Глава 8
Она лежала на боку и негромко постанывала, от усталости, от неудобства, граничащего с болью, но больше – от распиравшего изнутри ужаса.
Живот её был так тяжёл и огромен, что она с трудом могла сесть, а о том, чтобы, скажем, выйти из избы, не было и речи. Чаще всего она просто лежала, как сейчас, да с отвращением глядела на него: на розовый животище с бордовыми трещинами свежих растяжек и синими перекрученными венами, живот резкой выпуклостью вздыбливался сразу под рёбрами и уходил вниз до самого лона.
По вине живота и спину ломило непрерывно, с утра до ночи (и всю ночь); руки – болели, а ноги – отекали. Но в районе лона ломило сильнее всего, ощущение было такое, будто кто-то изнутри по чуть-чуть раздвигает кости, готовя себе выход наружу.
Так оно и было. Дети росли не по дням, а по часам, и уже переросли все мыслимые пределы.
«Мой бедный живот, он никогда не станет прежним, моё бедное лоно… – с невыразимой тоской думала Немила. – А если меня разорвёт и я умру?.. Ох, богатырши, куда же вы растёте, матушкиного живота не жалеете?»
Иногда внутренности скручивало от спазма, и тогда Немиле становилось хуже всего, особенно когда рядом не было Яги.
Ежедневные страдания могли облегчить только особые пахучие мази. Яга натирала ими всё тело Немилы, кроме головы, из-за чего в избе постоянно стоял едкий запах камфоры и мяты.
– Порча вся вот тут, в самих детях, – разводила руками Яга и тыкала пальцем чуть ниже пупка. – Ничего уж не сделать, придётся тебе терпеть, пока они не выйдут на свет божий.
Немила вообще в последнее время очень редко покидала лавку, всё больше просто лежала, а единственное, что могло ненадолго оживить её – это приёмы пищи.
Однако, удовольствие было омрачнено ягиным ежедневным брюзжанием.
– Нельзя тебе много кушать! Чем больше ты ешь, тем больше растут они! – отчитывала та Немилу, однако, слова Яги скорее злили, и уж точно Немила не была благодарна за такую заботу.
В это утро они опять повздорили. Да, она не смогла подняться с лавки, даже чтобы умыться, но разве это повод отказываться от завтрака? Вообще, не всё ли равно? Она была готова умереть за один-единственный пирожок, ещё бы до него дотянуться…
Как назло, стол стоял слишком далеко (что давало ещё один повод ненавидеть Ягу).
На улице тем временем что-то происходило. Шлёпали шаги, стучал топор, кто-то что-то тащил по земле (наверняка то Баба-яга и была, ибо больше некому). Любопытство потихоньку подтачивало изнутри, но подняться было лень, а спать чего-то не спалось.
Вдруг ни с того ни сего открылась входная дверь, скрипнув как изношенное колено. Немила подняла взгляд и увидела, как Яга уже стоит у печи и что-то ищет.
Она окликнула старуху, но та делала вид, будто не слышит.
«Подумаешь, обиделась!» – фыркнула Немила про себя и принялась молча наблюдать.
Оп, нашла! Как оказалось, Яга искала огниво. «Странно, зачем оно ей на улице, неужто баньку затопить решила?» – пока Немила размышляла над этим, то Яги и след простыл.
На улице снова начало что-то происходить, и этого Немила уже не могла вытерпеть, потому она, как могла, пересилила себя, дотянулась рукой до подоконника, села, раздвинула занавески и, пристроив голову поверх сложенных рук, принялась смотреть в окно.
Сидение причиняло гораздо больше неудобств и боли, чем лежание, но за окном начало разворачиваться столь волнующее зрелище, что невозможно было оторвать глаз.
Между избушкой и железным древом Яга сложила дровишки для костра – много дров, внушительную кучу высотой себе почти до самого пояса, и столько же вширь. Потёрла трут о кресало, высекла огонёк, да, видно, маловато ей было этого, потому как принялась Яга вокруг костра ходить, да притоптывать, да приговаривать:
– Гори, огонёк, расти, красной лепесток!
Пламя и правда разгорелось неправдоподобно быстро, охватив в считаные мгновения всю кучу хвороста, а как только это произошло, достала Яга из-за пояса платочек, развернула его, и показалось оттуда пёрышко, медное с необычными переливами красного, зелёного, голубого.
Повертела та пёрышко в руках, да как бросила со всего маху в самый центр костра! Немила так и ахнула, а после ахнула ещё раз, когда заметила, что лепестки пламени, до того стремившиеся ввысь, переменили своё направление и теперь к пёрышку тянутся что есть мочи.
Пёрышко не сгорало, напротив, оно впитывало в себя жар, и цвет, и всю мощь огня, наливаясь слепящим золотым сиянием, и вот уже не костёр горел – так, дымились чёрные деревяшки, а прямо по центру лежало, расправивши бородки, невероятной красоты перо – не перо, а настоящая драгоценность! – пышное, лучистое, исторгающее вокруг себя ореол чистейшего золотого света.
Тут огненный жар стал потихоньку доходить и до избы. Изба привстала чуток и отодвинулась назад. «Надо же, даже избушке бестолковой стало опасливо», – подумала Немила, а самой-то вовсе и не боязно было, напротив – любопытно до мурашек.
Дальше стало ещё интереснее.
Кот, доселе пристально наблюдавший за действиями Яги с одной из средних веток дерева, перепрыгнул на нижнюю, потянулся, ощетинился, да ка-ак размахнулся лапой! Ка-ак выпустил из лапы острющие железные когти и ударил со всего маха по той ветви!
Ветвь и отвалилась.
И быстро начала падать, пока не приземлилась на перо.
И сие же мгновение начала плавиться.
Не так чтоб шибко быстро – в лужицу она не растеклась, как в кузницах, – однако, заметно размягчела.
А Яга запрыгала вокруг костра в неизвестном танце, протянет руку – одёрнет, ещё раз протянет – снова одёрнет, и словно ждёт чего-то. Немила уже вся по́том облилась, а той хоть бы хны, ни капельки с неё не упало, и лицо с мелкими морщинками как было цвета бересты, так и осталось, ни розовинки на нём не проступило.
Наконец Яга протянула руки и, схватив ветвь железную, стащила с кострища (или, скорее, пепелища). Освобождённое перо снова засияло прежним светом, но Яге не до пера было. Взялась она основательно за ветвь, принялась катать ту по земле, а ветвь железная потеряла прежнюю форму – корявую, сучковатую – стала послушна, как глина, только цвет свой не поменяла, так и осталась чёрная, как нечищенный дымоход.
Исчезли сучочки, исчезли железные листочки, а на месте их возник шар, который Яга, орудуя с ним как с куском теста, разделила на три примерно равные части.
Жар чуток поубавился, Яга взяла под мышку один железный катышек, да как свистнула, задрав голову вверх и засунув в рот два пальца! Так свистнула, что ветер, облетающий самые высокие горы, обзавидовался бы, а птицы в лесу с веток попадали.
Оказалось, что кота она кличем подзывала. Кот как на крыльях слетел вниз (у того всегда так – до трёх сосчитать не успеешь, а уже на земле стоит всеми четырьмя лапами, ухмыляется, усами шевелит).
И вот уже Яга ему что-то шепчет, а кот раскланивается.
У кота, кстати, имя такое – Васька. Васька, Василий – звучит благородно, по-царски, но если Василий – это царь, то Васька – так, царёк, больше пыжится, чем правит, и вообще ему ни до чего нет дела, кроме собственной персоны.
Немиле больше нравилось говорить просто: «Кот», и всё тут. Или «Котяра», безымянный разбойник с кривой дорожки, едкий, гримасничающий и опасный.
Неслучайно Яга Ваську своего свистнула. Сперва они совместно три шара скатали да в кострище к перу кинули, а затем, когда те снова нагрелись, вместе принялись за лепку. Василий как заправский мастеровой цеплял серебристыми когтями шарик, вытягивал из него толстые железные нити, взмахнёт лапой – и они все обрезаны по одной длине. А когда нити становились более твёрдыми, как пруты, Яга брала их и скрепляла между собой в последовательности, что была известна только ей.
Получалась затейливая фигура, вроде бы клетка, но формы необычной – будто по ведру с размаху ударили ногой. Чёрные пруты шли и горизонтально, и вертикально, перекрещивались между собой, некоторые из них были выпуклыми, другие вогнутыми, и демонстрировали они упругость лучшую, чем у молодой древесины, но хорошо держали форму.
Плечи колдуньи работали, как плечи удалого кузнеца, запястья играючи сгибались и разгибались, розовые костяшки возвышались над перекрученными узловатыми венами. И мяли-мяли-мяли, безразличные к жару огня, и металл вспыхивал огненно-оранжевыми прожилками, а стальные когти царапали, и растягивали, и перекручивали…
Закончили с одним куском чёрного железа, а потом поделили между собой оставшиеся два, да принялись лепить какие-то вроде мисочки, узкие, но глубокие, с одной стороны вытянутее, чем с другой. Лепили-лепили, друг к дружке заглядывали, сверялись, чтобы одинаково было, а когда у «мисочек» каблучки появились полукруглые, низкие, тогда Немила окончательно убедилась, что не посуда то была, а пара черевичек. И для кого же смастерили эту пару пыточной обувки? Ох, подсказывало Немиле чутьё, что для неё они расставались, сладкую месть подготовили за то, что она их изводила нытьём бесконечным.
В последний раз сверившись, кот одобрительно мяукнул и удрал на своё дерево, как обычно отлёживаться, отдыхать да обозревать, а Яга, взяв сразу в руки сразу три предмета, бодренько зашагала к избе.
Немила отвернулась от окна и улеглась на лавку, а сама одним глазком на дверь поглядывала. Дверь открылась, Яга бочком просочилась внутрь, насвистывая известный по всему Лыбедском царству мотив о погибших на поле битвы воинах. (Из её уст он звучал скорбнее, чем из уст целой толпы плакальщиц).
Вы, мужья и сыновья, вставайте и идите
По тропочке заросшей, по кущам дремучим.
Матушки фигуру в лесу вы разыщите,
Будет она рада слезам нашим горючим.
Немила знала, что Яга обыкновенно пела, только когда у той было хорошее настроение, но каждый раз супротив воли пускала слезу, услышав что-нибудь из тягостного репертуара.
Житьё на границе между нашим миром и тридесятым царством сопряжено со многими тайнами. Мало кто видел настоящих прислужниц Матери Всея, а если кто и видел, то рассказывать ему потом особо нечего, поскольку среди обычного народа они появляются редко, себя не выдают, а когда летят в своих ступах посреди неба, ясного или ненастного, то разве ж там что-то разглядишь? Неудобно одновременно бежать сломя голову и ещё что-то там разглядывать. Одно ясно – делать в лесу живым нечего, но случается так, что отдельные сыновья и дочери нарушают Материн запрет, за что бывают наказаны.
Бабу-ягу, конечно, общительной не назовёшь – оно и понятно почему, – но потихоньку-потихонечку Немиле открывались кой-какие детали житья-бытья старушечьего, например, привычка вставать посреди ночи и разжигать в печи огонь, оставляя полуоткрытой заслонку, притом, что никакой видимой необходимости в том не было, поскольку здесь не бывало ни холода, ни темноты настоящей.
Тогда зачем оно всё? Загадка. Наверняка это как-то связано с отшельничеством и с прислуживанием, но не спросишь же о том напрямую? Один раз Немила уже спросила, на что получила такой взгляд, что потом три дня избегала заводить разговоры.
Когда Яга подошла к лавке и подбоченилась с поделками в руках, Немила шмыгнула носом и зашевелилась.
– Видела, я, видела, как ты в окошко все глазки проглядела. Что, любопытство гложет? Подымайся, деваха, будем тебя на ноги ставить.
Немила оценила вблизи черевики и ткнула пальцем в странную конструкцию, ту самую «клеть» без дна и потолка:
– А это что такое?
– Это на тело надоть надеть, для защиты живота, значит, – объяснила Яга.
Яга держала железную ношу без видимых усилий, но то Яга! Той и руки в огонь засунуть нипочём, и металл ковать голыми руками – чего бы и нет? И с полными вёдрами по кочкам во дворе прыгать – раз плюнуть, а как дрова начнёт колоть, так топором машет почище любого деревенского молодца.
– Да на кой мне защита, – отмахнулась Немила. – Я же всё время только лежу, от чего мне защищаться?
Немила постучала кулаком по дереву и пожала плечами. Ужасно надоело ей бока отлёживать, но куда деваться? Сказано: терпи, вот она и терпит, да дни считает, благо, недолго уже осталось терпеть, скоро она разрешится от тяжёлого бремени своего.
Яга показала пальцем на пузо.
– Защищаться – от них.
– От детей?!
– Агась, – подтвердила та. – От детей. Не нравится мне, что они так быстро растут.
– И что, подумаешь, растут, – недоверчиво фыркнула Немила.
Яга вдруг вся почернела, лицо её стало – суровей грозовой тучи, и вся как будто выросла, стала шире в плечах.
– Ты что же, отказываешься принимать мою заботу?! Ах, неблагодарная, выпороть бы тебя поганой метлой! Ну, быстро вставай! Надевай броню железную и черевики железные! Али хочешь, чтобы тебя убило?
В заботе Яги она, конечно, не сомневалась, но разве ж можно просто так взять и без вопросов да допытываний позволить заковать себя в непонятную железную одёжу?
– Да они наверняка целый пуд весят! Ты меня закуёшь, как пленницу! – заспорила она.
– Уж больно надо, – фыркнула Яга. – Ты как наденешь мои придумки, так сразу станет тебе легче лёгкого! Побежишь ещё. Давай протяни ноженьки.
Немилины глаза загорелись. Неужели Яга решила поставить её на ноги? Да она готова десяток хлевов вычистить, только бы иметь возможность снова ходить, куда хочется, и видеть небо не через квадратное окошко, а как положено, во всю ширь небосвода. Заскучала Немила по дому снова, размечталась о возвращении, о батюшкиных объятьях всепрощающих, да незаметно позволила Яге облачить себя в нелепые доспехи, которые должны защищать не от угрозы внешней, а от внутренней.
Очнулась от грёз, глянь вокруг – а она уже на своих ногах стоит, да легко ей так, что хоть прямо с места – беги.
– Рубаху одёрни, – бросила Яга. – И спасибо скажи. Мы, между прочим, с Василием для тебя старались, металла редкого целебного немало израсходовали.
– Угу, – придирчиво оглядев себя, насколько хватало гибкости, промычала Немила, но быстро спохватилась.– То есть, я хотела сказать, спасибо, Баба-яга! Я бы тебе в ноженьки больные поклонилась, да сама видишь, не получается никак!
– Полно-полно, – скромно отмахнулась Яга и добавила с хитрой улыбочкой в шесть зубов: – Ты, коль уж отблагодарить хошь, метёлку возьми да вымети у печи, а то там пепла напа́дало, всё черным-черно от него.
Немила взялась за метёлку, начала мести, а только Яга вышла за порог, метлу бросила и к зеркальцу метнулась, что Яга у себя на печи под подушкой схоронила. Серебристое зеркальце было размером не больше обыкновенного плоского блюдца, но Немила исхитрилась увидеть достаточно.
Придуманная колдуньей штукенция начиналась сразу под грудью и тараканьими усиками уходила в подмышки. Вниз по животу спускались чёрные спаянные между собой «рёбра», которые ровно над пупком сходились в выпуклой пластине, тогда как другие их концы уходили на спину. М-да-а уж, видок у неё!.. И слово какое Яга подобрала: броня! Но главное же не вид и не то, как эта штуковина называется, главное, что снова прыть во всём теле появилась, какое же это счастье – просто чувствовать себя хорошо!
* * *
Яга высунула изо рта язык и облизала торчащий изо рта кривой зуб. Губа некрасиво вздёрнулась.
– Животок вырос, это правда. Клетушка чуть плотнее прилегает к телу… Осталось совсем чуточку подождать, скоро разрешишься. Так что снимать не будем.
Ох, этот нарочито непринуждённый тон! Разве способна эта старая нечувствительная бабка понять те жуткие мучения, что приходится терпеть Немиле?
Железо всё ещё оставалось лёгким и невесомым, но когда живот снова подрос, твёрдые, негнущиеся полосы стали врезаться в кожу, натирая и давя, и не давая Немиле ни минутки покоя. А Яга, обманщица и издёвщица, ни в какую не соглашалась снимать своё жестокое изобретение, только издевалась: «Жалуйся, ругайся, по полу катайся и реви, но этим ты меня не разжалобишь. Не сниму я клетушку нательную, иначе тебя точно погибель ждёт».
Иногда Немила готова была сорваться и прибить издёвщицу, за то, что та, сочувствуя, бездействовала, за то, что не заставила богинку забрать детей, за это бесконечное ожидание момента, когда всё разрешится, и за собственную трусость, поскольку кабы не трусость, она бы обязательно всё высказала Яге, да как бы сбежала восвояси, к батюшке любимому – вот кто и понял бы, и простил, и от позора защитил… И попробовали бы её остановить! Но как воспротивиться тому, кто способен ковать металл голыми руками?
Поэтому и оставалось Немиле только одно: ходить из угла в угол, да по двору, считать колья в частоколе, пока глаза не заливали слёзы, и бросаться на них, на колья, и кричать во всё горло месяцам: «Помогите! Избавьте! Не хочу я больше жить! Об одном молю перед смертью: отомстите за меня Мокше, это она виновата, она меня сюда послала!»
Яга раньше отлучалась со двора часто, на ступе летала по своим делам, а в последнее время летать перестала, и от неё тоже никакого покою не было: лестницу куда-то утащила и спрятала, к колодцу не подпускала, острые предметы не давала в руки, и стала такой заботливой, что аж тошно!
Но Немила и не думала на себя руки накладывать, она всё чаще на небо смотрела – не летит ли Ворон, тот самый, что в лице которого ей было обещано спасение, тот самый, что царевича должен доставить – по доброй воле аль силой (а лучше всего бы за шкирку приволочь, чтобы она сказала суженому ласковых)! Ух, она бы встряхнула подлеца, встряхнула так, что порча из него повылетела бы!
Вопреки ожиданиям, небо изо дня в день оставалось мутным, серым и, хуже всего, пустым. В конце концов бесконечное ожидание надоело не только Немиле, но и Яге, целыми днями скучавшей перед распахнутым окном, и даже коту Василию, который если не спал, то неподвижно пялился обоими глазами вдаль.
Немила смогла-таки довести всех: и кота – неслучайно тот почти не спускался с дерева, – и двенадцать месяцев, к которым Яга её больше не подпускала.
И саму Ягу, хоть та яро пыталась скрыть своё раздражение.
Это был, на первый взгляд, обычный день, Немила ходила по двору, пиная поганки, давя ногами мухоморы, обламывая ветви бирючины. Ей казалось, что таким образом, вредя другим, она облегчает собственные страдания. На ногах болталась пара изношенных железных башмаков.
Лишь кустики земляники остались нетронутыми.
Вот из лесу выпорхнула чёрная птица, да не та – всего лишь сорока в очередной раз прилетела пошептаться с хозяйкой. О чём? То неизвестно, однако сорока к Яге прилетала часто, чаще других птиц, она была Яге кем-то вроде ближайшей соратницы и подруги.
Немила только глянула в небо и разочарованная отвернулась, а увидев на земле камень, подняла и злобно швырнула не глядя, куда-то в сторону.
– Кар-р!
Дёрнувшись, Немила обернулась и заприметила на ближайшем колу чёрно-белую птичку.
– Чего смотришь? Не в тебя же кинула! Лети давай отсюдова, к приятельнице своей, – процедила Немила. Хриплый крик повторился. Сорока взмыла в воздух, пролетела по кривой в сторону избы, и тогда Немила увидела в небе кое-что, и поняла, что каркала вовсе не сорока.
Немила припустила вслед за сорокой, а рядом с Ягой остановилась, присела на лавочку. Они обе прищурились, сложили козырьком ладошки и принялись наблюдать.
Ворон летел медленно, его крупная фигура постепенно увеличивалась в размерах, и вот уже большая чёрная птица с размахом крыльев в средний человеческий рост, зависла на небольшой высоте. Когти разжались.
На землю с неприятным глухим стуком упала Воронова ноша. Из самодельных холщовых носилок показались красные сапожки.
Сердце Немилы оборвалось. Она кинулась к носилкам, отодвинула коричневую ткань и увидела разорванные перепачканные кровью одежды. Клочки некогда яркой, плотной ткани, нашивки и ленты – всё пропиталось кровью, перемешались с кусками человеческой плоти. По бокам зияющей в животе огромной дыры вываливались склизкие и вонючие розовые кишки, а между ними, ровно в середине дыры разверзся огромный мешок из человеческой плоти, с неровными, рваными краями.
Не обращая внимание на происходящее вокруг, на ударивший в нос неприятный запах и на мерзкую пачкающую всё вокруг густую красную жижу, забыв и про Ворона, и про Ягу, Немила трясущимися руками сдвинула край грубого холста с лица и волос покойницы.
При жизни это была очень миловидная молодая женщина, с треугольным беленьким личиком, с чёрными бровями, округлыми щёчками, с длинной чёрной косой. Бедняжка! Какие у неё были перекошенные в предсмертной муке черты и какие выпученные глаза! Она явно очень страдала перед смертью.
Но что же случилось, что произошло с этой девицей? На неё кто-то напал? Может, волки?
Немилу никто не отталкивал от трупа. Обернувшись, она приметила, что Ворон – уже в своём человечьем обличии – стоял тут же, рядом, и вёл спокойную беседу с Ягой. До Немилы донеслись обрывки разговора, из которых она явственно расслышала два пугающих слова: «сбежал» и «двоедушник».
Отвлёкшись от разговора, Яга нашла несколько словечек и для Немилы, слов неприятных, но правдивых.
– Смотри, как тебе повезло, что ты вовремя ко мне попала. Другой невесте твоего Ивана-царевича повезло куда меньше твоего.
Как обухом по голове пришлись эти слова. Немила ещё раз посмотрела на покойную, с гораздо меньшей жалостью. Какова издёвка! Какой позор! Нет, не может такого быть, чтоб это была невеста Ивана, ведь это Немила единственная невеста Ивана! А эта… не такая уж и красивая, как показалось сперва.
Но Немила одёрнула себя: к мёртвым нельзя относиться плохо, и тем более бессмысленно ревновать, когда тебе открывается ужасающая правда.
Необъятный ужас окутал сердце Немилы, когда представила она, что сама могла оказаться сейчас на месте несчастной, сама могла быть разорванной и истерзанной, а в муках мечтала бы о блаженной смертушке.
– Что дети, живы ли? – отстранённо спросила она.
Ворон поглядел в сторону покойницы – грустно-прегрустно – и честно, без обиняков, но издалека ответил:
– Я долго путешествовал по восточным деревням и сёлам, изредка залетая в города. Перевидал я много первых красавиц, замужних и на выданье. Вслушивался я в россказни людей, о том, кто и где встречал царевича, но не было в тех и доли правды. Слуг я послал во все уголки царства, чтобы наблюдали и докладывали мне. И вот однажды одной птичке-невеличке с юга улыбнулась удача. Заглянула она в комнату к молодой жене купца зажиточного, муж которой уже несколько месяцев отсутствовал. Красива была та жена – да ты и сама видела – только хворь её настигла неизвестная, от которой внезапно начал расти живот. Сначала подумали, ребёнка она носит от мужа своего, но быстро выяснилось, что живот рос слишком уж быстро, да и сама жена отрицала, что носит под сердцем радостное бремя. К тому времени, когда моя птичка нашла несчастную, лекари успели сойтись, что это злая опухоль, и уже собирались резать.
Помчался тогда на юг я со всех крыльев, но, к сожалению, совсем немного не успел. Не знаю, откуда она взяла силы, но жена того купца сбежала – она-то одна знала, что носит в себе не опухоль, а потому решила родить подальше от людских глаз, избавиться от ребёнка, а потом вернуться и сказать всем, что она в лесу истово молилась Отцу и Матери, да так излечилась.
Ворон немного помолчал.
– Последнее – больше мои додумки, но нашёл я её и правда чуть глубже лесной опушки, и руки её были сложены в жесте мольбы.
– Бедненькая, за что такие страдания… – выдохнула Немила и обернулась, на жену купца посмотреть. Брызнули из глаз слёзы, принялась она их утирать рукавом, а сама никак не могла остановиться.
– Всё ещё любишь царевича? – раздался над ухом вкрадчивый голосок, из-за чего она заревела ещё пуще.
– Ворон, не ехидничай! – прикрикнула Яга и приобняла рыдающую. – Пойдём, пойдём я тебя травками напою и уложу.
Немила покорно позволила отвести себя в избу, забралась на печь и улеглась в подушки. Чарка хмельного настоя быстро подуспокоила и заставила веки потяжелеть.
– Спи сегодня тут, и пусть ничто не тревожит твой сон, – сказала напоследок Яга, после чего она позволила себе провалиться в сон, не самый спокойный на свете, но крепкий. И было Немиле очень, очень тепло.