– Договоры были, – сказал он, – со многими были, но кровью я их не скреплял. Не мои книги – моя душа. Я не прослеживаю между ними силы притяжения. Между мной, бродягами и властью. Она будит бродяг ногами, я не наполняю глаза лживыми слезами, пораженная ткань социума – если бы только они. В конторах, на рынках, в телевизоре достигнут единый образ. То ли заматеревшая деревяшка Буратино, то ли уродливый Новый человек с картины Малевича, закономерно. Сейчас на дворе век Кали.
– Иного мы не знали, – криво усмехнулся Максим. – В корчах накопительства, в непрерывности юмористических передач. Для преодоления необходима крепчайшая психическая организация. Внешне неповрежденные цветы-буяны расцветают, как умирают. Упавшая кобыла – изготовившийся к полету Пегас.
– Херня, – сплюнул Барсов. – Создатель претензий не принимает.
– Слишком тонко, – не понял Стариков.
– Не спеши, Максим, разберемся. – Во взоре Ивана Барсова промелькнуло подозрение: не совершил ли он логической ошибки. – Что-то вялотекущее вяло протекает во мне. Хмм. На то оно и это. Могильный камень по-дружески склонился к соседнему кресту. Скажу тебе о птенцах – сквозь ветки с сидящими в гнездах птенцами я вижу смерть.
Великий день моего гнева уже на подходе. В сжатой ладони ключ от сорванной двери. Мы сильны в употреблении без закуски, мерзнущие девушки отбегают от нас на высоких каблуках, гитара прекрасна, пальцы быстры, но жить тебе, Пьетро, лишь до зимы – редкая рифма из «Истории кумарного движения в городе-иллюзии Калуге», посещаемого Барсовым по поручению Семена «Ракеты»: задачи не оглашаются, дорога не оплачивается. Собака переходила дорогу, автобус, резко затормозив, перевернулся, восемь трупов. Собака?
В норме.
Я рад. Я представляю угрозу. Щелкая зубами, кого-нибудь прихвачу. Повергнув в смятение, вольюсь в манифестацию йогов; ее намеревался устроить прибывший за день до меня Филипп Осянин. Ему же известны и темы протестов. Направленность выражения солидарности. В общем, я, Осянин, три-четыре йога и десяток примкнувших торчков.
Осмысленная бессмысленность, бабочка-экстремистка в ведре кипятка, скудная ослепленность пассивностью милиции, некоторый дешевый опыт, выхаркиваемый кровавыми сгустками на нахоженную просеку; во мне недостаточно тайны. В альбом с филоновскими «формулами» вложена собственная акварель Сергия Радонежского, кормящего хлебом дикого медведя.
Блистательный морок. Летописный факт. От себя не уйдешь, не улетишь, но уплывешь – по реке Безумия.
Наблюдая планетный пляс, Осянин был бы в восторге, и одной девственницей стало бы меньше.
Уцелевшие инстинктивно покрылись бы гусиной кожей: поцелуй – отвращение, ущербное гавканье – философский смысл. Надо следить за пятками, крошка. Прочитав в твоем модном журнале, Иван приписал эту рекомендацию забытому сыктывкарскому мудрецу Пимену Детективу, возвращающемуся домой без денег, но со стихами. Бубня под каменным дождем: «И в городе луна – луна. И снова я без сна – без сна».
Луна исчезала.
Он тут же замечал.«В безлунную ночь по колено в снегу терзаю конец и уныло бреду» – приветствую!
Здравствуйте.
Я не вам.
Все равно здравствуйте.
– Здравствуй, Максим, – с симпатией сказал Иван Барсов.
– Уже здоровались, – проворчал Стариков. – Кивали и протягивали. На моем коричневом паласе обнаружены непросохшие следы пятидесятого размера. Не твои?
– Ты задаешь потрясающие вопросы, – уважительно протянул Барсов.
– Держите его! Держите всех. Все держите друг друга. А я пойду. – Переступив с ноги на ногу, Максим нахмурился и остался. – Подремли, подремли. Займись делом. Я мог бы говорить не вслух, но я расслышал, так расслышал! ты смотришь и я смотрю, буддийская созерцательность тормозит технологическое развитие, поможем, чем можем, внесем скромную лепту, я говорю вслух?
– Металлическим голосом. Задавая потрясающие вопросы. Не найдя выигрыш в пачке пельменей.
– Да кто находил…
– У меня находили. В «Сожалениях о широкой».
Везде всех и все. Стук лопаты об череп, перебрасывание через Тверскую теннисным мячом, душевный мальчик с колоссальным елдаком. Она шире. Тут она улица. По ряду обстоятельств я не называю ее настоящее имя, наделяя Юллу Халлу красотой лица и длинными стоящими сосками – если бы на полсантиметра больше, было бы уродство.
Вокруг сплошная Москва. Хуже, чем я живу жить практически невозможно, поэтому я спокоен. «Усыпление, вывоз, кремация» – услуги из газеты. Будущая звезда легального хард-порно показывает на снег; он падает как столбцы матрицы, злой рок отталкивает меня от людей, способных понять мою боль, я скажу: «Я». Для удобства у меня есть и резиновая.
Мы впадаем с ней в грезы. Относительно нас я некто вроде художественного руководителя кукольного театра, сводящего счеты с юношескими надеждами работать с живыми. Не пытавшегося казаться невозмутимым, входя в нее с тыла.
Зазвучал баян, звякнул подпрыгнувший стакан, мы гуляем. Вальсируем в свадебном танце человека и вещи, выменяв туманы за дожди. Видя испуг смотрящих на нас с экрана.
Опасаясь за оставшихся.
– Внимая дхарме, – сказал Барсов, – мы с Олегом «Тараном» позавчера сидели на гандболе. Пошли и пошли. Мы ходим своими тропами, вырывая причину из следствия: без личной выгоды, по уступам, по пустырям. На женском гандболе немноголюдно. Судьба меня на нем не пощадила – вырвавшись на ударную позицию, крупная блондинка швырнула гораздо выше ворот, на трибуне послышался стон. Мой стон, мой крик: «Куда же ты, девочка, твою мать, бросаешь?! Я молча подойду и плюну на твою могилу!». – Барсов заботливо потер лоб. – Минут десять я ни о чем не размышлял, мысли из разума будто бы ногой вышибли. Вломили, и они ушли: услышь меня, человечество – не случись несчастья, я бы записался в кровяные и кожные доноры. Забросил на середине глобальное полотно «Эра серых жоп». Шапка – абажур, голова – лампа. Не горит. Горит, но не горела. Я несостоятелен, я не умею наслаждаться большим в малом.
– Порнография? – спросил Стариков.
– Большое в малом? – переспросил Барсов. – Тихое в шумном. Все путем, Макс. Я не тронулся на почве герметизма.
– «Познай, что ты бессмертен, а причина смерти – любовь». Это из их книг. Но, вырывая причину из следствия, мы не от откажемся от нее. Поборемся.
– Эх, мать… Полетаем.
Оторванные ноги, оторванные от земли, жена накинулась во тьме, друзья разбежались по лесам, одинокая старость – бич самодостаточных. Вытаскивая из подбородка колючку от кактуса, Пимен Детектив постепенно достал луковый стебель. Одна рюмка – никакой реакции. Седьмая, девятая, потом раз: вспышка и марево. И снова никакой реакции. Встретить бы тебя, Ирина Павловна, когда ты была помоложе лет на пятнадцать.
Но ты был еще ребенком.
Вот ты бы меня и развратила. Лучше ты, чем та ненасытная шмара в залатанном халате – в укромном кабинете детской поликлиники; у нее пробивались каштановые усы, пугавшие при сближении раздавленного мальчишку, прежнего меня, девственного филателиста.
Множество своих марок я не забыл и поныне – оранжевый бульдозер
болгарская лошадь Пржевальского
ледокол «Владимир Ильич»
клонящийся к зеленой воде самолет-амфибия
приобнявшиеся космонавты из серии «Международные полеты в космос»
исхудавшая сборщица цветов из Судана
проверка первого телефонного аппарата из Руанды
боксеры из Дагомеи
некий эфиопский политик с штемпелем во все лицо
репродукции Кустодиева и Саврасова
лестница флорентийской библиотеки
фаллический паровоз Черепановых
никарагуанский горнолыжник
венценосный журавль
ирбис и мандрил из «Сто двадцать лет Московскому зоопарку»
вологодское кружево
жостовская роспись
богородская резьбу
вуалевый песец
тбилисский межзональной турнира по шахматам
бессмертный подвиг двадцати шести бакинских комиссаров
парусная регата в Таллине
сосредоточенные токарей ГДР
зимняя спартакиада народов СССР
адмирал Сенявин
марокканский минарет – я владею ситуацией. Не апельсин, а минарет. Депрессия не навалится, царапины на мозжечке не воспалятся; стыковка с прошлым прошла согласно плану, разработанному хранившим неподвижность – радиоуправляемым из того же прошлого. Он радуется за всех: Иван Барсов зовет его Мумий. Эта частица писателя является майором погранвойск, предстающим и музыкантом-любителем, которому неважно на чем: не страшно в метель без головного убора? не боитесь застудить?
Нищему пожар не страшен.
По-вашему, Мумий, у вас там не наличие, по-вашему…
А по-вашему, наличие?
Собаке вы кричите: «Иди сюда!», облаянному ею прохожему: «Ну, а ты иди отсюда!», предвкушаемая связь с раскинувшейся на диване моделью омрачена нервным шоком: из стены со скрипом выдвигаются сизые уши, я с вами, я – опоясывающий лишай, радиус поражения – и ты, и она; место в системе – ниже ватерлинии; пробой пера был антиправительственный рассказ «Скучая в петле».
Врытый в городскую породу, размягчающий ее своими соплями – я изгоню тебя, Мумий. Они не посадят меня к себе в БМВ, но и я не возьму их бродить со мной по ледяному хрустальному бульвару.
На переходе или собьете, или не сумеете.
«Таран» бы от вас увернулся. Его сдержанность граничит с настроением кого-нибудь, хотя бы вот тебя спешно прирезать, он совершает магические возлияния с большей регулярностью, чем занимается сексом; кому же будет приятно, когда твой ангел-хранитель относится к так называемым «второразрядным духовным сущностям», залетающим к нему с налетом перевозбуждения и наэлектризованными сальными дредами, помогая перевернуть страницу очередного неудачного дня: я бы с вами, вы бы с нами? я бы «за», но педерастия противна моей природе.
Мы, между прочим, ангелы. С нами нельзя общаться в таком тоне. Честно нельзя – детям и полоумным мы не врем. Стена перед твоим носом не сама по себе, она соединена с другими; безумные одинокие ночи, десятки изощренных способов сбросить ненужное сексуальное напряжение – твое существование регламентировано скромными материальными возможностями, однако мы задаром, с тобой бесплатно, покажи нам сколь ты неземна, сколь самозабвенна, сколь бесконечна. Мы говорим с тобой, как с женщиной.
Вы больны.
По коньяку?
Можно. Расширим сосуды.
В том числе и сосуды наших фаллосов. Осуществим прилив крови, не упуская шанса и не нажираясь до полового бессилия…
Со мной у вас не пройдет.
У нас в поднебесье весьма популярна сработанная под кантри песенка «Мы с отцом перебрали и лежим под забором, о мой закат, о моя печень»: ее выстрадали в Томске.
О-ооо…
Ты догадался.
О-осянин.
– Голосом ребенка плачет в голос мужчина: ему прищемили. Прищемив, отняли. Как любимую игрушку. – Засунув руку в карман, Барсов нашел, что искал и с облегчением выдохнул. – Фу-уу… Я выдохнул, Макс. А теперь вдохнул. Вдох и выдох – два незаменимых шута. Открестившись от общепринятой манеры изложения, я очутился на улице. Amen. Неловкая пауза.
– На главной улице, – поправил Максим.
– Господь уготовил мне интересную жизнь. Через пламя за пределы досягаемости, наловившись золотой рыбки, действуй! Осянин в Москве?
– С часу на час.
– Великолепно! Насмехайся над возникшей паникой! В девяносто восьмом я с матюгами пророчествовал на Васильевском спуске, зачитывая вжавшему люду из «Инфарктного сборника» и «Побеждая будущее», устрашая сограждан грядущим засильем китайцев, таджиков, добравшихся до наших бомб упырей, ослабляющих нас перед врагами министров, восторженных взглядах из бойниц Пентагона…
– Трибун, – сказал Максим.
– What? Что ты сказал? Что я услышал?
– Ты трибун, – повторил Стариков.
– Погорячился, не спорю, – кивнул Барсов. – Фу-уу… Слегка сорвало.
Весь мир существует для тебя, мощный Ваня. Но и для меня. Для них. Выходящих на поиски, убеленных сединами, сосущих молоко добрых женщин, не улучшая настроение пророков, «кои не моют ног и спят на земле обнаженной» – что бы ты ни вдыхал, выдыхаешь ты свое.
Пена у рта, ты! с пеной у рта, ты не бешеный, тебе лишь хочется побольше рассказать, проталкиваясь сквозь бурую пелену чужих людей, подвергавших тебя опасности, мелькая перед горящим вполнакала подводником, выглядящим выловленным утопленником: не все так дико. Это его походный вид. Ивану Барсову доводилось выглядеть и получше, подтянутым и отогретым; разузнать бы где, с какой силиконовой дрянью, по гребному каналу подплывает капитан Немо.
«Немо!»
«Всех на хрен!»
«Где же, капитан, где?»
«Не понимаю!»
«Где вам прижечь раскаленным кинжалом?»
«Не связывайтесь со мной, я старше. Я глубже. Отвернитесь и больше меня не увидите. Нет… Предупреждаю – если вдруг повернетесь, увидите меня снова».
Обезображенный жалостливой полуулыбкой капитан, пузырясь, погружается до приезда съемочной группы. Возмущение донной почвы, выдержавшее удар плотно подогнанное железо, сдвинется – не удержат.
Высматривая в перископ симпатичных куколок, переметнется на Алеуты к тюленям; он все еще в силах обходиться без героина. На его лодке пропадали привлеченные объемом предложения дилеры. Обещанная цена зашкаливала, на сушу никто не вернулся, тяжелым наркотикам – смерть.
От них – смерть.
Без них – смерть. Правильное питание, занятия физкультурой, любящие и здоровые дети – смерть.
Едва ли наивную повесть «Ты умер, Ванюша» Иван Барсов написал будучи умиротворенным шестнадцатилетним юношей.
– Спровоцировав бойню, – с придыханием сказал Иван, – я ввязался в нее, выкрикивая твое имя. Хотел сделать тебе сюрприз. Катя, Катерина, Катенька, всех урою, со всем ребячеством покрошу, Катя, Катенька, куда ты вставила подаренные мною цветы, Катя, Катя, дама без возраста…
– Катя, – сказал Стариков.
– Я говорю не с тобой! – крикнул Барсов. – Да ты что, Максим! Да, Максим, подходят последние времена. Стань модным! Жри навязываемое! Заснем живыми; загнувшись, двинем трупами – далеко не дойдем: спросят документы и уведут в отделение. Там-то мы и откроемся! Ха-ха-ха! Вернем им долг любви и заботы! Хватит бегать по парку в боксерских перчатках! Довольно трусцы… отпрыгивайте, свиньи, с путей – едет поезд. И в нем несговорчивый Осянин, нарушающий правила поросячьей игры, силой скрещивая африканского и индийского слона, ни за какое злато не выбираясь из благословенной области абсурда; он точно приедет? Не застрянет, как некогда, в Элисте, налаживая контакты с местными буддистами?
– В Элисте вряд ли, – ответил Стариков. – Филипп выехал не в ту сторону. А куда, гоня прямо, свернет, мне неведомо – это же Осянин. Советник внеземных царей. Хранитель внешне разоренных музеев. Ты, кажется, о нем писал.
– «Осянин и девки».
– Что-то припоминаю, – усмехнулся Стариков.
Болит горло от ангины, плюс воткнулась рыбья кость, в коробке из-под сигар лежит непочатая пачка «Беломора»; зачем мне, Катенька, проститутки, если у меня есть ты?
Ах, так?!!
Я неудачно выразился?
Мягко говоря!
Я знаю, ты мечтала стать актрисой, поэтому поиграем в помещика и крепостную крестьянку. Задирай сарафан, ну как будто сарафан; укладываясь грудью на стол, обреченно опускай глаза, не уделяя внимания этим весам, они показывают неправильно, я не могу весить всего семьдесят пять. А ты всего лишь восемьдесят три. Принимая тебя под свой кров и охрану, я не меньше Бердяева презирал «оптимистический культ жизни» – отсюда и ты. С тобой не завязнешь в оптимизме.
Элегантный как дым, пустой и ломкий, я шутил, что не одинок, самый страшный человек для меня и самый родной, моя девчонка с Ваней, а я в пивной. Я с тобой. На твое большое тело нет других претендентов – сегодня ты абсолютна. Называя меня коварным тихушником, ты дернула ручкой, двинула ножкой – нервы. Кто скажет мне, зачем я себя воскресил? Я не скажу, не совру, из ложи прессы мне кричали: «Снизь обороты, старик!», но он не останется таким, каким рожден, он – человек.
Я человек, не алкоголик, из Ферганы я довез кусок засохшего чурека, на привезенном ранее ковре я буквально вламывался в переменчивую толстуху; мы безропотные вещи, нас привлекает вещественное, пополняющее силами зачахнувших у мониторов, а… а… а танцуют все. Ты расчихаешься и развеешь мой пепел; у тебя, вижу, сломанные уши – занималась борьбой?
Слишком резко переворачивалась в кровати с бока на бок. Зажигала свет и читала газеты, где я наткнулась на твое объявление «Лишаю девственности с шиком»: ты меня не разочаровал.
Я пью и не пью. Пол уходит из-под спины, потолок идет на сближение, леденя замершую кровь; нездорово лучатся зрачки. Вероятно, от чувств к тебе. Не доедай меня до скелета. Под утро я не столько сплю, сколько смотрю сны.
Из пакета молока достается жаба, из ее распухшего брюшка вылезает мордатый великан, импульсивно воскликнувший, глядя на звезды: «Привет, пока вам, комиссары!» – наречем его Рвущим Ночь. Быкодуром… Вырвидубом… пятнадцатого июня мы уезжаем с ним в Улан-Батор: откопав доспехи Темучина, я завоюю их уважение и выступлю в Великом Хурале с проповедью воздержания; великан прикроет меня, подмигивая.
Подмигивание – сигнал. Если правым – бежать.
Левым – бежать, отстреливаясь.
Перейдя с Вырвидубом границу, мы уступили в драке инвалиду Даробралу. Как же вас? да никак! необъяснимый позор; используя прозвища былинных героев, я начал звать великана Вырвидубом, он меня Валигорой, нас двое, инвалид один и без прикрытия в астрале; не бросаясь в наши объятия, он потаптывал грубо сработанной деревянной ногой, придававшей ему сходство с продрогшим пиратом, способным убить ни с того, ни с сего: для самоуспокоения. Иммануил Кант советовал мне «предотвращать смелые скачки в выводах», в выводах или обобщениях, в Николин день полагается набираться пивом – я знаю традиции. Вот тебя и хорошее.
Ты не прав.
Я не стараюсь быть правым. С инвалидом мы ошиблись: ты, я, Валиго и Вырвиду, луна то дальше, то ближе, непреднамеренная деконцентрация прогревает по той же траектории двойных дел, в наскоке глупость, но в нем и искренность; заберемся же на стог мокрого сена как на задремавшего зубра, выкопаем все тополя и насадим отдельный тополиный лес, расположившись там в отдохновении бульварным чтивом.
«Хватка лорда Дыды», «Поруганный мурза», «Что я выпил?», «Бутик содранных кож»; в окружении зажженных свечей Иван Барсов напишет для нас – для потрясенных коллег по преследованию истины, – занимательные легенды, проясняющие обгоревшие лица закружившихся духовидцев.
Обгорели? Не придал значения.
На пляже? На пожаре.
Лорд Дыды кормил кур печеньем, нейтрально улавливал в их кудахтанье электронные интонации; кто-то приходил и без спроса делал уколы, протирая мои глаза острым накрашенным ногтем и с оттягом приложившись по затылку; следующий отрезок пути я пройду в опасении. Боль в голове – она есть. Боль и голова.
Боль точно есть.
При просмотре жесткой порнографической сцены у меня текли слезы умиления. Голова, не заболев, выдержала. Я Самсон! я разбавляю усталость телевидением! я искалечу всех вас ослиной челюстью! – это, милая, недоступно твоему разуму: Осянин не тот алмаз, который выиграет от огранки. За его автобусом несется одноногий Даробрал: прыгая на уцелевшей, он размахивает костылем; на нем ночная рубашка с инфернальной символикой. За час до приступа он без интереса съел авокадо и прослушал вторую симфонию Рахманнинова. У него нет ничего, что было бы жалко заляпать кровью; упустив Филиппа, инвалид поскакал в общественную баню.
Его закадычный приятель и никчемный пауэрлифтер-крикун Галактион Ромашин принес ему для размышления листок перекидного календаря: «ныне у нас двадцать девятое декабря, доминанта заносов, ветреный гнусный день – международный день биологического разнообразия. Любопытная хреновина. Доминанта непонимания. На досуге напряжемся и обсудим… Ну, ты как?».
«Греюсь»
«Ты лучше мойся»
«Увидев сволочь, увидь с ней общее в тебе! От меня воняет? Говоря твоим языком, доминанта вони?»
«Ты сказал»
«Нет, ты сказал!»
«Позволь мне спокойно раздеться…»
«Не раздевайся! А ну, прекрати!… Да что это вообще за место?!».
Уходит первая любовь, истекают ее сроки и их не продлить, я предаюсь ужасным воспоминаниям; прохаживаясь в аэродинамической трубе, затягивая утреннюю прогулку – пихающиеся в бане вне контекста. Ничего не может быть вне контекста. Ни инвалид, ни альбинос-камерунец с розовой кожей и креативностью мышления, нуждающегося в сексуальной разрядке.
Have peace. Заскочи к ним в баню. Рассвирепев от твоей наглости, они тебя грубо отогреют. Только не жаловаться в посольство – иначе возникнут проблемы с футбольной империей: на тельняшке у инвалида бразильский орден Педро второй степени. Не понижая градус стремлений, он участвовал в неафишируемых сражениях на Риу-Негро; боясь воды, не плавал трезвым; с благодарностью принимал согласие восхищенных туземок, не деля шалаш с озабоченными братьями по оружию: «вы, дамочка, устраивайтесь, а ты, небритая морда, двигай отсюда, проваливай».
Повстанцам – лучшие куски. Мы все тут повстанцы. Поэтому и голодаем. Собаку не переведешь на пищу, состоящую из жуков и тростника, в ноздрю заползает олень.
Олень. Жук-олень… Олень!
Олень, олень. Не заводись. Ты посоветовал Мигуэле почаще смотреть на небо, и она недоуменно фыркнула: «А на что там смотреть? Одни самолеты».
Горячая стройная женщина. Пятнистая, как Майкл Джексон. Не сопротивляйся, крошка, меня это раздражает. Вместе с вином по венам разливается желание, вкупе с неотпускающей икотой одолевает запор, комар на карте мира убит в районе Эквадора – в наскоро поставленном сортире.
Удовлетворив Мигуэлу, я в общем порядке присел; страдаю, компадре, икаю, блек-аут. Отключился.
Сказалось чрезмерное напряжение.
Вошел окосевший партизан.
У него пистолет. Он стоит и засыпает, не выводя меня из оцепенения и отмечая для себя мою беспомощность, с нами дух Симона Боливара, в чем дело? Кто посмел вызвать?
Поэт-переводчик Родригес. Задорный козлина, мявший тупым ножом свежий батон, поминутно заглядывая в древний матросский сундук с его собственными переложениями на испанский изумительного Горация: «Бог не должен сходить для развязки узлов пустяковых» – Ему не до наших взаимоотношений с Мигуэлой.
Была проституткой, для «Плэйбоя» снималась, да, постепенно поднималась, получила мелкую рольку в аргентинском производственном сериале «Человек с молотком»; ты, дядюшка Убальдо, не синефил?
Старый Убальдо обиделся.
В кино разбираешься?
А-ааа… Ты о кино. В моей семье, в нашем Доме Жутких Сказок и без него не скучно. Взвизги хватаемых дамочек, ущемленная женская гордость, угреватый брат Диего, разделившийся на четверых шайтанов и вылезший в разные окна, позавтракав с прилепившимся отребьем неприглядными корешками; самый восприимчивый после меня. Зарабатывающий полировкой гробов: на нашем деревенском кладбище, как говорят, говорят и говорят, закопана всеми забытая водородная бомба, я попрошу и он отроет.
Она поможет нам в борьбе, стрелка часов языком слижет цифры, все в порядке; бытие пекущихся о народе не сводится к набитому пузу, отряхнись, Мигуэла, мы соединимся в миг взрыва. И мужская сила при мне. И снег повалит хлопьями.
Впервые у нас – еще час, еще два, а я по-прежнему с тобой, заканчивая жизнь в атаке, у тебя улыбка ребенка; чем ты заплатишь за ее чистоту? Не думай, что я непохож на других. Мировой масштаб, великие расклады, между мышцами нет синхрона, руки гнутся куда хотят, давай взлетим, у меня есть немного особой текилы, активирующей предрасположенность к танцам: хоть медленные, хоть дрыганья; оценив ситуацию критическим умом, я бы подрыгался. На старости лет, зрелым мастером своего дела и его отсутствия – испытывая влияние твоего ласкового голоса и вкрадчивых манер; лоб защищает мозг. Мой мозг, не боясь рискнуть, проверяет оборонительную прочность, подставляясь под удары стен, коленей и копыт, предстоящие события вынуждают нас горбиться, но мы же пожиратели огня, погонщики приснившихся бронтозавров, концепция разработана.
У меня тусклые глаза? Ну, вкрути в них по электрической лампочке. Лишь представил, а пот уже пробил. Под прикрытием турпохода карательная экспедиция, между поссорившимися влюбленными чучело крокодила, кровать нагревается: насчет один на один не уверен, но на секс втроем оно сгодится.
Потерявший направление охотник не настаивает. Нажравшись, он ведет себя даже тактичней. В ушах зазвенело, в чреслах зазнобило, со временем отпустит; смертельно ужаленный Беовульф все-таки смог прикончить того дракона – в нем бушевало эго. Напоследок показывало клыки. Поработай головой, девочка: я не намекаю на оральный секс; меня сильнее увлекает подрывная деятельность в солдатских сапогах и кружевном лифчике.
О чем же я говорю. О чем тут говорить, когда не тянешь ты. Не понимаешь в чем сложность меня как мужчины – очень грустно быть дебилом. Слова Диего Прелого, пьяного и смелого. Потягивающего дымящийся кофе во фраке, но без цилиндра; чертящего в воздухе кривые линии, поющего себе славу и доверие, перелетая во сне из рая в Сибирь к ходившему с оглоблей на богов Филиппу Осянину – замороженному Уолту Диснею. К Осянину. К мнимому Филиппу и подлинному церковному органисту Тамундо, за короткий срок опустившемуся до отрицателя всего святого – ради него, меня, ради всего святого заканчивайте. Осянин, Тамундо, Родригес, Уолт Дисней, Диего Прелый, Беовульф и Даробрал. Запутанная история. Клиническая депрессия.
Год, как год? прошел, как год? год, как год, прошел и прошел, собака пыхтит как еж, земля почти не двигается, императивом становится отрешенность, ты ничего не сказала? Нет? Правильно.
В школе ты был лидер?
Меня никто не видел. Но свою душу я рвал и терзал. А ты, используя пластмассовый имитатор, перестала уважать живых людей. Толстые стены из гнили, тонкие перегородки из стали – поймешь, если сможешь. Я тебя не осуждаю. Не буду осуждать, если не поймешь: дзэн не в роскошной, присыпанной снегом ели, а в притулившемся рядом с ней ржавом столбе, облепленном той же субстанцией. Вот так, крошка. Убегая от волков, охотник прыгнул мне на руки, и я отнес бедолагу в деревню. Не отшвырнув понуро сопровождавшим нас хищникам.
Они мне роднее. Он беззащитен.
Я его не отдам.
– Эврика, Максим, – невесело пробубнил Иван Барсов. – До нас жили, будут жить после нас, мы тоже не отстаем. Пропустив по паре рюмок, не лишаемся ума и ищем, ищем: мы ищем, они находят. На той желтой машине номер телефона, бурая надпись «Ангел» – вынь руку и что-нибудь ей покажи. Но я тебя не тороплю. Когда ты, раскачиваясь из стороны в сторону, переходишь улицу, люди в машинах смотрят на тебя – отнюдь не на цвет светофора. Птицы летают, окна горят, я бреду в философских раздумиях, до чего же чудесен мир.
– Не раскисай, Иван, – жестко сказал Стариков. – Мы не пойдем на уступки. Пойдем, но вперед. Частично просветленными – в поблескивающих под фонарями куртках, как в пластиковых мешках.
– Ты, ты, ты, – пробормотал Барсов. – Ты навязываешь мне мудрость.
– Мои слова не нуждаются в комментариях, – сказал Максим.
– Олег «Таран» покрасил на Пасху собственные яйца, однако друг об дружку их не бил. По его наполовину высунутому языку ползла синекрылая букашка. Следующей ночью он трахал лилипутку Катрин.
– Фантазии, Иван, – отмахнулся Стариков.
– Они чуть мягче стены.
Я приготовился к празднику, расставил чашечки для сакэ; перебравшие девочки-сестрички наблевали целую ванну – скрипка и отбойный молоток. Две и мой. Все получилось само собой.
Вторая не думала, первая не моргала от золотистой чешуи обещаний, Атаман Грыжа нагнетал напряжение, не собираясь привыкать к одиночеству: кроме меня есть миллиарды мужчин, а они со мной, трогают и щупают, помогая таскать с улицы кирпичи для декоративного камина, о-ооо, завершение мытарств, улыбка судьбы, здесь ошибка. Долой скепсис. Я удержу свои позиции, пробираясь за покров прежде неведомого; провидение подвело меня к краю и попробовало нагнуть – я вывернулся.
Разбил мне рожу, сломал нос пришедший летом Дед Мороз – дело прошлое. Фото из архива Семена «Ракеты». Передавайте привет его самостоятельной канарейке.
Наташа спит и не думает, баю-бай, верните корабль, с хорошими вестями входите без стука, костлявая Евгения Лупуевич снисходительно кривит закрытое волосами лицо: какой же он неумелый… Легенький и забавный. У меня есть ребенок от космонавта, призналась она.
Какого года рождения?
2002-го.
О, воскликнул Атаман, твой ребенок – человек третьего тысячелетия, эпохи тотального выравнивания, проникновенного обездушивания, внимательной мамы-киборга, строго запрещающей выключать телевизор. Малыша ждет счастливое будущее в свободной стране.
Я, Даробрал, Максим Стариков и прочие прогрессивные силы возьмем его под свое крыло, поведем с горы на гору – без дельтапланов: спускаясь кубарем, поднимаясь бегом. Мы мобильны, ласточка, мы чертовски мобильны; впадая в крайности, мы не самым худшим образом убиваем время. Короче говоря, не прячь деньги от достойных людей, переноси сладкое похмелье под армянский коньяк и Дженис Джоплин, с оргазмом из меня выходит дьявол, я – Андрей, я – Воробьев, но я и Атаман Грыжа, за мной стоит вся наша банда и лично Семен «Ракета»; туз бьет девятку, девятка туза, игры разнообразны.
Мочалка плавает в заблеванной ванной, как осьминог. Бегая трусцой, довольно затруднительно выдерживать неспешный темп, если представляешь, что за тобой несется разъяренное существо с вытаращенными глазами и развевающейся рыжей гривой.
По описанию весьма напоминает Мрачного Трефу.
Вы столкнетесь с ним у костра, возле которого наяривавшие кантри вурдалаки скажут вам: «Мы марионетки на спутавшихся нитках Владельца Балагана. Нас великое множество. Ему не отделить, не справиться».
Он в сердцах трясет общей кучей – ровная хмурь над столицей. С жизнью связывают лишь иллюзии. Сексуальная энергия переливается через край. Я буду, Андрюша, твоей Дульсинеей, налеплю тебе знатных тефтелей, в эпицентре толпы идут одиноко… мой дед, фронтовой оператор, любил тайно снимать меня с прежними мужчинами, просматривая записи со скрытым во взоре трагизмом… изнемогая от запретного возбуждения; оплот атеизма в нашей разобщенной семье мучался инцестофилией, еще в младших классах называя меня «необлизанным фантиком от терпкой конфеты» – сменяются времена, облетают листья… подтаивает снег, один дед неизменен. Козел каких мало. В рубашках кричащей раскраски, с неистощимым запасом откровенных комплиментов; я не драматизирую, но и ничем не могу ему помочь.
В противном случае дикий приступ радости, катаплексический удар, остановка мышления без задержки дыхания. Как у дзэнских монахов. Мне непросто об этом говорить. Дома у нас Север – не топят. Приодевшись с дедом усатыми цыганками, мы станем трясти шелковыми юбками, заработаем денег и согреемся, плачь обо мне, жалей…