Маньяк, похожий на меня. Детективные рассказы и повести

– А почему?

– Как я понимаю, «Бригантина» идёт в поход впервые?

Не то чтобы Саша Брославский ничего не знал про студию юных бардов «Бригантина». Мудрено бы не знать. Её открыли в соседнем помещении три года назад. Присутствовало телевиденье, были аплодисменты и масса гостей. А всё потому, что у штурвала этой «Бригантины» стал Эдуард Мурашов – пожилой, но знаменитый. Уж на что Саша Брославский не выносит всякие песни под гитару, но и он не раз и не два слышал чуть надтреснутый, чуть ласковый голос Э. Я. Мурашова, записанный на магнитофонные катушки и бобины. И «Песенку про сосновые шишки», и, конечно, «Ласточка, ласточка». Ну что? Бывают и похуже песни.

Но вот с турклубом у «Бригантины» отношения как-то не заладились. Легендарный Э. Я. Мурашов был поначалу очень приветлив и всё планировал «совместный лесной фестиваль на Вуоксе», но вскоре обнаружил, что туристы попались неудачные – ограниченные, не понимающие романтики странствий и напрочь лишённые музыкального слуха. Его раздражало, что Аркадий Павлович Коваль, которого бард Мурашов сперва рассматривал как естественного соратника, почему-то отказывается брать «с собой на скалы» истеричных девочек, пишущих стихи о жестокости мира и готовности немедленно этот мир покинуть. Мальчиков в «Бригантине» числилось гораздо меньше, они ценились там на вес золота и вырастали наглые, с самомнением, вроде вот этого рыжего Вадима, у которого вид сейчас был такой, будто он вот-вот разобьёт гитару об голову. И не об свою.

– Мы редко ходим в походы, – честно созналась Майя, – но три раза осенью ездили в Павловск.

– Осенью там очень красиво, – вежливо склонил голову Брославский, искренне надеясь, что после этих слов незваные гости просто встанут и уйдут. Подействовало, но не на всех. Марецкий окинул презрительным взглядом разбросанные по столу катушки ниток и верёвки, шагнул к двери и уже оттуда погрозил пальцем:

– Я человек нездоровый! – напомнил он товарищам по «Бригантине». – Я тоже кого-нибудь приведу!

И вышел из учебного класса, зацепив гитарой за притолоку. Обиделся, то есть.

– Вы пришли спросить, можно ли брать с собой в поход посторонних? – спросил Саша и тут же проклял сам себя. Бородатый Толя, поражённый Сашиной проницательностью, смотрел на него теперь с таким восхищением, что пришлось язвительно добавить: – Или насчёт водки, сколько покупать?

Толя даже очки с носа снял, а Левин расхохотался особым, беззвучным смехом человека, собравшегося эмигрировать в Израиль. Майя пихнула его локтем, и серьёзно сказала:

– Витька Светлов…

– Виктор Сергеевич! – тут же поправил Левин, давясь хохотом.

– Виктор Сергеевич Светлов сказал, что приведёт свою знакомую, сокурсницу. Мы с ней никто не знакомы, конечно…

– Это очень плохо! – Толя удручённо покачал бородой.

– Светлов – это тот, который сейчас ушёл?

– Нет, – Левин уже не смеялся, только улыбался, – это как раз другой…

У пожилого барда Э. Я. Мурашова было в «Бригантине», как выяснилось, два любимых ученика – Вадик и Витя. Вадик лучше играл на гитаре, Витя лучше сочинял стихи. Витя, закончив школу, поступил на филологический, Вадик никуда не поступил, подрабатывал расклейкой афиш и утверждал, что «любимцу муз не нужен вуз». Оба по-прежнему проводили в «Бригантине» всё свободное время.

– Светлов – это длинный такой, – догадался Саша, – в кепке джинсовой всегда ходит?

Виктор Светлов зимой и летом щеголял в кепке, брезентовой штормовке с белой рубашкой под ней, чтоб видно было, какой он закалённый и какой небогатый. Однажды Брославский даже видел его по телевизору в передаче про молодёжь. Молодой бард из «Бригантины» довольно долго «рассказывал об истории своей песни», а потом взял да и запел Бёрнса в переводе Маршака, уверяя:

 
Кто честным кормится трудом,
Того зову я знатью…
 

Стихи были хорошие, а играл на гитаре он и правда отвратительно, не играл даже, просто стучал ладонью по струнам.

А зимой «Бригантина» лишилась своего рулевого и капитана. «Бригантину» чуть не закрыли сразу, но в разгар учебного года это ой как непросто. Поэтому у штурвала и оказался один из любимых питомцев автора бессмертной песни про сосновые шишки. И да – это оказался именно тот, кто учится на филологическом и поёт про честную бедность по телевизору. Истеричные девочки в массе своей перестали посещать «студию авторской песни», потому что Витька Светлов – это, скажем прямо, не совсем Э. Я. Мурашов.

– Эдуард Мурашов отбыл на историческую родину, – играя бровями, пояснил старшеклассник Левин и снова получил локтем в бок от Майи. – Тоже своего рода поход.

Кажется, это сказано специально для Толи. Тот промолчал, но так сурово покачал из стороны в сторону бородой, что стало ясно: эмиграция в Израиль – это тоже очень плохо. Толя не относился к любимым ученикам, но остался в «Бригантине» из принципа, не слишком и ему самому понятного.

– Вы хоть палатку ставить умеете?

– Палатка не проблема. У нас для этого Толя есть, а он русский богатырь, – сказал Миша Левин, небрежно кивнув головой вправо, – но я вот, например, в лесу по солнцу дорогу не найду.

– Он чего, – спросил Брославский с огромным подозрением в голосе, – хочет, чтобы я с вами поехал и нашёл вам дорогу? Этого хочет ваш Виктор Сергеич?

– Ну не лично вы, Александр, – печально сказала Майя. До неё, кажется, дошло, что уговаривать Сашу – дело безнадёжное. Толя в очередной раз шумно вздохнул, уронив на стол тяжёлые руки культуриста. На левом запястье у него вместо часов укреплён ремешком компас – видимо, на случай, если Толя заблудится, не дождавшись вылазки в лес.

– Мы узнали, что ваш руководитель болеет. Но мы надеялись, что кого-то попросить можно.

Господи, это правда! Бардам из «Бригантины» срочно потребовался проводник по лесу. Чингачгук, он же Соколиный Глаз.

Саша выдвинул ящик стола и сгрёб туда верёвочную упряжь, которая явно отвлекала Толю. Толя морщил лоб, пытаясь понять, зачем она, и постоянно при этом расстёгивал и застёгивал ремешок компаса. Русский богатырь оказался на редкость нервным.

– Я с вами не пойду, товарищи, – как можно спокойнее сказал Брославский. – И попросить мне сейчас тоже некого, потому что лето.

Брославскому очень захотелось процитировать Аркадия Палыча Коваля. Правда, сказанное касалось не поездки в лес на электричке, а скалолазанья – занятия, где ошибки несколько дороже ценятся. Аркадий Палыч выражался в таких случаях просто, но довольно зло: перед тем, как ты куда-то полез, подумай для начала о том, как ты оттуда грохнешься и сдохнешь. Или как сдохнет тот, кто тебя полезет выручать.

– Но вы же, наверное, не в Заполярье едете и не в горы? Вы куда-то в пригород собрались, с одной ночёвкой, летом, и вас там человек десять. Правильно?

– Час двадцать электричкой, с Финляндского вокзала, – чётко, как будто отвечал контрольную или заполнял анкету на выезд из страны, отрапортовал Миша Левин. – Едем мы пятеро, и ещё Светлов приведёт свою девушку.

– И Вадим сказал, что кого-то приведёт… – напомнила Майя.

– У Вадима нет девушки, – тяжело вздохнул Толя, – и это очень плохо.

Надо им правду сказать, подумал Саша. Не надо вам никуда ехать, товарищи. Это у вас не «первый выезд» получится, а последняя прогулка романтиков с гитарами, которые обожают петь про палатки, но не умеют их ставить. Бард Мурашов не сумел вернуть ушедшую молодость ни себе, ни другим. А уж если едете, не зовите никого с собой. Приглашённые там загрустят.

– Да всё у вас будет хорошо, товарищи, – с широкой улыбкой пообещал Брославский. Майя понимающе улыбнулась в ответ и первая поднялась из-за стола…

…Брославский специально прождал в турклубе ещё полчаса. Он прекрасно заметил, как Толя напоследок зачем-то снял с руки компас и тихонько положил на один из стульев. Вроде, случайно забыл. Саше даже интересно как-то стало, о чём таком задумал поговорить с ним наедине этот русский богатырь.

Толя вернулся ровно через полчаса. Саша сразу показал ему компас, повертев на ремешке, как дохлую крысу. Толя компас взял, снова грузно уселся на стул и сразу принялся протирать очки, стащив их с носа. Близорукость у него и правда сильная.

– Вы верите в предчувствие, Александр? – смиренно спросил Толя. Лишённые защиты линз, голубые, с фиолетовым отливом глаза его смотрели при этом так кротко, будто Толя решил в случае неправильного ответа притащить Брославского в лес силой.

– Верю, – сказал Саша, и собеседник, настроившийся, видимо, на долгий спор эзотерического характера, снова растерянно моргнул, но тут же собрался с мыслями.

– Год назад, – сообщил Толя похоронным тоном, – я ходил в «Бригантину» как на праздник. Как в храм ходил. Вы слышали последние песни Эдуарда Мурашова, Александр? Не про туманы и про шишки, а настоящие, лучшие его песни? «Покров на Нерли» вы слышали? «В старой часовне»?

Брославский сокрушённо покивал. Надо было, конечно, запереть двери и вовремя уйти. Не померли бы эти романтики в страшном пригородном лесу без Толиного компаса.

– Сейчас – не то! – доверительно сказал Толя, вполне удовлетворённый пониманием собеседника. – Вы бы слышали, Александр, последние Витькины песни – они переполнены грязью. А Вадим вообще… вы знаете, Александр, он теперь посещает рок-клуб!

– Это ужасно, – согласился Брославский, – но вы же водку-то не берёте, как я понял?

– Да Бог его знает, – чуть ли не шёпотом проговорил Толя и склонился над столом, коснувшись его бородой, – что там с нами будет в этом лесу муравьином!

– В каком? – переспросил Брославский.

Для пущего, очевидно, идиотизма Толя оглянулся на дверь. Не дай Бог, подслушают.

– «Муравьиный лес». Новая песня Витьки Светлова, никто не слышал ещё. Он только пообещал, что споёт и расскажет. Он теперь не просто поёт песни, он сначала про них расскажет, а потом споёт. Так делал Высоцкий. А вы знаете, Александр, что Высоцкий умер страшной смертью? Можете мне не верить, можете смеяться. Но я точно знаю, что Витька Светлов нас не просто так в этот лес везёт. Он там жил, на даче, в посёлке рядом. И что-то очень плохое там с ним случилось. Ещё в детстве.

– Это он так сказал? Или это такое предчувствие?

Толя поджал губы, спрятанные в бороде, и снова стал похож на глубокого старика. Оказалось, он просто вспоминает стихотворные строчки:

 
Муравейник горит,
Во дворе кто-то плачет…
Смотри!
Дверь на старую дачу
Запри…
 

Толя цитировал нараспев, но было ясно, что в любую секунду он способен запеть. И чтоб предотвратить это бедствие, Саша Брославский спросил скучным деловитым тоном:

– Как называется посёлок, где Витька Светлов жил в детстве? Оселки?

Толя обалдел. Ему было бы неприятно это признать, но в данном случае он не «изумился», не «был поражён» и даже не «вытаращил глаза» под мощной оптикой, а именно что вульгарно «обалдел», не понимая, как же Брославский угадывает то, чего ему не говорили? И Саша цинично воспользовался этим:

– Ладно, товарищ, говори, во сколько вы на вокзале собираетесь. Я подойду, посмотрю, как у вас рюкзаки собраны. Если вдруг окажется время свободное, могу довезти до места, мне не трудно. Места знакомые. У самого там дача была.

– В одиннадцать утра, на Финляндском, – тихо сказал Толя. Он сидел за столом, и смотрел снизу вверх на Брославского, который поднялся, чтобы наконец-то уйти. Брославский был очень зол на себя самого и на студию «Бригантина», разумеется, тоже. Мне это надо? Мне это ну вот совершенно не надо! – думал он. А Толя, оказывается, думал о другом.

– Александр, – спросил он всё так же тихо, но с новой ноткой в голосе. Видимо, каждый новый человек, кто присоединялся к грядущему походу, автоматически вызывал у Толи опасения и сомнения, причём самого непредсказуемого свойства, – если не секрет, вы сами какой национальности?

Сашу Брославского трудно поставить в тупик, но Толе это удалось. Больше всего хотелось назваться могиканином, гуроном или каких там индейцев обычно зовут, чтобы без лишних проблем сходить в лес. Но Толя, насколько его за полчаса узнал Саша, вполне мог не понять шутки.

– Брославский, – пояснил Саша, – это, как ты понимаешь, от названия города. Вроцлав, есть такой город в Польше. Так что я, очевидно, в каком-то поколении поляк. Но, честно говоря, пока ты не спросил, я никогда об этом не задумывался. Можно, я дверь закрою?

Толя не возражал, сразу встал из-за стола. Но Саша всё-таки расслышал, как Толя пробормотал себе в бороду, как бы самого себя уговаривая, что ситуация не так уж плоха, что шансы на спасение есть:

– Тоже, в конце концов, славяне…

Ну плохо у них были собраны рюкзаки!

Рюкзак Толи оказался просто неподъёмно тяжёлый, как будто русский богатырь забавы и удали ради напихал туда булыжники и корчёванные пни. Рюкзаки Майи и Левина выглядели типично для школьников, собирающихся сдавать экзамены на отлично. То есть бугрились и торчали в разные стороны самыми разными предметами, найденными по квартире в спешке рано утром. Саша смог различить пакет с солью, топор, краешек байкового одеяла и покачал головой. Майя виновато развела руками и сказала:

– Лев, можешь это всё уложить как-то рациональнее?

Марецкий, разумеется, явился на вокзал как был накануне – с гитарой за спиной и в новых, только что купленных кедах. Но этого мало. Следом за ним шёл хрупкий, симпатичный и скромный на вид юноша, одетый в штаны цвета хаки и рубашку армейского покроя. Увидев, кого притащил с собой Марецкий вместо ожидаемой девушки, Толя вздохнул с таким ужасом, что оглянулись все пассажиры на перроне.

– Его зовут Брюс! – весело сказал Марецкий, кажется, даже не понимая, в каком количестве грехов, противных славянской морали, его только что заподозрили. – Вы его никто не знаете, мы с ним на концерте «Наутилуса» познакомились.

Марецкий смотрел мимо Саши. Просто не замечал присутствия человека, который посоветовал певцу оставить дома гитару. А Брюс сразу увидел Майю с Левиным и сказал им:

– Когда укладываешь рюкзак, что главное? Главное – логику понять!

– Давай, расскажи мне про логику… – прошипел Левин, пытаясь застегнуть пряжку на ремешке, порванном ещё лет двадцать назад предыдущим поколением романтиков.

Виктор Сергеевич Светлов, он же Витька Светлов, появился, как и полагается человеку ответственному за всё, минуты за три до отправления электрички. Он шёл по перрону, натянув кепку до самого носа и сунув руки в карманы брезентовой куртки. Рубашка на нём была белая, свежая. Рюкзак за спиной – новый, удобный, с алюминиевой рамой. Но это всё не главное. Главное, что рядом шла унылого вида, стройная, хотя немного сутулая девушка, облачённая в тёмно-жёлтый гэдээровский комбинезон и тяжёлые ботинки. Вообще без рюкзака.

Надо отдать должное Светлову – это не вышло похоже на смотрины невесты. Скорее казалось, что романтик, бард и звезда молодёжных телепрограмм Виктор Сергеевич раздобыл где-то породистую лошадь тёмно-жёлтого цвета и теперь хвастается.

– Прошу любить и жаловать! Это Таня Таволгина. Она учится со мной на курсе!

– Я люблю авторскую песню, – скромно сказала Таня, остановив выжидающий, хотя и унылый взгляд на золотистой гитаре над головой Вади Марецкого.

– А это Брюс! – вместо ответа сообщил Вадя. – Тоже прошу любить и жаловать! У парня гениальные уши. Он разобрал мне все тексты «Нау», прямо с кассеты!

Другой бы смутился сомнительному комплименту, но только не мальчик в зелёном. Он прервал беседу с Майей, которой что-то доверительно, чуть ли не на ухо втолковывал, шагнул через рюкзак, а заодно через Мишу Левина возле рюкзака, и обратился непосредственно к Тане:

– Привет! В тексте песни ведь что главное?

– Логику понять! – подсказал сидящий на корточках Левин.

Таня огляделась с видом застенчивой лошади, которой предложил выпить на брудершафт попавшийся под копыта суслик. Вообще-то, сокурсник Светлов обещал компанию талантливых бардов. А она видит перед собой на семерых человек одну гитару, одну бороду и пару школьников. Потом Таня заметила Брославского, который был похож на барда и туриста куда больше других. И Светлов тоже Сашу заметил.

– Слушай, спасибо, что согласился! – он тряс и стискивал Сашину ладонь довольно сильными пальцами и улыбался довольно искренне, хотя заслонённые козырьком кепки глаза эту искренность портили. – Мы же так, стишки кропаем… на струнах бренчим… люди ерундовые, несерьёзные, костёр развести без керосина не сможем.

Самокритично, оценил Саша, понимая, что ещё немного – и упустит шанс уйти с вокзала.

– Какие Оселки-то? – осведомился он. – Верхние?

– Верхние! Как догадался? Сам там жил? – Светлов улыбался на каждую фразу, и трудно было поверить, что он сочиняет какие-то грязные песни, способные напугать культуриста Толю. Так улыбаются люди, которых природа хоть чем-то одарила и лишила, таким образом, комплексов. В случае Светлова божий дар, видимо, двойной – высокий рост и талант.

– По Муравьиному лесу догадался, – пояснил Брославский. И загадал: если сейчас этот самовлюблённый тип в кепке начнёт выяснять, да как, да почему, да через кого стала известна строчка его новой песни? – пусть лезет в свою электричку, благо та вот-вот тронется. А я тут в городе поразвлекаюсь, прикидывая, согласно давнему совету Аркадия Палыча Коваля, как и кто из них погибнет в своём турпоходе. Просто так, для прикола и развития воображения.

Но Светлов не стал ничего спрашивать, а, обернувшись, представил Сашу с таким видом, словно они сто лет приятельствуют. И это он умудрился сделать, так и не спросив ни имени, ни фамилии!

– Знакомься, Тань: наш эксперт по туризму! Без него мы погибнем в Муравьином лесу!

– А вы тоже с нами едете? – уточнила Таня.

Она глядела на Брославского взглядом унылой кобылы. Так глядела, что Саша невольно задумался, как выглядит со стороны: стриженый, в белой футболке с мордой Микки-Мауса на груди. Тебе нужны такие долгие девичьи взгляды? – спросил он сам себя и сам же себе ответил: тебе это всё совершенно не надо, товарищ! А вслух сказал:

– Конечно, еду.

…Чай пили долго и много. В котелке плавали сосновые иголки и угольки, чай обжигал руки и губы, но казался страшно вкусным.

– Молодцы, девчонки, хорошо заварили! – громко сказал Миша Левин и шумно отхлебнул из кружки. Но на Майю всё равно жалко было смотреть.

– Пить хочется потому, что мы кашу пересолили, – честно уточнила она.

Если уж совсем по-честному, то готовила кашу Майя, а посолила Таня. Но та не мучилась угрызениями совести, а молча смотрела на огонь.

– Это вы на радостях, – утешил девушек добрый Левин, мужественно доскребая последние крупинки. Остальные кашу не осилили, даже обжора Марецкий.

– Брюс, печенюжку передай! И повидло! – требовал он, отставив на траву недоеденную миску. Устроился он теперь ещё удобнее, чем раньше, притулившись к рюкзакам, сваленным возле палатки. Гитара в руках. Периодически Вадя тренькал на одной струне, напевая при этом тоненьким, отменно противным голоском:

 
– Казанова-Казанова,
зови
меня
так!
 

Но никто его не никуда не звал. Брюсу было не до печенюжек, он охмурял Майю.

– Когда пересолено – это значит, что хозяйка влюбилась. Есть такая примета в Японии. Я много общался с японцами, когда занимался единоборствами…

– В меня она влюбилась! – недружелюбно уточнил Левин и снова потянул чай из кружки, глядя поверх неё, как раздражённая такса. Брюс тут же отошёл, от греха.

Солнце ушло за верхушки сосен, и тут же запищали комары. Опытный Саша Брославский полез в карман за тюбиком «Дэты». Несколькими привычными движениями он размазал ядовито пахнущий крем по жилистым рукам и лицу. Тёмные коротко стриженые волосы и невозмутимое лицо и правда делали его похожим на индейца-проводника, но впечатление скрадывала футболка с Микки-Маусом.

Таня грустно сидела рядом со Светловым, застегнув комбинезон до самого горла

– А песни мы когда петь будем, Витя? – спросила она кротким голоском капризной барышни. Должно быть, это совсем не тот тон, каким принято обращаться к теперешнему руководителю студии «Бригантина». Светлов молча извлёк из пачки квадратинку печенья, алюминиевой ложечкой намазал на него повидло, откусил. Таня проводила лакомство грустным взглядом.

– Ещё не все собрались, – ответил жующий Виктор Сергеевич, мрачно, как будто председательствовал на суде. Настроение у Светлова не лучшее. Толя ушёл в лес и пропал. Вадя Марецкий явно намекает, что неплохо было бы петь хором у костра не авторскую песню, а модный «Наутилус Помпилиус». Да и Таня что-то уж слишком любуется Микки-Маусом.

– А ты кепку свою можешь снять? – спросила Таня, сидящая на великодушно подстеленной штормовке и щекой потёрлась о плечо Светлова. Комаров отгоняла.

– Что? – изумился руководитель «Бригантины», всё больше опасаясь за свой авторитет.

– Шляпу сними! – хохотнул Марецкий, изобразив кавказский акцент. – Ты с дамой разговариваешь, между прочим. Тебе что, солнце глаза слепит, что ли? Так уже закат. И печенюжку передай, не жадись.

– А то глаз не видно, – сказала Таня с хитроватым видом жёлтой лошади, пробующей командовать извозчиком, – а ты петь будешь, Витя. Представь, что Высоцкий выступал бы в тёмных очках.

– У меня батя, когда в Горном учился, – немедленно поддержал девушку Брюс, – они с Высоцким часто водку пили. Поэтому у него так много песен про геологов.

Витя Светлов сорвал кепку с головы и поглядел на Брюса с видом: «Да ты-то, салага, чего в разговор умных людей суёшься?». Брюс сделал вид, что просто проходил мимо, и только отойдя на пару шагов, пожал плечами с видом: «Слова не дают сказать!». Навстречу ему из-за красноватых в закатном свете сосен, появился могучий Толя. К груди русский богатырь прижимал топор, а на плече нёс две подпорки для палатки, которые, не жалея сил, только что вырубил из болотных коряг где-то там в чащобе. Подпорки были толщиной в руку…

Когда джинсовый козырёк не закрывал ему пол-лица, Виктор Сергеевич Светлов казался вполне симпатичным блондином лет двадцати. Глаза его смотрели немного растерянно, как будто с него только что сняли большую часть одежды. Ему без кепки не по себе.

– Где ты ходишь, Толя?

Толя посмотрел на свои суковатые дубины, потом на палатку, обошедшуюся без них, и тяжело вздохнув, предложил:

– Может быть, «Ласточку» споём? В память Мурашова?

– Мурашов не умер, – хмуро откликнулся Левин, – он просто уехал в Израиль.

– Ну, как русский поэт он в известном смысле умер, – пробурчал в свою бороду Толя, но настаивать на «Ласточке» больше не стал. Поднял ножик, оставшийся возле грязных мисок, и принялся обстругивать одну из никому не нужных подпорок для палатки.

– Толя не ел ещё… Положи ему каши, Майя… – милостиво повелела Таня.

– Или мою можешь доесть, – предложил душевно щедрый Марецкий, – а мне печенюжку передай, пожалуйста.

Толя скорбно помотал бородой и сел. Рядом тут же непринуждённо расположился неуёмный Брюс и спросил:

– В метании ножей что главное?..

Светлов звучно прокашлялся, требуя тишины. И тишина над поляной повисла, пищали только комары да Вадя Марецкий тихонько дёргал за гитарные струны и тоненько тянул, стараясь заглянуть в глаза Тани Таволгиной:

 
– Уважаемые дамы из пылающих гнёзд,
Вас погасят сегодня кавалеры белых звёзд…
 

– Я хочу показать вам новую песню! – решительно сказал Светлов, и Вадя, смирившись, замолк. – Но сначала, как обычно, немного расскажу, чтобы стало понятнее содержание. Сначала я думал, что рассказ получится долгий… Но тут комары, лес, внимание слушателей рассеяно. Зато многое вы и так видите. Вот этот лес. Вот эти тропинки и эта тишина. Сейчас тут никого нет, сейчас июнь, ни грибов, ни ягод. Но во второй половине лета из Оселков сюда начинают ходить дачники…

– Откуда начинают ходить? – уточнил Марецкий с преувеличенным интересом.

– Посёлок так называется. Верхние Оселки.

– А есть, что ли, ещё и Нижние?

– Вадя, тебе печенья, что ли, дать?

– Да я сам возьму! – независимо огрызнулся Марецкий, дотянулся до пачки, вытащил почти половину и с негодующим видом принялся отряхивать рукав, испачканный золой от костра.

– В августе здесь частые грозы и душная жара, – сказал Светлов словно нарочно для того, чтобы озябшая Таня придвинулась к нему плотнее. Комары пищали всё громче, но одухотворённого творческим вдохновением барда облетали пока стороной. Остальные уже начали ёжиться и почёсываться, один Брюс был рад летающим кровососам. На каждого комара, осмелившегося покуситься на обладателя синего пояса по каратэ, Брюс сначала, прищурясь, смотрел, а потом убивал, шёпотом приговаривая при этом:

– Ки-йя!

«Если я предложу „Дэту“ Тане или Майе, – размышлял тем временем Брославский, – Светлов и Левин убьют меня гитарой Марецкого и бросят тело в костёр. Если я предложу репеллент кому-то из парней, одного тюбика на всех не хватит. Ну, значит, сами виноваты, туристы липовые».

– Теперь включите воображение, – скомандовал Светлов. – Мальчику всего лет девять. Мальчик пришёл сюда утром, накануне был дождь, но уже снова жарко. Душная парилка, скользкая хвоя под ногами… Мальчик бежит по тропинке…

– Зачем? – не утерпел Марецкий, но этого вопроса рассказчик как раз ждал.

– Родители решили, что будет здорово, если мальчик станет бегать по лесным дорожкам каждое утро. Чтобы к первому сентября прийти в школу сильным и ловким.

– Смелые родители-то, – заметил Левин. – Майя, мы же брали одеяло. Чего ты на холодном-то сидишь, будущий доктор?

– Одеяло в рюкзаке у Толика, – гордо сообщил Брюс. – Это я его туда переложил.

– Этот мальчик – я, – сухо, но повысив голос пояснил Светлов. – И произошло всё это одиннадцать лет назад. Тогда про Чикатило в газетах ещё никто не печатал. Мальчик бежал по дорожке, а когда видел большой муравейник, сворачивал к мосту. Вы все видели, какие в этом лесу муравейники. Там, у дота.

– Здоровые, – подсказал Вадя Марецкий. Он внимательно разглядывал комара, сидящего на его покрытой рыжеватым пухом руке и надувающегося в красную капельку. Дождался, пока тот расправит крылышки, прихлопнул и размазал по руке в кровянистую пыльцу. Даже «ки-йя» не сказал, только злорадно улыбнулся.

– Мальчик ещё не добежал до поворота, когда почувствовал запах дыма. Очень приятный запах, особенно когда в мокром лесу. Мальчик решил, что там, за поворотом увидит компанию туристов, ну вот такую, как наша вроде…

Майя вскрикнула от боли, хорошо так вскрикнула, как обычно воспитанные школьницы себе кричать не позволяют. Это она полезла искать одеяло в Толином неподъёмном рюкзаке и на что-то там напоролась пальцами. Майя поспешно сунула пальцы в рот и начала их облизывать языком, часто-часто, как кошка. Но кровь продолжала бежать.

– Я ничего, – говорила она не слишком внятно, – я разберусь. Продолжай, Витя, пожалуйста…

Светлов, как человек ответственный за всё, продолжать рассказ не стал, но сурово сдвинул брови. Левин, зашуршав курткой, тоже дотянулся до Толиного рюкзака и извлёк что-то вроде ребристой формочки, которыми дети куличики в песочницах лепят. Края у формочки были острые, как тупой ножик.

– Это что такое? – спросил Левин грозно и потряс странным предметом. Предмет издавал жестяной грохот, похожий на отдалённые раскаты грома.

– Это небьющаяся металлическая тарелочка, – ответил Толя, хотя не очень уверенно.

– Это формочка для заливной рыбы, душа ты наша русская и православная! – заорал Левин. Майя вцепилась в плечо его куртки так, как будто Левин собирался драться:

– Всё, Лев, всё! Смотри, уже не течёт! Давай Витьку послушаем! Виктора Сергеевича…

Левин покачал головой. И Толя покачал головой и молча вернулся к вырезыванию на своём чудо-посохе спиральных узоров и глазок. Светлов некоторое время вроде как вспоминал, на чём остановился. На самом деле его молчание означало: ещё раз меня перебьют – и не будет вам страшной песни про Муравьиный лес. Пока тянулось это молчание, Брюс дотянулся до костра извлечённой из пачки сигаретой. Смелый мальчик ещё и курит, подумал Саша Брославский. Отлично. Впрочем, они тут все – мальчики.

– Мальчик выбежал за поворот лесной тропинки и остановился. Потому что увидел не костёр, а подожжённый муравейник. Мальчик и раньше слышал, что в лесу появился человек, который для чего-то поджигает муравейники. Многие, кто собирал грибы-ягоды, натыкались на выгоревшие круглые пятна. Муравейники сгорали дотла.

– Это когда каждый день дождь? – удивился Левин. Майя пихнула его локтем в бок, но Светлов вопросу обрадовался. Миша задал вопрос по делу, Миша слушает.

– От выгоревшей земли шёл запах керосина. Говорили, что тот, кто это делает, приносит с собой канистру. Но когда я его увидел, канистры в руках у него не было.

– Так ты его видел? – тихо спросила Таня. Светлов добился, чего хотел, они оба смотрели на костёр широко раскрытыми глазами, как бы видя в языках пламени страшную легенду. Саша Брославский на секунду даже позавидовал, даже чуть пожалел, что не сочиняет песен про «дверь на старую дачу запри».

– Я не думал, что он так выглядит, – медленно проговорил Светлов, понимая, что все его наконец-то слушают. – И это оказался не пацан из посёлка, не пьяный ханурик. Трезвый, но старый. Не грязный вонючий старик, а такой, как бы сказать, заскорузлый, давно нестиранный, но уверенный в себе. Бывают такие холостяки, живущие в деревенских домах, сколько им лет, поди пойми. Если бы он обернулся, если бы погнался за мальчиком, думаю, догнал бы легко. Была у него в руке палочка, но не потому, что хромой, а как грибники ходят, подберут ветку сломанную и шастают по лесу. И шляпа. Такая, стариковская шляпа, знаете, коричневая, поля узенькие.

Красный закат за лесом окрасил верхушки деревьев. Темнота сгущалась. Брославский по очереди посмотрел на сунувшую в рот пальцы Майю, на Брюса с прилипшей к губе сигаретой, на могучего Толю, который зябко поёжился. Нет, Виктор Сергеевич неприятный тип и посредственный руководитель поэтической студии, но страшные истории у костра он рассказывать умеет.

– Человек этот не обернулся, – сказал Светлов. – Мальчик тихо ушёл обратно по тропинке. Вернулся домой и всё рассказал. Родители решили, что по лесу бегать не надо, там кочки, ямы, мало ли что. А через два дня в лесу нашли убитого человека.

С этими словами Витя Светлов протянул руку в сторону Вади Марецкого, как бы требуя подать ему гитару. Но Вадя вместо этого выпалил:

– Полная чушь! Это во-первых!

Вот оно и началось, спокойно подумал про себя Брославский. Он сразу, как услышал про поход «Бригантины», знал, что они тут перегрызутся, эти романтики-неумехи. Потому и поехал, из чистого альтруизма. Чтобы на них палатка не упала, чтобы они спичками себе причёски не попортили. Ну и что толку? Как разнять двух бардов, дерущихся за гитару?

– Что именно полная чушь? – высокомерно осведомился Светлов. – Если тебе что-то непонятно, ты спрашивай, Вадя.