походе и ранения. Он попал в руки некого турка, тот привёл его в библиотеку Птолемея и показал хранящиеся там рукописи, в числе прочего талисманы и амулеты, необходимые для выведения чёрной курицы, несущей золотые яйца. Желающие находят у Погорельского ещё и много масонщины, но, в сущности, все доводы уступают перед главным, а именно моим: маленькие человечки тайно живут под землёй, то есть находятся в подполье. И уходят прочь, как только Алёша, испугавшись розог (читай – пыток) выдаёт их взрослым.

– Сказка о взрослении, – сформулировал свою позицию Леонид.

– Не просто о взрослении. Здесь взросление представлено предательством себя маленького. Волшебство есть, но оно исчезает, когда в него перестают верить.

Наташа всегда чувствовала себя глупее, чем окружающие, если те видели в прочитанных ей книгах неочевидный смысл. В «Чёрной курице» она видела только нравоучение о необходимости хорошо учиться, а не искать лёгких путей в виде подсказок и списываний. Смысл простой и понятный детям – откуда им знать о старых книгах французских офицеров и масонах? Да и зачем им знать о них, тем более сейчас? Они читают в разных возрастах Эдуарда Успенского, Джоан Роулинг и, может быть, Астрид Линдгрен.

– Алёша ведь не перестал верить, – из упрямства вставила своё слово Наташа.

– Он назвал волшебство вслух, и оно исчезло, – быстро и твёрдо ответил Ладнов. – Верить нужно тихо, про себя, не разбрасываясь откровениями.

Наташа подумала о себе. Она не помнила, когда перестала верить в чудеса. То есть, она помнила себя только неверующей – как странно! Сама удивилась сделанному открытию и попыталась найти ему объяснение. Потом опомнилась – был день рождения, когда побежала открывать дверь на звонок, нашла на пороге подарок и поверила в его волшебное происхождение. Привязанная к подарку поздравительная записка от Мальвины показалась ей тогда вполне правдоподобной, но вот подарки под ёлкой от Деда Мороза в её воспоминаниях начисто отсутствовали. А вдруг их и не было вовсе? Наташа задумалась о родителях и не поверила самой себе. Конечно, были. На Новый Год всегда было весело, хотя её отправляли спать ещё до полуночи и не будили к главным событиям. Подарки наутро определённо случались, но под ёлкой или нет – кто знает. Да и какая разница? Она помнила тепло и радость, первый день каждого нового года казался солнечным, а родители навсегда оставались в нём молодыми.

Смутным призраком всплыл в памяти отец. Он читает ей «Незнайку», и она слушает, смотрит на его рот, на движущиеся губы, и не видит, но строит в голове то ли Цветочный, то ли Солнечный город, или переносится во внутренний мир Луны. Откуда брались картины никогда не виденного? Наверное, сама придумала. И советские мультфильмы о Незнайке и других коротышках ей не понравились – она всех их представляла иначе.

– А я и сейчас сказки люблю, – торжественно объявила Наташа с явным желанием самоуничижения перед лицом превосходящих её собеседников.

– Кто же их не любит? – удивился Худокормов. – Я всех «Гарри Поттеров» видел.

– А я их все читала.

– Молодец. Мне периодически вступает в голову мысль, но стесняюсь.

– А я не читал и не видел, – признался Ладнов. – Совсем старый стал.

– Но слышали ведь?

– Безусловно. Главное, что я обо всём этом слышал – Джоан Роулинг стала самым богатым писателем всех времён и народов. Вот, стою я перед вами – простой русский дед, скучный и не любопытный, зато очень практичный.

– Практичные люди никогда не пытаются проломить лбом стену, – возразил Худокормов.

– Спасибо за комплимент. Стараюсь.

– А вы читали книжки вашему сыну? – строго спросила Наташа, вспомнив себя.

– Сыну не читал. Занимался более важными, как мне казалось, делами – сначала вообще сидел. Внучкам читаю изо всех сил.

– Родители должны читать книжки детям, – согласился Леонид. – У нас дома вообще публичные чтения устраивались – все садились за большой стол в гостиной и тратили полчаса в день на чтение вслух.

– У вас великие родители, Леонид, – восхитился Ладнов. – Во времена вашего детства они, наверное, были такие одни на всю Москву. Мои предки отличались суровостью и непреклонностью.

– Они ведь хотели вам добра? – уточнила Наташа, напуганная личным опытом общения с родителями. Её угнетало желание матери пресекать все устремления дочери, но безразличие отца тоже отталкивало.

– Родители всегда хотят добра своим детям. Проблема в другом – их представление о благе иногда кардинально расходится с убеждениями детей, особенно подростков. Взрослые практичны, а их юные потомки мыслят великими идеями или мелочными заблуждениями – зависит от круга чтения. Вам следует понять простую истину, Наташа – они в вас души не чают.

– Мой отец спился, а мать с ним нянчится. Я бы давно его прогнала.

– Да, проблема, – Ладнов посмотрел на девушку пристально и придирчиво, словно пытался разглядеть другие скрытые свойства души. – Вы ждали от него заботы, а он предпочёл избавиться от любой ответственности, в том числе за себя самого. Но он не предал вас, просто сдался.

– Кому он сдался? Кому он нужен?

– Наверное, вы помните его другим.

– Конечно, помню.

– Да, так ещё больней.

Ладнов замолчал и задумался, ни на кого не глядя. Казалось, хотел вспомнить нечто давно забытое или сомневался, стоит ли продолжать разговор в том же ключе.

– Детские суждения категоричны и безжалостны, а ваша матушка, надо думать, надеется на будущее. Или не забывает прошлое. Она ведь вышла замуж за лучшего человека на свете.

– Какого ещё лучшего человека?

– Конечно, за лучшего. Женщины всегда за них выходят, но потом могут и раскаяться. Наш брат частенько не выдерживает испытания временем.

– А женщины?

– И женщины тоже. Человек – существо хрупкое.

– Мужчины должны отвечать за свою семью.

– Должны, – в голосе Ладнова зазвучали вкрадчивые и в то же время убедительные нотки ветерана психологической войны. – Но, уверяю вас, Наташа, пройдёт немного лет, и вы увидите ваши нынешние отношения с отцом совсем в другом свете. Я всё понимаю: он вас забросил ещё раньше, чем себя самого, оказался слабаком, когда вы ждали от него защиты и поддержки. Но я вам советую: отвлекитесь от всего плохого и вспомните хорошее. У вас же есть детские воспоминания о нём?

Наташа не стала рассказывать о чтении «Незнайки». Само слово «отец» в любом контексте её сейчас раздражало и заставляло искать другие воспоминания. Но они вдруг возникли сами, вопреки ожиданиям и совсем иные, тихие и светлые. Опять день рождения, у них дома полно соседской ребятни, и вдруг появляется с грозным рыком неизвестное четвероногое существо в шубе. Мальчики и девочки с весёлым визгом запрыгивают на диван, а самые смелые усаживаются верхом на зверя. Она кричит: «Это папа, это папа!», и довольна своей сообразительностью и изрядным бесстрашием, но всё равно побаивается – а вдруг она ошибается? Зверь казался совсем настоящим. Наташа вспомнила и сама удивилась детскому восприятию. Казалось бы, как можно принять за животное человека на четвереньках в шубе, но она отчётливо ощущала свои тогдашние впечатления: существо действительно показалось настоящим, и потребовалось время для осознания отцовской проделки. Она даже не могла сказать, снял ли он в конце концов свою временную шкуру и обнаружил ли под ней своё человеческое лицо – годы занесли песком очертания сцены. Ярким пятном оставалось появление зверя, но не его разоблачение. Законы психологии жестоки – человечность для ребёнка равна обыденности и не вызывает отклика.

– Лучше бы я не помнила его другим, – сказала Наташа и не пожалела о своей демонстративной строгости.

Она сама не понимала причин откровенности с Ладновым, но присутствие Худокормова её тоже не смущало. Отца она давно не воспринимала как близкого человека – он стал её врагом, когда занялся только своей неизвестной болью и погрузился в мутную глубину безразличия к дочери.

– Вы ошибаетесь, – мягко настаивал Ладнов. – Он гораздо лучше, чем вы о нём думаете.

– Обыкновенный слабак и предатель. Мы не заставляли его упиваться всякой дрянью до полусмерти.

– Возможно, он был в отчаянии или депрессии. Если бы он пил со школы, следовало изучать его семью и его родителей, но если он опустился уже взрослым, то рассуждать следует уже о вас и вашей матери – вы находились рядом и тоже несли за него ответственность.

– Я была маленькой. А мать вкалывает, пока он пьёт, ей некогда с ним няньчиться.

– Я уверен, вы не хотите его смерти.

– Иногда хочу.

– Вы говорите, как ребёнок.

– Я уже взрослая.

– А говорите, как ребёнок. Для взрослого ваше суждение, уж простите старика – неприлично.

– Почему неприлично? Вы же сами говорили – предательство нельзя прощать.

– Мы с вами почти незнакомы, Наташа, но уж позвольте мне откровенность.

– Пожалуйста, я разве против.

– Вы тоже его предаёте.

– Я?!

– Конечно. Ваш отец гибнет, а вы своим отношением подталкиваете его в могилу. Он видит ваше настроение, не сомневайтесь. И уходит из дома, где ему холодно.

– Можно подумать, мне там тепло!

– Если в семье холодно, страдают все. Я видел в своей жизни людей, способных подпитывать свои жизненные силы издевательствами над близкими, но, мне кажется, ваш отец не из их числа. Такого рода вампирами люди не становятся в середине жизни, их видно с детства. По крайней мере, мне так кажется. Или мне привиделось, будто мне так кажется – знаете, судить о людях вообще почти невозможно. Нужно попасть в серьёзный переплёт, поставить жизнь на кон, и только тогда из человека вырывается наружу его природа. Самая настоящая, нутряная, так сказать. И окажется он чудовищем. А проживи рядом с ним в тишине и спокойствии десятки лет – и не заметишь ничего, приличный человек. Скромняга, рубаха-парень и кто угодно ещё.

– Я бы предпочёл не узнавать характер людей столь варварским способом, – усмехнулся Худокормов.

– Вас никто и не спросит, Леонид, – очень спокойно и серьёзно ответил Ладнов. – Думаете, я когда-нибудь хоть кого-нибудь проверил? Ничего подобного. Приходило время, и они раскрывались.

– Но ведь не ваш отец? – никак не могла успокоиться Наташа.

– Нет, не отец. Я слышал разговоры, будто он меня предал, но я так не считаю.

– А кто ведёт эти разговоры? – удивилась Наташа. – Разве можно не знать наверняка, предали вас или нет?

– Можно. То есть, я уверен – отец мой чист передо мной и перед людьми. Он не обязан разделять мои убеждения и никогда не скрывал от меня своих суждений. Говорил прямо в лицо: терпеть не могу антисоветчиков. Но никаких его показаний против меня я в кэгэбэшном деле не видел.

– Вы видели своё дело? – насторожился Худокормов.

– Конечно. Оно ведь давно прекращено и рассекречено, а я реабилитирован.

– Но знаете других, кто давал против вас показания?

– Знаю. Собственно, они тоже моими друзьями никогда не прикидывались. Предают ведь только свои. Наверное, это я предал отца – объявил всю его жизнь прожитой напрасно. Так и сказал ему однажды. Он взялся расписывать прелести жизни пенсионеров при Советской власти, а я ему в ответ заявил: вы построили такую страну, которую построили. Она рухнула под собственной тяжестью и похоронила под своими руинами вас вместе с вашими пенсиями. Мол, какую ты хочешь пенсию, если страна не может экспортировать ничего, кроме энергоресурсов и сырья? Он меня тогда сильно разозлил.

– Но, в сущности, ваша позиция имеет право на существование, – заметил Худокормов с утвердительной интонацией.

– Имеет. Но высказывать её не стоило. У отца тоже было право верить в коммунизм, в Сталина и прочую ерунду.

– Разве могут родители верить государству, если оно преследует их детей за убеждения и слова, а не за преступления?

– Мать думала примерно так же, а отец не смог спустить свою жизнь в унитаз.

– Почему в унитаз? Он как раз бы придал ей смысл, если бы вступился за вас.

– Он вступался. Ходил по судам, адвокатам, прокурорам и прочим инстанциям, но не к правозащитникам. Наоборот, всеми силами доказывал мою непричастность диссидентам и даже меня самого пытался убедить в том же.

– И как же он обосновывал своё мнение?

– Очень просто. Мол, он ведь не против власти, он просто борется с отдельными нарушениями социалистической законности и несправедливостью со стороны отдельных должностных лиц. У него же есть право: вот Конституция, вот статья о свободе слова. Бедняга сам не понимал, что произносит антисоветские речи. А мне постоянно говорил: замолчи ты, наконец. Подпиши все их бумаги, откажись от дальнейших выступлений и возвращайся домой. Они действительно предлагали простой способ прекращения уголовного дела: выступить по телевидению с покаянной речью, отказаться от прежних заявлений и сослаться на моё скудоумие. Мол, враги заморочили мне голову, а я вовремя не разобрался, поддался на их провокацию и теперь горячо раскаиваюсь.

Наташа не понимала слов Ладнова. Точнее, не понимала связи между ними. Отец с ним спорил и не соглашался, но переживал и заступался за него перед лицом государства, а противостоять державной машине сложно и опасно. Почему же он говорит о нём холодно и отстранённо?