Туся, подняв голову от письма, лежавшего перед ней на подушке, и куда-то всматриваясь заострившимися глазами, шепотом, раздельно произнесла:
– Ка-те-ри-на…
И слушала каждую букву.
"…а живу я в одной комнате с Тусей, – писал в конце Василий Петрович, – это разновидность существ в коротеньких платьицах, в тридцать лет выглядящих девочками, с уменьшительными именами; вмещающих в себя – так мне думается – уйму коротеньких любвишек; в двух словах – коротенькая женщина…"
Исступленно впилась Туся в каждую букву. Запомнила покривившееся "любвишек"; запомнила каждую запятую. И, оторвавшись от письма, стукнула туфельками по дивану и замотала головой, как лошадь, которую неожиданно и больно ударили.
"разно-видность существ…" – пыталась она еще раз перечитать, но крупные строчки выступили из берегов, и капля за каплей мокрое, неодолимое размазывалось по письму фиолетовыми кляксами.
По-щенячьи, тоненько заскулила Туся, уткнувшись в письмо.
День, пустой, длинный, странный, наливался и налился горечью. Время не существовало. Задерживая всхлипы, Туся поднимала голову, режущими глазами всматривалась перед собой и видела Катерину. Катерина прочитала уже это письмо. Катерина смотрела на Тусю оттуда, из прочитанного. Так смотрит снисходительно сильный на уродца. И был мал день, и не хватало ночи, чтобы вместить пять коротких строк недописанного Василием Петровичем письма.
Туся не знала – утро было ли, полдень ли или уход дня. Чужие руки бросили в комнату резко и настойчиво стук.
– Откройте!
Было странно, непонятно, и было страшно, что стучат, когда весь мир притаился и был как пропасть – бездонно тихий.
– Откройте!
Вооруженные, подозрительные вошли люди. Не было ни одной вещи в комнате, к которой бы не бросился настороженный глаз. Чернобородый офицер – на груди Георгий, в руке браунинг – посмотрел удивленно на встрепанную, с припухшим носиком девочку.
– А вы кто?
Туся ответила не сразу. Припоминала что-то и собрала на лбу складки.
– Наталия Андреевна Круглопольская.
Офицер смотрел на нее, она – куда-то.
– Вы одна здесь живете?
– Одна.
– Гм… А тут жил один… то-ва-ри-щ? Где он?
– Тут, тут был! – просыпалась злобно в разговор крысья полковница и даже вперед тиснулась, – тут вот и постель его, и диван его, и чемоданишко вот…
Офицер сгреб в кулак бороду и потянул далеко в сторону стрелковидный ус.
– Вы не знаете, куда он улизнул? – спросил он Тусю.
Туся посмотрела в ту сторону, где был деревянный диван, служивший постелью Василию Петровичу. Василий Петрович, когда читал, близко придвигал к дивану большой круглый стол и садился так, что Тусе из-за ширм всегда был виден его четкий профиль.
Выпрямляясь, прямо в глаза Туся посмотрела офицеру, чувствуя, как всю ее заполняет незнакомое доселе, огромное, новое ощущение; будто вдруг выросла она, выросла в Катерину, написанную крупными, каждый слог отдельно, буквами, твердо и величаво: Ка-те-ри-на.
– Если бы и знала, я не сказала бы вам! – ответила она громко, не отрывая взгляда от лица офицера.
Офицер чуть наклонился и сощуренно всмотрелся в Тусю.
– Почему же вы не сказали бы? Вы тоже красная?
Туся кивнула головой.
– Да.
Полковница всплеснула руками:
– Господи Иисусе! Она с ума спятила?! Не верьте, не верьте ей, оговаривает себя, не в уме!..
– Во-от оно что-о?! – протянул офицер, кому-то весело подмигивая. – Кра-асная?! Но тогда я вас арестую.
А Туся, выпрямленная, уносилась в растущем восторге к неведомому новому; видела себя иной, видела себя Катериной, и Василий Петрович уже ей, равной, писал письма.
– Арестуйте! Я не боюсь!
– О-о, какая же вы храбрая! – улыбнулся офицер. – Обязательно арестую, на весь вечер… Поужинаем вместе, а?
Он сделал движение взять Тусю за подбородок.
Туся растерянно отодвинулась. Широко раскрытыми глазами посмотрела на офицера, на полковницу и на других… Все улыбались.
Засмеялся и офицер:
– Ну-у не бу-ду, не бу-ду, не хныкайте! Ах, вы… большевичка! – покрутил он головой. – Значит, вы не знаете, куда скрылся этот мерзавец?
Комната опустела.
Туся как стояла посреди комнаты, так тут же и опустилась на пол и закрыла руками лицо в неслышном и безутешном плаче.
Солдат революции
Человечий пронзительный всхлип захлестнулся в воздухе, и на него обернулся Яков Шевчук, сдернув с плеча винтовку…
На освободившихся путях, там, где в поворот уползла последняя цистерна большого состава, трепыхалась нелепая куча… С платформы, странно подпрыгивая и размахивая руками, подбегал к ней начальник станции. Бежали еще люди – стрелочник, мешочники. Из вокзала выскочил лохматый телеграфист, мотнул головой по сторонам и побежал туда же…
Шевчук подошел…
Первое, что он увидел, был мешок с рожью, лопнувший и выпачканный нефтью и кровью. Потом – ворох тряпок, буро-красная гуща, заголенная нога… Оскал свежих, крепких зубов жутко оживлял молодое мертвое лицо, и, казалось, вот-вот шевельнется оно и, приподнявшись с рельса, посмотрит на всех живыми глазами.
– Сколько раз говорил – снимать с буферов! Сколько раз говорил… Ну, какого черта вы смотрите?.. Сколько раз говорил!.. – плачущим голосом выкрикивал начальник станции сторожам и охранникам.
Молчали все. Молчали и неотрывно глядели на раздавленную. Мужичонка Ефим Кауров с огромным мешком на спине протиснулся вперед, всмотрелся в мертвую и завздыхал:
– Баба-то молодая! Вот она-а, жисть-то наша ка-ка-ая! И не угадаешь! И к тому же – дите в ней ни в чем не повинное.
Сумрачный стрелочник отвернулся от трупа, сплюнул и сказал хмуро:
– Темнота! Сказано: не лазь на буфер!..
– Эх, мил-человек, – вздохнул мужичонка с мешком, – легко сказать это! Не лазь на буферу! Сказать все одно – дыхнуть! Беспоследственно, мил-человек! А вникнуть – душа не сусед, есть-пить просит!..
– Ржица-то матушка просыпалась.
И снова вздохнул, мотнув головой на мертвую.
– Без надобностев ей теперь! Эх!..
– Нешто подобрать?
Шевчук сурово двинул винтовкой.
– Не тронь! Отойди!
– Я ништо, почтенный, я… – торопливо отодвинулся Ефим, – я к тому: все одно без надобностев ей… Ржица-то!.. А я – ништо, я ведь с понятием, ежели… Детки-то небось жду-у-ут теперь, – жалостливо прогнусавил он, помолчав. – Эх, жисть!
И заковылял куда-то под откос, на ходу поправляя огромный мешок за спиной.
Шевчук зашагал к караульному помещению.
* * *
– Шевчук!
Шевчук, лежа, чуть повернул на зов голову, открывая глаза.
– Ты зачем на зарезанную бабу долго глядел? – спросил караульный Васька.
Румяная улыбистая рожа Васьки Стучилина склонилась над ним. Стучилин, как бык нагульный. Щеки, губы того и гляди брызнут красным соком. Не любил его Шевчук. Знал, что для видимости Васька к охране примазался. От фронта. И в охране спекулянством занимался; как был лавочник, так и остался им, жадный до денег и, похабный в словах.
– Что ж молчишь?
Яков Шевчук приподнялся на локтях. Замутил голубизну глаз давней злобой и глухо переспросил:
– Чево?
– Ничего! Проехали! Думаешь, в партию записался, так тебе все можно? – не унимался Васька, но отодвинулся чуть от мутневших голубых глаз: тяжелели они, будто свинцом наливались. – Ты знаешь, теперь декрет есть. Как в партию занумероваться, так чтоб к бабам ни-ни, не подходи! А подойдешь – к стене! Это нашему брату можно. Мы несознательные! А ты обрадовался, заголенную бабу увидел, час целый разглядывал…
– Замолчи!
– И молчать нечего!
Шевчук выпрямился и посмотрел в угол, на винтовку.
– Отойди! – тихо выговорил он.
И на одну короткую минуту стало тихо-тихо в карауле. И было слышно, как тяжело дышит Шевчук.
– Стучилин! – позвал старший Лука Иваныч. – Брось, поди сюда. В город поедешь.
Васька с льстивой готовностью подскочил к столу.
– В командировку, Лука Иваныч?
– Ведомость отвезешь…
Васька приложил к козырьку руку и колесом выкатил грудь, подмигивая ребятам.
– Служу революции!
– Кстати, хины оттуда захватишь.
– Могем и хиной раздобыться… Только разрешите мне сперва, Лука Иваныч, на денек в отпуск отлучиться? Бельишко сменить и прочее…
"Опять туда масло повезет, а оттуда мануфактуру…" – с тяжелой тоской думал Шевчук, закрывая глаза.
* * *
Поздно вечером притащился перегруженный бесконечный "Максим". Скотские вагоны до крыш были набиты человечьим живьем и мешками. Выходили в темноте по головам, ребрам, животам. Задыхались от духоты и вони, и мешки берегли больше, чем ребра.
Ефим Кауров, подпрыгивая и поправляя прилаженный за спиной огромный мешок, тыкался от вагона к вагону, из одного конца поезда в другой, и клянчил:
– Кормильцы, да сжалобьтесь! Третью неделю сесть не могу, допустите! Семь человек мал мала меньше ждут. Третью неделю…
– Валяй в конец, там свободно!
– Там прицепка!
– Не пущают, был! Примите, касатики!..
– Лети грачом! Сказывают – некуда!
Проходивший по платформе Яков Шевчук остановился и прислушался. Потом решительно подошел к вагону, перед которым клянчил Ефим Кауров.
– Эй, там, открой!
– На энтой неделе приходи! – отозвался насмешливый голос из-за двери.
Шевчук ударил прикладом в дверь.
– Открой, говорю!
Дверь чуть приоткрылась. Кто-то выглянул в щель и, увидев винтовку, испуганным, сдавленным голосом бросил назад:
– Ребята, заградительный!..
– Лезь! – скомандовал Ефиму Шевчук. – Живо!
– Сичас, один секунд, товарищ… – захлебнулся неожиданным счастьем Ефим Кауров. Проворно, как обезьяна, зацепился за поручни и тиснулся в приоткрытую дверь. – Спасибо, соколик, выручил из беды неминучей! Я с краешку… Вот тута, не обеспокою… мне вершочек один и надоть-то! Я, товарищ…
Из глубины вагона завозилось, зашипело, зацыкало потревоженное живое.
– Молчу, молчу, почтенные, молчу! – забормотал Ефим Кауров, устраиваясь на мешке у двери…
* * *
"Всем надо… – думал Шевчук, медленно направляясь дальше по платформе мимо глухо гудевших, как ульи, вагонов, – сейчас его не пущают, а доедет до следующей станции, он не будет пущать. Так и едут: к себе жалостливые, а к другому лютые. Время такое – человек потерялся, один другого не видит".
У одного из вагонов стоял Васька Стучилин. Дверь в вагон была полуоткрыта. В то время как во всех других вагонах было темно, в этом тускло горел фонарь, и было просторно. Человек в железнодорожной форме спрыгнул оттуда и торопливо стал отсчитывать деньги Ваське. Васька, заметив приближавшуюся фигуру Шевчука, что-то тихо сказал железнодорожнику, и оба они отошли в конец платформы, в тень от багажного лабаза.
Шевчук подошел к вагону и заглянул в дверь.
Вагон наполовину был завален мешками и узлами. Несколько человек сидели на нарах и пили чай.
– Свои, товарищ! Организация! – подскочил один из них к двери, увидев голову Шевчука, всунувшуюся в дверь.
Шевчук ответил ему тяжелым взглядом. Не сказал ничего.
Вдали на полотне метнулось что-то живое, серое. Шевчук сощурил глаза и перехватил винтовку. Вышедший на смену Фомичев подошел сзади и тоже стал всматриваться, зевая и ежась, со сна. Уже можно было различить человеческую фигуру. Кто-то быстро бежал по полотну, спотыкаясь и припадая к земле. Фомичев разглядел первый.
– Бабкин, с моста… – проговорил он и вдруг забеспокоился.
– Чего это он? Кричит что-то! Слышь!
– Подожди! – остановил его Шевчук, пристально всматриваясь.
– Банда! – крикнул вдруг Фомичев, расслышав, и стремглав бросился к караульному помещению…
Через минуту, окруженный плотным кольцом охранников, Бабкин рассказал, что к мосту на седьмой версте подступают банды, а через полчаса две платформы с паровозом уже готовились выехать к мосту. На платформах были навалены шпалы и мешки с песком, образуя прикрытие, поставлены два пулемета и разместились двадцать вооруженных людей.
– Смотри за телеграфистом! Сволочи они! – приказывал Шевчуку Лука Иваныч, влезая на паровоз. – Приставь к нему Бабкина!.. Кольт за бугром приладь, в случае… Ежели "она" пойдет – оттуда, больше неоткуда!
Перепуганный машинист трясся и слезливо просил Луку Иваныча:
– Семейство у меня… Освободите!
Лука Иваныч, вытаскивая наган, сказал:
– Я вот те освобожу!
И упер ствол нагана в небритую щеку машиниста.
– Ежели да ты… Понял? Чхну – и нет! Трогай!
Машинист с отчаянием повернул рычаг, и, когда паровоз уже тронулся, он высунул голову и крикнул двоим ребятишкам, крутившимся все время около паровоза:
– Паша, детки мои, Степа, скажите матери – не ждала… проп…
Шум колес и пара заглушил слова.
Ребятишки пробежали некоторое время рядом с уходившей летучкой, потом остановились, посмотрели друг на друга с плаксивыми лицами, как бы спрашивая один другого: "Нешто зареветь?"
– Побегем в караулку, пулемет смотреть! – неожиданно предложил Степка, почесав под коленкой. Посмотрели вслед уплывавшей в поворот платформе и разом оба стремглав понеслись к станции.
Обежав все закоулки станции, заглянули в фонарную. Там Васька Стучилин напихивал в мешок торопливыми и трясущимися руками непроданные катушки, камешки для зажигалок, цветные платки…
– А к нам банда идет! – в спину ему крикнул Пашка. Крикнул звонко, весело, будто с праздником поздравил.
– Убирайтесь отсюда, пархачи! – свирепо цыкнул Васька. Он тискал мешок и торопливо думал: "Успеть бы! Если Тишка с ними – ничего! А то… В Ржаксе двух своих исковыряли… эх, мать… До села лугом три версты, больше не будет! В присадник – и гайда!"
Затянул туго вещевой мешок, поддернул голенища хромовых франтоватых сапог, где были николаевские и керенки, и проворно, оглядываясь, скользнул на крыльцо.
– Куда?
Голубые глаза – как стенка, о которую с разбегу стукнулся лбом, – откинули Ваську назад. У крыльца стоял Шевчук. Шинель – застегнутая наглухо; через плечо – пулеметная лента и на поясе – пара гранат.
Васька вспыхнул, потом побледнел. Перевел дух и, набирая злобу, грудью надвинулся на Шевчука.
– Отойди!
Голубые неморгающие глаза в упор смотрели на него. Как каменный врытый столб, тяжело стоял Шевчук перед крыльцом, расставив ноги и уперев приклад винтовки в нижнюю ступеньку.
– Пусти! – сдавленно глотнул выпиравшую злобу Васька.
Они стояли грудь с грудью, так близко друг к другу, что Васька слышал ровное, короткое дыхание Шевчука.
– Иди назад! – выговорил Шевчук, не шевелясь ни одним членом и не спуская с Васьки упорного взгляда.
– А тебе что? Ты старший?
– Иди в телеграф, к Бабкину!
– Я в отпуску. При тебе Лука Иваныч сказал…
– Никакого отпуска сейчас! Боевой пост… – с расстановкой, ровным голосом произнес Шевчук и прошел следом за Васькой до двери в телеграфную.
– Тут и будь пока!
* * *
Шевчук, неторопливо обойдя станцию, вышел к бугру, к пулеметчикам, и своим ровным, немного глухим голосом объяснил дистанцию прицела.
В это время глухо громыхнуло, и почти сейчас же застучал торопливый молоточек.
– Наши! – шепотом проговорил лежащий у пулемета и побледнел. Все слушали. Когда пулемет смолк, в один голос двое сказали:
– Замолчал…
– Посматривай больше туда вон! – указал Шевчук рукой на перелесок, слева от железнодорожной линии. – В случае если, то – оттуда "она". Ляжьте все, бугор видать далече… Я пойду взгляну в станцию. Может, депеша есть.
Пашка и Степка встретили Шевчука у палисадника. Лица у обоих были потные и, как у волчат, блестели глаза. Перебивая один другого, словно играя взапуски, они начали рассказывать Шевчуку, что один дяденька побежал куда-то из станции и что у него тугой мешок…
Шевчук пересек палисадник и вышел на платформу, в конец.
– Вот он! Вот он! – в один голос закричали ребятишки, вскидывая руками.
По откосу насыпи, пригнувшись, убегал Васька Стучилин.
Шевчук снял винтовку и, поудобнее уставив правую ногу, старательно прицелился. Ребятишки, жадные захватить все: и пульку, вылетающуюся из ствола, и убегавшего дяденьку, крутили белобрысыми головами от винтовки к Ваське и от Васьки опять к маленькой дырке в конце ствола. И, как у галчат в гнезде, были раскрыты их рты.
Треснуло…
Васька Стучилин широко взмахнул руками, выпрямился и покатился под откос, ворочая, как крыльями, серыми полами шинели.
Там и остался лежать неподвижно мутным пятном.