Потом было счастье. Не раньше чем через час, всклокоченные и помятые они добрались до постели и рухнули в нее – ни до чего не было дела, оба провалились в сон как в спасение.

Допустим, стоит на улице мужчина с букетом и сияющим лицом. Дополнение в угоду толерантности: цветы ему не подарены. Что о нем сказать? Первое, что приходит в голову: он не женат, но собирается. Бежит к невесте. Второе: он не женат и не собирается. Бежит за удовольствиями. Третье: он женат, но цветы – не жене. Понятно, куда бежит. Четвертого не дано. Если бы цветы предназначались супруге, их, метя улицу бутонами, тащили бы как веник, с печатью вынужденности на постной физиономии.

Из правила было нелепое исключение – он, любящий до потери сознания неправильный муж. С определенных пор Влад понял, что нашел сокровище, перевесившее все возможности мира. Оставшееся существует потому, что оно где-то существует, не больше. Пусть кто-то неустроенный и жалкий твердит, что «чужим милее наше, а чужое – нам». С глупыми не спорят. Это их беда – недалеких, несчастливых, зарящихся на чужое. Менее преуспевшие в беготне на месте им даже завидуют, называют счастливчиками и смакуют подвиги на поприще разовых удовольствий. Но если человек умеет любить только физически – человек ли это? Чем отличается от животного? Зачем нужен?

Влад не понимал. Таким, видно, уродился – тупым и не понимающим простейшего, что для других очевидно.

С другой стороны: да, вот такой он тупой и не понятливый… но ведь счастливый. И никому-никому не завидующий.

А разве нужно что-то еще?

Утром, когда глаза Нины открылись, над кроватью висело свежеотпечатанное изображение. Картинка вышла чуть смазанной, но это лишь прибавило шарма. Мелькание Влада на заднем плане прошло незамеченным, для ночной экспозиции неподсвеченных движущихся объектов не существовало, запечатлевались только статичные. Под царственностью каменного шедевра Нина стояла одна. Красочной аурой вокруг вились буквы, выписанные рукотворным светлячком – обволакивающие, чувственные, тянувшие в объятия. Движения яркого экрана выставленный режим съемки передавал как картинку – так на снимках ночных городов свет автомобильных фар на дорогах становился сплошными линиями. Движения телефоном стали буквами. Буквы сливались в слово и говорили самое важное, самое приятное, самое нужное, объясняя произошедшее и зовя в путешествие по времени до крайней точки и за нее:

«Любимая!»

Ой, всё

Положив голову мне на плечо, ты нежилась в согревавших руках, за окном пели птицы и ветер, на кровати танцевали наши спевшиеся души. Счастье.

– Знаешь… – сказала ты и умолкла.

– Нет, – откровенно ответил я, – не знаю.

– Впрочем, наверное, не нужно.

Нет уж, дудки.

– Уже нужно.

– Нет, зря я начала.

Вот она – женская логика. Начать, заинтриговать, оставить.

– Теперь – точно нужно.

– Не знаю, как сказать…

– Скажи прямо.

– Но…

– Никаких «но».

Не люблю «но», просто ненавижу. Известно же: все, что до «но», значения не имеет. Из-за препротивнейшего двухбуквенного союза возникает ощущение, что вся наша жизнь – одно сплошное бесконечное «но».

Ты понимающе кивнула, но все еще сомневалась.

– Не знаю. Ты обидишься.

– Почему?

– Это… нехорошо.

– Кому?

– Не «кому», а просто нехорошо. Неприлично.

– Между нами осталось еще что-то неприличное? Непременно нужно исправить.

Ты отвела так и не сползший в улыбку взор.

– Ты не понимаешь.

– Чего?

– Этого.

– Прости, не понял, чего «этого»?

– Серьезности того, что я пыталась сказать.

– Это настолько серьезно?

Мышцы у меня окаменели. В лице, видимо, тоже что-то изменилось.

– Что ты, – испугалась ты произошедшей метаморфозы, – совсем нет.

– Тогда я совсем ничего не понимаю.

– Вот ты со мной и согласился.

Твое лицо озарила чистая лучистая улыбка.

– С чем? – опять не понял я.

– С тем, что ты не понимаешь.

Я окончательно запутался.

– Мы сейчас говорим вроде бы не о согласии насчет понимания. Ты собиралась мне что-то сказать. Я слушаю.

– Ну ладно. Хорошо. Только не смейся.

– Я когда-нибудь над тобой смеялся?

– И не обижайся.

– Обещаю.

– И не перебивай.

– Само собой.

Ты вздохнула. Отступать было некуда.

– Знаешь… – Пауза затянулась. Встряхнув головой, ты зарылась лицом в ладони. – Нет, не могу.

Я обнял тебя еще крепче. Ты уткнулась лбом мне в плечо. Родная, любимая, единственная. Теплая, нежная. Вкусная. Моя. Здесь и сейчас, вчера и завтра, отныне и навсегда. Такая, как сейчас – прекрасная и задумчивая. Милая и непосредственная. Искренняя, робкая. Наивная и обольстительная. Ты излучала чарующее тепло, окутывая им с ног до головы. Исходящие от тебя искушающее обаяние и надежный покой туманили мозг и заставляли забыть обо всем.

Но не о том, что зудящей занозой сидело в мозгу.

– И? – выдохнул я в нетерпении.

Мои пальцы сжались сильнее.

Ты легонько поежилась.

– Ну не могу я. Это не просто.

– В жизни все не просто.

– Да. – Ты выдохнула с облегчением. – Ты прав. В жизни все не просто.

– И?

– Что «и»?

– Говори же, наконец.

– Что говорить?

– Откуда я знаю?

– Зачем тогда спрашиваешь, если не знаешь?

– Откуда мне знать, если ты еще не сказала?

– Чего?

– Того, что хотела сказать!

– Я уже все сказала, потом ты со мной согласился, а я признала твою правоту.

– Нет, ты хотела сказать что-то еще.

– Ничего я не хотела.

– Но ты начала…

– Это ты опять начинаешь. Сколько можно? – Ты отстранилась. – Такой хороший вечер был, а ты опять все испортил.

Пашка

После ужина Пашка пристроился с книжкой в углу дивана. Отец оторвался от экранных «пешеходов юродивых», как с чьей-то подачи именовал наших футболистов, хотя болел за них всей душой и, не задумываясь, отдал бы за победу почку. Даже обе.

– Что уважаемый Паландреич заказал Деду Морозу?

Отец часто величал разменявшего семнадцатилетие Пашку по имени-отчеству – с напускной серьезностью, где смешались ирония и любовь.

Пашка задавил вздох в зародыше.

– То же, что и в прошлом. Вместо смартфона прижимистый старик опять приволок под елку пакет с конфетами от заводоуправления.

– Дрюня, зачем мальчику душу рвешь? – Мама с укором покачала головой. – О подарке поговорим, когда насчет премии прояснится.

Дрюней Андрей Александрович был только для мамы. В ответ отец звал Александрину Андреевну Дриной, вместе получалось чудесно.

Мама, одетая в цветастый халат и шлепанцы, гладила белье на письменном столе, отец в майке и трениках эмоционально «болел за наших» в кресле напротив телевизора, одной рукой он с чувством скреб пузо под майкой, в другой задумалась о гримасах реинкарнации початая бутылка пива. Пашка поморщился: не семья, а телепародия на саму себя. Антураж соответствовал: потертая мебельная «стенка», люстра с покрытыми паутиной пластиковыми висюльками, продавленные тремя поколениями диван с креслом… До смерти хотелось чего-то другого, нового, но для рывка в светлое будущее не хватало денег. Доход семьи откладывался на операцию для бабушки, остальное уходило на помощь уехавшим учиться сестрам.

– Дрина, запомни, наш мальчик – уже не мальчик, на телефон он заработает сам. И в упор не понимаю, чем его нынешний аппарат не устраивает. Столько лет прослужил и еще не меньше прослужит. У нас и таких не было. – Во взгляде мамы скользнуло неодобрение, отец сменил тон: – Что-нибудь придумаем, когда годовую премию выдадут.

Пашка процедил с дивана:

– Будет премия или нет – зависит от меня.

– Что-то не получается? – посочувствовала мама.

– Я не о своей премии. Говорю обо всех.

Такого впечатления на родителей не удавалось произвести даже пятеркой по английскому. Отец приглушил звук телевизора.

– Изволь объясниться, Павел Андреевич.

– По сборке не укладываемся.

– При чем здесь ты?

Пашка отложил книгу, разговор предстоял долгий.

– В цеху мне поручили тряску и поливку готовых антенн. На вибростенде каждую положено держать по сорок минут, а дождевание делать по два часа. Антенн много, к Новому Году не успеть при всем желании.

После девятого класса Пашка сразу пошел на завод. Завод был военным, родители работали там же, папа – токарем, мама – нормировщиком. Пашку пристроили учеником слесаря-сборщика – в элиту рабочего класса, как она виделась со стороны, поскольку все заводские рабочие носили черные халаты, и только работники сборочного цеха – белые.

Профессия «слесарь» в названии оказалась фикцией, единственным занятием была сборка. Как на конвейере, только без конвейера. Готовую продукцию рабочие сами переносили с участка на участок. В цеху собирали наземные и корабельные станции слежения. Весь завод, можно сказать, работал на сборочный цех, а цех – на бригаду крупноблоковой сборки и сдачи заказчику. Ученику поручили простейшее дело – таскать готовые антенны на испытания тряской и водой.

Мама всплеснула руками:

– Станции отправят военным только после праздников…

– До отправки они могут месяц в цеху лежать, – перебил отец, – но продукция должна быть опломбирована датой уходящего года, иначе…

Он со вздохом умолк. Годовая премия заводчан зависела от выполнения плана, а тот, как теперь выяснилось, срывался по вине сборщиков. Родители переглянулись, выражения лиц предвещали наступление тяжелых времен. В семье рассчитывали на премию. В планах ее уже распределили и потратили.

– Ничего нельзя сделать? – Надежда в мамином голосе изо всех сил боролась со здравым смыслом. Пашка признался:

– Вчера подошел Валерка Ясин, он занимался тряской и дождеванием до меня. Валерка сказал мне по секрету, что с вибростенда под душ и обратно можно весь день таскать одни и те же две антенны, а остальные сразу передать на финальные испытания. Со стороны будет казаться, что работа идет с каждой. Бригада выиграет уйму времени.

Отец трудился в цеху обработки металла, мама – в заводоуправлении, но оба примерно представляли Пашкину работу. Под словом «антенна» обычно подразумевается проволочная решетка, длинный штырь или жестяная тарелка, большинство гражданских антенн выглядит именно так, но антенна военной станции – это тяжеленная, похожая на стального ежа, конструкция с собственным электронным блоком размером с хороший ящик. Если подлезть коленями снизу и правильно взяться сверху, в одиночку ее можно перенести в помещение с вибростендом, напоминавшим стиральную машину, запущенную в режиме сушки. Там прикрепленную болтами антенну трясло необходимое время, после чего Пашка тащил ее в душевую, где надолго оставлял под бившими со всех сторон струями воды. После испытаний квалифицированные слесари-сборщики производили проверку на герметичность и подтягивание внутренних соединений, готовые антенны соединяли с блоками станции, бригада на грузовике выезжала за город на полигон, где проверяла систему в сборе, подняв на высокой мачте. Последний штрих по возвращении – упаковка и опломбировка ящиков представителями завода и заказчика.

Завтра – последний рабочий день года. Бригада не укладывалась в график, даже оставшись во вторую смену. Предложение Пашкиного предшественника показалось маме отличным выходом.

– Вот! – обрадовалась она. – Хорошо придумали.

– А войска получат не пойми что?! – взорвался отец. Даже пиво в руке расплескалось.

По убеждениям он был из тех несгибаемых коммунистов, у кого дома или в машине на тебя откуда-нибудь обязательно смотрит с фотографии усатый Иосиф Виссарионович. Мама, словно в противовес, была либералом в худшем значении этого слова. Отец гордо говорил «Родина», а мама, пренебрежительно, «эта страна». После какой-нибудь теленовости от Александрины Андреевны часто слышалось «Какой ужас, надо валить», с чем Андрей Александрович мгновенно соглашался словами из бородатой шутки: «Давно об этом говорю. Кого первым?» Непонятно, как сошлись и десятилетиями уживались в одной квартире столь разные люди. Скорее всего, мама полюбила отца за несгибаемость и самоотверженность, а он ее – за отстаивание интересов семьи любой ценой и… наверное, было за что еще. Некогда мама блистала красотой, у нее отбоя не было от ухажеров. Мировоззрение родителей могло разделиться с годами или, возможно, они изначально видели друг в друге больше хороших людей, чем идейных противников, но семья счастливо существовала и вырастила троих детей. Сейчас обоим родителям наступили на больную мозоль.

– Плевать мне на военных, – завелась мама, тоже переходя на повышенный тон. – Только деньги у народа отнимают.

– А если завтра война? – У отца задергался глаз.

– Господи, с кем?

– Дрина, война уже идет! Идеологическая!

– Идеологическая, напомню, коммунистами давно и успешно проиграна.

– Это нам так в девяностые объяснили, а весь мир считает, что проиграла Россия, а не коммунисты. Позволь встречно напомнить, что на самом деле Запад воевал не с коммунизмом, коммунизм был поводом. Истина состоит в том, что в отличие, к примеру, от коммунистов-китайцев мы тоже европейцы, но наша правда убьет западную правду, оттого между нами и вечная война не на жизнь, а на смерть. Война за правду!

Оба на миг замерли, как боксеры после разведки боем, готовя убийственные доводы и не менее фатальные контрдоводы.

Пашка не встревал в перепалку. Опыт говорил, что это бесполезно и даже опасно.

– Как вбить в твою тупую башку: не будет никакой войны! – начала мама новый раунд. – Ядерной войны не допустят, потому что в ней не будет победителей, а глобальная обычная никому не нужна, умирать и посылать на смерть своих детей не захочет никто.

– Вот оно, воспетое Голливудом «Спасай задницу! Не будь героем! Пусть унизят и плюнут в лицо, зато жив останешься!»

– Да никому не потребуется твое геройство, если не смотреть друг на друга, как на врага.

– А зачем тогда множатся вокруг России базы наших «друзей»? Разве друзья так поступают?

– Потому что объединяться нужно, а не разъединяться, об этом весь мир нам талдычит!

Отец улыбнулся и снизил накал речи:

– Какие бы ни звучали уверения в миролюбии, но когда видишь… да что там, когда просто чувствуешь направленный на себя ствол в руках у того, кто легко нажмет на спусковой крючок, просыпается инстинкт самосохранения. На подсознательном уровне. Он-то и заставляет объединяться против таких друзей.

– Объединяться нужно не «против», а «за», тогда не нужно делить людей на наших и не наших. Неужели не понимаешь? Загляни в будущее, оно за глобализмом, другого быть не может, это закон развития общества.

– Ага, из-за бугра только и слышно: глобализм – светлое будущее человечества. Жаль только жить в эту пору прекрасную уж не придется ни мне, ни тебе. Потому что под глобализацией спрятала хитрую мордочку американизация. Как сказал Сталин, «Всегда думал, что демократия – власть народа, но товарищ Рузвельт доходчиво объяснил, что демократия – власть американского народа».

– Эту фразу ему приписывают.

– Откуда тебе знать, если не читаешь, не слушаешь и не смотришь ничего, с чем не согласна? И, кстати, чем коммунизм хуже твоего глобализма, если то и другое предполагает объединить людей всей планеты ради всеобщего равенства и счастья? Или, все же, у глобализма другие цели?

– Это у коммунизма другие цели!

– Какие же другие, любопытно послушать?

– Историю учи, неуч!

– Кто бы говорил!

Пока оба выбирали доводы посокрушительней, Пашка воспользовался паузой:

– Валерка сказал: если из-за меня план не выполнят, мне, конечно, никто слова не скажет, ведь я как бы прав… Но у всех есть семьи, дети, кредиты…

– А как потом жить будешь, – задумчиво произнес отец, отставив пиво на пол, – если пойдешь на поводу, и по твоей вине чужую ракету пропустят или своя не туда полетит?

– Хорошо жить будет! – вступилась мама, выключив утюг, чтобы не отвлекал. – Преступному режиму армия нужна, чтобы удерживать и усиливать власть, больше ни для чего. Чем слабее армия, тем меньше жить режиму.

– Для тебя и твоих друзей любая власть в России преступна, во все времена и при любом правителе-патриоте, – объявил отец. – И вспомни Элизабет Руссе. Хочешь, чтобы с нашим сыном обошлись так же?

Родители у Пашки были начитанными, полки мебельной «стенки» заполняли штабеля книг, а не посуда, как принято у других, но сейчас отца не поняла даже мама:

– Кого вспомнить?

– Пышку.

Пашка не понял, о какой пышке, Пышке или «пышке» говорят, а лезть с вопросами не стал. Просто не смог, родители вновь завелись на всю катушку.

– С ума сойти, – едко отреагировала мама. – Когда в магазин идет, несколько продуктов запомнить не может, а девицу легкого поведения… – Заметив заинтересованный взгляд Пашки, она вернулась в тему. – Пример хороший, но неправильный, все будет наоборот. Нашему сыну еще работать в том коллективе, и если он всех подставит…

– А подставить Родину, – перебил отец, – по-твоему, лучше?!

– А смотреть в глаза людей, которые по его милости без денег останутся? – Выйдя из-за стола, исполнявшего роль гладильной доски, мама встала перед отцом, сурово наставив руки на бока. – Недополученные деньги – это неосуществленные мечты, недолеченные болезни, недокормленные дети… Подумай, что будут говорить о нашем сыне! Ему еще жить и жить в этой стране!

Отец тоже поднялся, он не любил, когда с ним разговаривают свысока во всех смыслах.

– Скажут, что молодец, что так должен поступать каждый. Нашим сыном будут гордиться. И покажи тех, кто говорит по-другому, мы с ребятами с ними по-своему потолкуем.

– Вот вся твоя сущность: любому оппоненту – в морду кулаком или по макушке ракетой, лишь бы по-твоему стало!

– При чем здесь ракеты? Не на того валишь. И, кстати, я мирные города атомными бомбами не взрывал. И друзей, которые так поступают, иметь не хочу.

– Потому у тебя не будет много друзей!

– И не надо! Единственные друзья России – армия и флот, как сказал…

– Спокойной ночи, – громко выдал Пашка поверх ругани.

Он встал и направился в спальню.

Родителей будто выключило, комната погрузилась в звенящую тишину.

– Спокойной… – бездумно начала мама, но беспокойство не отпускало. – А нельзя время стенда и дождевания сократить?

Пашкин обреченный жест объяснил ситуацию раньше слов:

– Тогда на полигон придется возить поштучно, по степени готовности, а на оформление пропуска и осмотр грузовика почти час уходит. Об этом тоже думали. Не получается.

Отец удовлетворенно сказал:

– И хорошо, что не получается, время испытаний установили не зря, оно таково, каким должно быть, чтобы ничего не ломалось. Паландреич, выбор очевиден: либо премия, либо качество. – Он устало опустился в кресло. – Сынок, тебя подставили. Что ни выбери, тебя проклянут. Почитай «Пышку» Мопассана, увидишь, как с тобой обойдутся, если сделаешь то, что от тебя хотят.

– А если не сделает, обойдутся еще хуже! – стояла мама на своем. – А зачем возить станции на полигон? – продолжала она искать выход, – разве на заводе места мало?

– Излучение и помехи, – выдал Пашка фразу, услышанную в цеху. – Испытывать разрешено только за пределами населенных пунктов.

Мама обернулась к отцу:

– А твой Сталин на мелочи вроде излучения даже внимания не обратил бы.

– За такие слова, Дрина, он на тебя внимание обратил бы.

– Вот-вот, и это тоже, Дрюня, спасибо за аргумент.

– Спокойной ночи, – окончательно сказал Пашка.

Квартира вновь погрузилась в тишину.

– Пашенька, – остановила мама, – тебе завтра делать судьбоносный выбор. Ты слышал мои аргументы, скажи, разве я не права?

– Наверное, права, мама.

В один миг отец будто постарел на сто лет – обмяк, ссутулился, взгляд потускнел.

– То есть, сынок, считаешь, что я неправ?

Пашка помотал головой:

– Ни в коем случае не считаю, папа. Конечно же, ты тоже прав.

Лица родителей застыли, как у мраморных изваяний.

– Так не бывает! – вырвалось у обоих.

– К сожалению для меня, бывает. – Пашка удрученно развел руками. – Простите, завтра тяжелый день, я пошел спать.

– Какой же выбор ты сделаешь? – не выдержала мама.

– Еще не знаю. До утра времени много, подумаю.

Когда дверь за ним закрывалась, вслед дружно раздалось:

– Сынок, никого не слушай, поступай, как подсказывает совесть!

Poprzedni 1 ...4 567 Kolejny

Истории, пожалуй, круче, чем у Вашего браузера. Сборник рассказов

Ой, всё

Пашка

Osoby, które czytają tę książkę, przeczytały również

Inne książki tego autora