– Начну я с того, что огорошу тебя. Мне не вернуть твоего возлюбленного, как бы ты ни просила меня. Есть и более хорошие вести, которые облегчат тебе душу и выбор дальнейшего пути. Внемли же мне, ибо я поведаю тебе историю о простом крестьянском сыне по имени Булгак. А ты не перебивай и мотай на ус, что я скажу тебе.
Итак, с самого рождения Булгак рос беспокойным, потому родители и дали ему такое имя. Но больше ничего, кроме имени, они дать ему не успели, ибо умерли оба очень рано. Жила Булгакова семья чуть южнее от деревни Окраинной, в Заокраинной. И был там тоже лес дремучий, но не за рекой и не за полями, а сразу за деревней начинался он. И любил Булгак от скуки, да от нежелания заниматься вещами полезными околачиваться у леса дремучего, забредая всё дальше и дальше. Ругались дед и бабка, даже били, а ему хоть бы хны. Беспокойный он был – и этим всё сказано. Тянуло его с особенной силой в места запретные и опасные, и однажды он нашёл то самое, к чему стремился. Встретил он в лесу душонку неприкаянную, злую и мелкую, что скиталась по лесу многие годы, ища себе пристанища. И совратила та душонка юного молодца, пообещав показать ему далёкие дали, и море, и горы, и тысячу чудес разных. Год или два они вдвоём скитались по беду свету, пока не наскучило им и пока случайно не выяснилось, что Булгак имеет сильное внешнее сходство с Иваном, царским сыном. После этого план у душонки возник, столь же коварный сколь и глупый. Не интересовали душонку ни власть, ни интриги, зато задумала она повеселиться, да заодно настоящего царевича очернить в глазах простого люда. Ты ведаешь, о чём я говорю, Немила?
Поводя по земле ножкой, Немила пожала плечами. Греха в мешке не утаишь, а уж от Матери всевидящей тем паче. Мать, она как отец, но, когда отец поучает и ругает, она всё больше в стороне стоит. Осуждение её – безмолвно. (Если только мать – не Смеяна, уж та корит так, что слышно на всю деревню).
– Ответь мне, почему я явилась пред тобою? – потребовала Мать с присущей всем матерям мягкостью, которой Немиле доселе не приходилось испытывать на себе.
– Чтобы ещё раз помочь?
– Ах, нет, я хоть и приглядывала за тобою всё время, но ни разу не помогала, – покачала головой Матерь. И хоть весь вид Матери был невозмутим, Немила внезапно почувствовала себя до того виноватой, что захотелось пасть ниц, и лобызать Материны пятки, моля о прощении.
И тогда она повесила голову, да ответила самым честным образом:
– Потому что без Марьи за тридесятым царством больше некому приглядывать, а вина в этом только моя.
– Неверно, – ответила Мать, и это её «неверно», произнесённое неописуемо томным, вкрадчивым голосом будто бы вознесло Немилу к самым небесам, чтобы резко уронить на земную твердь. – Марья служила мне честно и преданно, однако же, я знала, что рано или поздно она покинет меня. Но я её не виню, как не виню тебя или Ягу, или, скажем, Ворона. А ты, кого ты винишь во всех своих несчастьях?
Кого она винит в своих несчастьях? В голове Немилы пронёсся целый хоровод из образов: сёстры, что не доглядели, Яга и Ворон, что позволили провести себя, царевич Иван – он тоже виноват в своём исчезновении! – Булгак, конечно – тут и объяснять ничего не требуется – а ещё виноваты обстоятельства, что привели лживого крестьянского сына, одержимого злой душонкой, именно к Немилиной деревне, но не меньшая вина возлежит на ней самой. За то, что доверилась незнакомцу, за то, что позарилась на то, что ей не по размеру, за то, что была слишком самонадеянна и глупа.
– Виню лишь себя, матушка, – тоненько и скромно ответила Немила.
– Хорошо, этот урок ты усвоила. А сейчас сделаем мы вот что, – щёлкнула Матерь пальцами, и тут же раздался громкий свист, и небеса начали падать на землю.
Нет, в самом деле падали не целые небеса, а всего лишь частички небес, отдельные клочки. Они отделялись от остальных по одному, а на полпути скручивались в вихрики, вихрики – в большие вихри, а вихри – в один смерч шириной с жерло Алатырь-горы.
Раскрутился смерч и со всей скорости ввинтился в жерло, и небо больше чем наполовину очистилось.
А чтобы туда же, в жерло, не унесло Немилу, Матерь загородила её своей крупной устойчивой ко всем ветрам фигурой.
И выглядывала Немила тот самый вихрь-вихорок, что помогал ей на пути по тридесятому, но не могла его найти, а Матерь окончательно разочаровала, скорее почувствовав нежели увидев девичьи метания.
– Внизу твой вихорок, – сказала она, протянув руку ладонью вниз к заполненному душами жерлу, которое стремительно пустело. – Уж не догнать тебе его – её – и не проститься. Возрадуйся – отныне она прощена и свободна.
Любому постороннему слушателю сей обмен фразами показался бы непонятным, но только не этим двоим. Они точно знали, о чём ведут разговор.
Вот и кончилось всё, вот и стих бушующий ветер, и стало почти так же, как было, только небо очистилось, просветов на нём стало куда больше, чем готовых пуститься в пляс вихрастых облаков.
И увиделся Немиле дом, далёкий и большой, округлый и одновременно вытянутый, с дугой дремучего леса, что тянулась с севера на юг и занимала почти половину дома. Глаза наметили кусочек земли у севера, где река Смородина расходилась на два рукава, большой и маленький. Где-то там, вдоль маленького рукава, располагалась деревня Окраинная, где-то там Немилу вспоминали родные (или уже не вспоминали), где-то там Немилиного возвращения ждала Яга, где-то там потихоньку росли Немилины дети.
К прежней жизни возврата нет, но можно попытаться начать новую жизнь, а для начала нужно понять, из чего должна состоять эта новая жизнь.
– Что мне делать, матушка? – выдохнула Немила, слабо всплеснув руками. – Ты много повидала на своём веку, дай мне совет мудрый.
Покачала матушка головой, печальная-печальная стала, Немилу под руку взяла и на край пропасти отвела.
– Я бы дала тебе совет не совершать моих ошибок, да знаю, что бесполезен он. Так что наставляю тебя: совершай ошибки, но лишь те, что сможешь потом исправить.
Махнула Матушка рукой, и поднялся из недр Алатырь-горы предмет, похожий на крошечное светящееся солнце.
– Клубочек! – воскликнула Немила и прижала долгожданное сокровище к груди. – Как он там оказался? Почему он привёл нас именно сюда, к жерлу горы, а не домой? Я знаю! Этого пожелал Булгак! Ах, зря я доверилась этому негодяю!
Осадила Матушка Немилушку:
– Забыла ты разве, о чём мы говорили? Ты сама дала ему клубочек, ты сама последовала за ним туда, куда он вёл. А клубочек вас в правильное место привёл, туда, где начинается дом. Просто разнится у вас в мыслях представление о доме.
– То есть, он попал домой?
– Да.
– И я тоже должна шагнуть в пропасть?
– Должна.
Немилушка отчаянно боялась сделать этот шаг, но неожиданно клубочек, прижатый к груди, придал ей сил.
Она ещё раз поклонилась, на этот раз с благодарностью:
– Надеюсь ты найдёшь достойную замену Марье Моревне.
И разомкнулись губы Матери, что имели цвет влажной земли, и сказали они:
– Прощай, Немила.
– Прощай.
Когда Немила прыгнула в пропасть, она постаралась держать глаза широко раскрытыми, на тот случай, если она увидит Булгака, дабы попрощаться с ним.
Но не увидела она ровным счётом ничего, кроме темноты.
Глава 22
Падение длилось примерно столько же, сколько времени заняло бы перечисление всех цифр, что Немила успела выучить за свою не долгую и не короткую жизнь.
Падение длилось ровно столько, чтобы перестать испытывать ужас, но недостаточно, чтобы заскучать.
В общем, по ощущениям нашей Немилушки прошло совсем немного времени до того, как она куда-то приземлилось.
Приземление оказалось гораздо более приятным, чем само осознание этого самого приземления. А всё потому, что место, куда попала Немила, с первых же мгновений показало себя с самой неприветливой стороны.
Приземления как такового не было. Был полёт, переходящий в скольжение по какой-то гладкой и мягкой поверхности, и постепенное торможение, которое закончилось там, где мягкое и гладкое перешло в твёрдое и тесное.
Темно было, хоть глаз коли, и места так мало, что ни встать, ни повернуться, а воздух сухой, что ажно першило в горле. А как принялась Немила ощупывать ближайшие к себе стены, имевшие между собой расстояние, равное приблизительно трём локтям, то обнаружила, что с них что-то сыпется, и попадает в нос, в глаза, вызывая жжение и желание чихать. Она удержала чих в себе, но вместо этого умудрилась стукнуться головой о низкий выступ в потолке – при том, что находилась в полулежачем положении.
Ойкнула. Слабое эхо прогудело в ушах. Немила поползла в одну сторону – и уперлась в глухую каменную стену. Развернулась и доползла до противоположной – уткнулась гулкую металлическую перегородку, в которой опознала печную заслонку.
Стукнула раз, другой, потом заколотила тыльными сторонами кулаков.
– Бабушка-яга! Выпусти меня из печи! Дышать тут нечем, задыхаюсь!
В подтверждение своих слов она зашлась долгим сухим кашлем.
– Вы-пу-ст…
Но вот с той стороны заслонки послышались спасительные звуки: неровный шаг с деревянным притопыванием, кряхтение, «Ох, батюшки, неужто явилась!», и лягзанье металла о камень, и карканье, и мяуканье, и шлепки по щекам…
– Где царевич? Ты что, явилась одна, без царевича?
– Не знаю, где царевич, я с ним не знакома! – Немила расхохоталась до слёз, до боли под рёбрами, до нового приступа лающего кашля.
– Ладненько… – все трое переглянулись, Немила смотрела на них снизу-вверх, из-под опущенных ресниц, подёрнутых слезами. – Ты отдохни пока, полежи если устала.
Переглянулись трое, посовещались, решили пока Немилу с расспросами не трогать. Яга отвела в баню, а пока Немила мылась, накрыла стол с остатками вчерашней трапезы. Еда была лишена разнообразия, но её было много.
– Покуда тебя не было, пришлось в город слетать, а то чем-то же надо было детишек кормить, пока грудного молока под рукой нет. Ты кушай, кушай, совсем уж отощала.
Немила сперва набросилась на блюда с аппетитом, но почти сразу отодвинулась от стола. Каша была пресной, хлеб – не жевался, кисель не пах ничем и на вкус был никакой.
Яга, увидев это, обиженно оттопырила губу.
– Что это с тобой? Должна была оголодать.
– Оно всё какое-то не такое, – пожала плечами Немила. – Али я не так уж голодна. Яблочка у тебя нет перекусить?
Яга покачала головой:
– Ягод могу предложить, но до яблочек ещё далече. Тебе нужно поесть, пускай и через силу.
Норовила Яга полную ложку каши Немиле в рот запихнуть, но та лишь раздражённо уворачивалась, а когда поняла, что Яга от своего не отступит, то выкрикнула:
– Не буду я есть! И детей кормить не буду! Отдала я всё молоко, что у меня было, Гаганиным детям, и ничего у меня больше не осталось! Вот, смотри!
Оголила она грудь, всю в кровоподтёках и синяках, так Яга сразу сменила гнев на милость.
– Ой, бедная, сейчас я мазьки целебной достану, заживешь целёхонькая, лучше прежнего будут груди твои!
– Мне они без разницы, – отмахнулась Немила.
– Ох, совсем ты стала на себя не похожа, – причитала Яга, пока искала мази. – Где же глазки, горящие жизнерадостностью, где твоя милейшая улыбка? Куда подевалася моя добрая наивная внученька?
Немила промолчала. Не дождавшись ответа, Яга тяжело вздохнула.
– Ну-ка, на свет встань, а то ни зги не видно, – проворчала она. – Рубаха вся кровью пропиталась, а ты её опять на себя напялила. Я же давала тебе свежую одёжу. Красное на чёрном не видать. Ну-с, раздевайся тады полностью, сейчас перелатаю тебя. Синяков-то сколько, ужас!
А Немила и правда столь свыклась со своей одёжей и с тем, что надо постоянно куда-то идти, что даже сапоги надела, хотя во дворе от них никакого толку было, а наоборот сплошные неудобства.
Но спорить с Ягой не хотелось. Немила дёрнулась только единожды, когда Яга начала снимать с неё поясок, на котором висели вместилища живой и мёртвой воды.
– Бабушка, куда же их теперича?.. Нет нужды в них боле…
Покосилась Яга исподлобья и продолжила молча своё дело делать.
– Ох, бабушка, клянусь, я расскажу тебе обо всём, бабушка, ничего не утаю. Но вначале позволь мне детишек глянуть.
– Иди, – согласилась Яга. – Они с Васькой.
Немила выскочила во двор. Новенькая переносная люлька, тонкой деревянной работы, по всей видимости привезённая Ягой из города, стояла за древом, и там же сидел Васька.
Кот наполовину скрылся внутри люльки, и чем ближе Немила подходила, тем явственней доносилось мурлыканье.
Уже в который раз Немила подумала, как это странно, что столь дикое, жестокое и неуправляемое животное предпочло родной лесной глуши кусочек одомашненного уюта, и даже ело то, что вышло из человеческого очага.
Зато песни оно пело самые что ни на есть звериные. В тех песнях не было знакомых слов, но они обладали удивительной способностью освобождать голову от тревожных мыслей, тело – от тяжести бренного бытия. Легко стало Немилушке, каждый шаг будто возносил всё выше и выше, и она почти летела над макушками деревьев.
Это длилось до тех пор, пока кот не заметил её. Голова зверя вынырнула из люльки, пасть оскалилась рядом мелких острых зубов, топорщистые усы не оставили сомнений в том, что чудовище не очень-то радо её видеть.
Песнь прекратилась. Немила притормозила, кот отпрыгнул от люльки и скрылся в ветвях своей обители.
– Здравствуй, Василий, – негромко поздоровалась она, а потом бросилась к люльке, скрылась в ней верхней своей половиной и часто-часто задышала.
– Простите меня, детки, не уберегла я вашего батюшку, – всхлипнула она. И без промедления принялась вспоминать вслух, какие препятствия ей пришлось пройти на пути к спасению любимого.
– … но всё рухнуло в одночасье, всё в мире потеряло прелесть, когда Матерь сказала мне, что он никакой не царевич, а лишь большой лжец! – закончила Немила, а осёкшись, добавила. – Всё потеряло прелесть, кроме вас, мои родненькие. У меня есть вы, и хоть вы сирые, убогие, и рождённые совсем не от того человека и не тогда, когда хотелось бы, я вас люблю, люблю как саму жизнь и больше жизни.
Она отвернулась, не в силах выносить одинаково тяжёлые взгляды двух пар глаз, что виднелись из-под детских чепцев, и наткнулась на Ягу, что тихонько стояла, опираясь на незаменимую клюку. Клюка в чём-то была похожа на её саму, такая же кривая и сучковатая.
– Довольна ли ты моей историей, Баба-яга?
– Да как тебе сказать, внученька, – проскрипела старая, переглянувшись с Вороном. – Есть в твоей истории хорошее зерно. Мы можем надеяться на то, что царевич жив, а значит, Ворон продолжит его поиски. Я же вызвалась помогать ему. Устала я на одном месте жить, сестёр уже предупредила, что ухожу, вещи уложила. Скоро на моё место придёт другая Яга, а мы с избушкой двинемся в путь-дорогу.
– И ежели ты желаешь, можешь присоединиться к нам, – прокаркал Ворон. – Мы можем приютить вас троих, но ежели ты решишь уйти, то останавливать не станем.
Судя по тому, как разгладились морщины Яги в одним местах и заломились в других, она прекрасно знала о предложении Ворона, а возможно, сама попросила его заговорить с Немилой.
И добавила она:
– Кумекаешь, что не сможешь забрать с собой детей, ежели порешишь вернуться домой? Даже если ты их каким-то чудом пристроишь, люди не дураки – быстро поймут, что с дочками твоими неладное. И тогда правда раскроется!
И стукнула Яга клюкой, и подпрыгнул Ворон, угрожающе раскрыл крылья, а из его открытого клюва стали вылетать чудовищные истины, которых Немила хотела бы не слышать и не знать. Он кричал о том, как Радость и Грусть будут умирать в ледяной реке, или в костре, как их, маленьких деточек, бросят на растерзание собакам, или положат на опушке леса на съедение волкам, лисам и медведям.
От ужаса на голове бедной Немилушки зашевелились волосы. Дети стали похныкивать, однако Васька успел подскочить к люльке, запрыгнул в неё целиком и снова запел свою песню – на этот раз так тихонечко, что его слышали лишь те, кому она предназначалась.
– Я ещё не думала, что мне делать и как жить дальше, – сдержанно ответила Немила. – Благодарствую за великодушное предложение остаться, но мне нужно сначала сходить домой проведать батюшку.
Ворон покачал клювом, Яга хмыкнула. Немила поняла – не одобряют её намерений.
– Вы не понимаете, я видела батюшку в блюдце! Плох был весь его вид, и я боюсь, как бы не лежал он сейчас при смерти! Отпустите меня, я только загляну в родной дом, чтобы поздороваться, а потом мигом сюда прибегу! Не смотрите с укоризой, я не передумаю! Так и знайте, я иду с вами, куда бы вы ни направлялись, но сперва – батюшку желаю проведать. И не отговаривайте, слышать не желаю.
Топнула Немила ногой, от беспокойства распустила косы и принялась переплетать в одну толстую.
Яга шагнула вперёд:
– Иди, пожалуйста, мы не держим тебя, буйнонравая девица. Но учти, ждать мы тебя долго не будем. Ежели не сумеешь обернуться за два дня ровно, считая от сегодняшнего, то мы уйдём без тебя. Путь наш лежит далече, в земли чужестранные, где легко пропасть и нелегко отыскаться. Так что – на всякий случай – попрощаемся мы с тобой. Коль опоздаешь на встречу, то уж не надейся нас найти. Живи по-своему, а нас всех поминай изредка.
– Но как же… всего два дня, даже не три? – переспросила она, уже начавшая чувствовать по отношению к себе всеобщее отчуждение.
– Два дня, – подтвердил Ворон строго. – Пойми, Немилушка, нам до самых южных гор идти, а время не терпит. Царь наш чахнет без любимого сына, пока по государству ползут слухи, что он хотел назначить Ивана-царевича своим преемником в обход двух других сыновей. И хочешь знать, что? Я в стольном граде был не далее как вчера. Хотел на царя нашего глянуть хоть издалека, а заместо этого чуть не получил стрелу. Нехороший сие знак, раньше нас, воронов недолюбливали, но стрелять – не стреляли. Ежели и правда царь-батюшка собирался Ивана сделать царём, то подозрительно его исчезновение смотрится.
– Так почему южные горы? Откуда вы знаете, что… – Немила так разволновалась, что выпустила из рук недоплетённую косу и та рассыпалась на пряди, – что младший царевич именно там?
«Кто знает, может, мы с ним в тридесятом разминулись» – подумала она и с безысходной тоской глянула на небо. Частично её тоска была связана с тем, что она давно не видела солнца.
– Потому что все остальные места на этом свете мы уже обыскали, – тоскливо каркнул Ворон.
– Что, прям каждый уголок?
– Ежели не веришь, я прямо при тебе раскину кости, – вмешалась Яга, отвязала поясной мешочек, присела на землю и вывалила перед собой косточки мелкого животного, судя по черепу то была белка, бурундучок или крыса. – Когда ты в тридесятое за своим боле-не-суженым ринулась, я несколько раз делала расклад, но мои косточки постоянно твердили какую-то ерунду. Так-с, посмотри, скелетик почти сложился. Жив царевич, знамо дело.
– Ну так спроси заодно у косточек, где его искать, – едким голосом посоветовала Немила.
– Нет, косточки так не работают, – грустно усмехнулась Яга. – Они токмо определяют, жив загаданный человечек али не жив. И ты не дерзи, не то получишь подзатыльника, как в старые добрые времена, да отправишься головы намывать.
Окинула Немилушка взором частокол и молча пожала плечами. Не так уж сложно работу по хозяйству выполнять, она, пожалуй, даже заскучала по прежним обязанностям, по царящему в мыслях спокойству и бездумности во время их выполнения. Было бы сейчас время лишнее, так она бы с радостью прибралась, ведь весь двор требовал участия хозяйственных рук.
На самом деле, Немилушке при взгляде на разные участки двора показалось, что она отсутствовала гораздо дольше, чем ей думалось.
– Бабушка, какое сейчас время года? Какой месяц воцарился за пределами леса?
– Апрель, знамо дело, – зачем-то оглянувшись, ответила Яга.
Немила от удивления ажно подпрыгнула на месте.
– Как это – апрель? Уж снег растаял? Не может того быть! Это что же, меня дома не было уж почти четыре месяца! Бедный батюшка!
Немилушка начала заламывать руки, не зная, куда ей броситься в первую очередь – то ли с детьми прощаться, то ли Ягу молить отпустить её немедля.
– Успокойся! – рявкнула Яга. – Помоги мне лучше встать. Сейчас я тебя снаряжу в дорогу и научу, как обратно вернуться.
Две вещи получила Немила в дорогу, точнее, три, и все из них были ей уже знакомы.
Два сосуда – с живой и мёртвой водой, да клубочек жёлтенький, что считался уже безвозвратно утерянным. Тот нашёлся в самом дальнем уголке печи, и пришлось хорошенько поработать кочергой, чтобы его выудить. (Яга предлагала Немиле залезть в печь самой, но она, как нетрудно догадаться, наотрез отказалась).
От сосудов Немила тоже собиралась отказаться, кабы Яга не настояла на обратном.
– Эти сосуды безраздельно принадлежат тебе. Храни их как можно ближе к телу и береги как зеницу ока. Однажды они тебе пригодятся.
Немила смолчала. Смолчала она и тогда, когда проходила мимо могилки, где схоронены кости того, кого она считала Иваном. Сердце её пронзило болью, на пару мгновений в голове вспыхнула картинка: они с Булгаком и с двумя дочками живут на окраине деревни, у реки, у них новенькая изба, дети играют с Васькой, рядом пасутся коровы, козы…
Но разве о такой жизни она мечтала? А как же желание возвыситься над своим происхождением? Стать купчихой, породниться с родом дворян или… быть возведённой в царицы? Подумать только, ежели б царевич оказался настоящим, а не пустышкой, то она стала бы первой женщиной во всём царстве!
Но при этой мысли душу Немилы затопила не обида, а смятение. Раз уж так жестоко поплатилась она за главное стремление в своей жизни – а Немила не сомневалась, что это именно расплата, строгое указание на то, что вознамерилась она занять не своё место в этой жизни – то значит это, что нечего даже думать о какой-то там лучшей доле.
Её доля отныне – разрывать сердце между собственным батюшкой и детьми, и выбирать детей, потому что иначе быть не может. А попутно уповать на то, что о батюшке позаботятся сёстры.
И никакого замужества боле быть не может…
«Ты можешь оставить детей Яге, а сама вернуться в отчий дом. Ты по-прежнему хороша собой, а твой отец – глава деревни. Можешь выбрать себе в мужья любого молодца, родить новеньких здоровеньких детишек. У тебя будет простая, но сытая и довольная жизнь. А ежели захочешь съездить в Лыбедь-град, то после свадьбы тебе уже никто не станет отказывать в этом желании».
Задумалась Немила, покрутила в голове эту мысль и отбросила. Какой там муж, ей теперь и возвращаться домой страшно! Как её примут, что она будет говорить о своей пропаже? Может, после столь долгого отсутствия её вообще никто никогда в жёны не возьмёт, и будет она старой девой жить, в услужении замужних сестёр до скончания своего века?
В ужас пришла Немила, когда представила себе подобное. Хуже жизни и вообразить невозможно! Нет, она вообще не должна попадаться никому на глаза кроме батюшки! И то, батюшке она лишь пару словечек скажет.
Скажет, что жива-здорова, и добавит, что вполне счастлива своею жизнью. И попросит, чтобы её больше не искали, ибо далеко она будет от отчего дома. Эх, можно было попросить любую из Ягиных птиц сделать одолжение, и ограничиться весточкой, но она, во-первых, не умеет писать так же красиво, как говорит, а во-вторых уж очень хочется родненького человечка обнять.
В самый последний момент, когда нога готовилась быть занесённой над частоколом, Немилу осенило:
– Бабушка, погоди! Будь добра, одолжи мне шапку-невидимку!
– Ещё чего, – сквозь губу пробубнила Яга. – Ты ужо с шапкой делов наворотила, а попади она в плохие руки так вообще страх что может быть. К тому же она мне самой нужна.
Выдохнула Немила разочарованно. Снова обратилась к Бабе-яге:
– Каюсь я, твои слова обо мне – правда! Но дай мне тогда хотя бы в блюдце зеркальное посмотреть! Не прошу его давать мне с собой, позволь хоть одним глазком глянуть, что в деревне творится, чтоб в беду не попасть!
– Яички закончились, – скупо процедила Яга. – Катать по блюдечку нечего. Так что придётся тебе так идти, уж не обессудь.
Развела Яга руками, а Немила пригорюнилась, голову повесила, через плечо исподлобья оглянулась на двор, на избушку, что успела стать вторым домом, на древо и на люльку, после чего отвернулась да шагнула за частокол.