Глава 19
Немила была столь счастлива, что даже потеря столь важного предмета как клубок-до-дому-проводник не могла испортить ей настроения. Она уцепилась за руку царевича и не собиралась отпускать его от себя ни на шаг, ни в этом мире, ни в том, что остался вверху (или внизу, это как посмотреть).
Она рассказала ему о первой встрече, описала свою светличку, припомнила сестёр и батюшку, упомянула о своей жизни при Яге, скупо поведала про общих дочерей… а больше ей и не о чем было рассказать, да я сам царевич не шибко стремился поддержать разговор, даже когда речь напрямую заходила о нём.
Тогда Немила решила зайти с другой стороны, она осмелела и стала более настойчивой.
– Иванушка, родной мой, поведай будь добр, почему ты, увидев меня, стал убегать и обращаться в разных тварей?
Иван, не поворачивая головы, хмыкнул:
– Порыв души то был, смутное предчувствие беды. Знаю я теперь, что чутьё обмануло меня, но после долгих… месяцев забвения я сам себя не узнаю.
Немиле сей ответ понравился, и обнадёжившись задала она следующий вопрос:
– Скажи, Иванушка, а как так вышло, что, разлучившись со злой душой, ты не потерял умения к оборотничеству? Ужель ты всё-привсё о себе забыл, а это запомнил?
Притормозил Иван, голову почесал, сплюнул. Пожал плечами:
– А почём мне знать? Я, знаешь, вроде как сам действовал, но не головушкой думал, а телом. Оно само за меня всё делало, а я как бы не при делах, только наблюдаю как бы со стороны. Точно, как тогда, когда злой дух во мне хозяйничал…
Тут нахмурился Иван, замолчал, а шаг его ускорился, так, что Немила стала едва поспевать.
Короток был их путь, поскольку врата противоположные, южные, были тут недалече. Так сказала лисица, и скоро её слова подтвердились.
Вышла троица к точно таким же вратам, что на другом конце Денница-града остались: чёрные, то ли деревянные, то ли кованые – кто их разберёт. Но в отличие от тех, эти стояли распахнутые, и через них толпой валил народ, причём народ в основной массе своей не чудной, а самый обыкновенный с виду. Только немного ошалелый и напуганный.
Кто видел их, тот стопорил на месте, и охал, и разводил руками.
– Царевич!
– Живой!
– Нет, не живой, дурёха ты!
– Ах, какая жалость! Сгубили-таки царевича!
– Да нам-то теперича от этого не холодно, не жарко!
Они недолго толпились вокруг, глазели, ничего не спрашивая, а потом расходились дальше. Кто-то спорил, какой из теремов займёт, кто-то громко кричал:
– Эй, в теремочке живёт кто? А меня к себе возьмёте?
Царевич – он везде царевич, однако, быстренько разобравшись что к чему, народ занялся делами более насущными.
– Какое неуважение, – шепнула Немила, а сама облегчённо выдохнула.
Чествования – вещь необходимая, верно. Однако, что толку от чествований, когда это сделано на скорую руку, неуверенно и без помпы? К тому же, стоило ей заметить, как растерялся при виде всех этих людей царевич, она тут же почувствовала себя обязанной оградить его от всех ненужных переживаний.
Надо было поскорее увести его из града.
Немила так заторопилась, что в толпе потеряла лису, а тут ещё прямо на выходе к ним прицепился какой-то богатырь, настоящий великан, от плеча до плеча – косая сажень, и сколько же – от пяток до макушки.
Шагал он негромко, не ронял ни слова, одна рука его на рукояти меча покоилась, тогда как другая размахивала вперёд-назад, и крестьяне едва успевали уворачиваться.
Богатырь не отдалялся от них, но и не приближался, всё время держась примерно на одном расстоянии, и Немила пока что не била панику. Батюшка всегда говорил, что к большому человеку прилагается большая ответственность, и что раз богатырей стало так мало, значит, мало стало людей, готовых взвалить на себя не только свои невзгоды, но и чужие. А ещё он говорил, что, если заметен человек сам по себе, тем, какой он есть безо всякого напускного, значит, боги обрекли его на судьбу необычайную, но и на испытания значительные.
Говорил он также, совсем в другое время и в ином месте: «Ты, Немила, для меня самая красивая доченька во всем белом свете, но как же я рад, что тебе не грозят никакие испытания, кроме, разве что, рождения детей».
Не понимала она раньше, что имел в виду батюшка, а теперь поняла, и для этого ей достаточно было узреть красоту Марьи Моревны.
Вот она, та самая необычайная красота, рядом с которой любая другая хорошенькая девица почувствует себя дурной и косой. Самолюбие Немилы пострадало ещё более, когда она, прогулявшись по большому граду, встретила на своём пути множество милейших созданий ничуть не дурнее себя.
От этого открытия ростки ревности, проросшие в ней в тот самый миг, когда открылось, что она была не единственной у Ивана, значительно прибавили в росте. Стала она исподтишка подглядывать за суженым, и больше всего ей было страшно, что он тоже начнёт обращать внимание на всех этих юных прелестниц, особенно на тех, что всем своим видом явственно дают понять окружающим, что роду они высокого.
Но к её успокоению Иван почти не смотрел по сторонам, а если его взгляд направлялся в сторону какой-нибудь растерянно кусающей красные губы девицы, то он с каменным лицом продолжал шагать по узким и широким улицам.
Его, казалось, не волновал никто и ничто, а оживился он лишь тогда, когда, миновав толпу, они вплотную подошли к крепостным стенам и непроницаемой черни врат.
Как уже говорилось ранее, врата были распахнутые, через них валил народ, и Немила с Иваном едва протиснулись наружу.
– Какое счастье, что мы вырвались! – воскликнул разом повеселевший царевич и от переизбытка чувств даже приобнял Немилу, но потом отступил, указывая пальцем ей за спину. – Эй, ты кто таков и почему нас преследуешь?
Это был тот же самый великан, какого заприметила Немилушка, и борода у него была точь-в-точь батюшкина, только ещё светлее, а голову венчал шлем, но не такой, как у батюшки – крылатый и с позолотой – а никогда Немилой доселе не виданный, серебристый, прямо над забралом – морда щуки, а макушку венчает шучий хвост. То был щековский шлем. И хоть само лицо великана было добрым, но сердце Немилы отчего-то переполнилось неприязнью.
Прижалась она к Ивану, прикрыла его своей грудью, а великан, глядя на это, расхохотался.
– Вы, это, не смешите старика, – сказал он. – Пришёл я по просьбе и распоряжению Марьи Моревны, дабы проводить вас по тридесятому и, где надо, вступиться. Так что не бойтесь меня, вас не обижу. Ох, и соскучился я по возможности проявить доблесть богатырскую, пока врата южные охранял! Засиделся, понимаешь. Ведь я не Емельян, мне на одном месте сидеть – самое что ни на есть наказание. Посмотрите, ноги меня сами несут навстречу опасности. Поспешим, и боги помогут нам преодолеть трудности на пути нашем.
Какие такие трудности? – хотелось закричать Немиле. Она же все трудности нынче преодолела, огонь преодолела, царевича нашла, осталось всего ничего, водицы набрать. Неужто и это дело сопряжено с опасностями?
Неужто ей даже водицы спокойно набрать не дадут без того, чтобы не подвергнуть очередному испытанию! Но, по крайней мере, сейчас она не одна, при ней Иванушка есть, и…
– Иванушка, спроси, как его зовут, – шепнула Немила на ушко суженому.
– Как зовут тебя, проводник? – обратился царевич к богатырю, а перед этим сбросил руку Немилы, коим поступком оставил её в полнейшей растерянности. Ужель она уже успела, помимо воли своей, сделать что-то не то?
– Добрыня, – хмыкнул богатырь и низко поклонился. – А ты, значит, Иван-царевич. Служил я когда-то Щековскому царю, во времена незапамятные, однако, это не значит, что я не уважаю тебя и твой род, что ведётся от Лыбеди и Кия. Я всегда помнил, что изначально все друг другу были братьями да сёстрами, а остальное всё напускное да временное. Готов я служить тебе, Иван, верой да правдой, и тебе, Немила, что невестой его зовётся.
Закончив свою речь, Добрыня ещё раз поклонился, обоим поочерёдно, чем вызвал к себе мгновенное расположение, и махнул рукой вправо:
– Идём на запад вдоль крепостной стены, пока не упрёмся в Алатырь-гору.
– В Алатырь-гору? – переспросил царевич, закусив уголок губы. – Я видел гору, однажды. Что там, на горе?
– На вершине горы струится жар и кипит расплавленный камень-алатырь, – ответил богатырь, и от его слов Немилу саму бросило в жар, но потом отпустило, а Добрыня успокоительно добавил: – Нам туда не нужно, ибо источник живой воды расположен на полпути к вершине, на прекрасном зелёном склоне, под большим вековым дубом, листья которого – чистый изумруд.
И двинулись они к горе, держась стены по левую сторону, по правую оставляя подлесок и спокойную прозрачную речку. Ни еды, ни питья Добрыне и Ивану не требовалось, да и не было в округе никаких признаков еды – ни яблочка, ни ягодки, да и мелких сошек, которых можно было прибить и зажарить, поначалу тоже не встречалось. (И на чём ты собралась их жарить? – мысленно посмеялась Немила). Ей, впрочем, еда тоже пока что не требовалась – после сытного стола в царском тереме. Лишь попить она желала, хоть один глоточек…
А вода с края обрыва виделась такой изумительно прозрачной, что в ней можно было разглядеть каменистое дно.
Не только камни покоились на том дне, но и предметы блестящие, в коих Немила при внимальном рассмотрении разглядела мечи, шлемы и доспехи. Тут ей и пить сразу расхотелось.
Скоро перед глазами путников выросла гора. Немила, увидев ту во второй раз, мнения своего о горе не изменила: не нравилась та ей, и всё тут.
К тому же, в прошлый раз она глядела на гору издалека и с возвышенности, а снизу и вблизи та производила куда более внушительное и отталкивающее впечатление.
Она поделилась мыслями с Иванушкой, но тот к пущему разочарованию совсем не поддержал её.
– Ты не ведаешь, что говоришь, глупая моя крестьяночка! – рассмеялся царевич, и глаза его масляно блестели, как у одурманенного. – Посмотри, сколько всяких тварей карабкаются по склонам горы Алатыревой! Наверняка, они знают нечто, чего не знаем мы! Нет уж, Добрыня, ты как хочешь, а я обязательно доберусь до вершины! Чуете, хоть дорога наша и пошла под уклон, а каждый шаг даётся легче предыдущего!
Добрыня промолчал, Немила же не могла согласиться с тем, что она-де глупая, потому как считала, что это не она, а Иван мелет какие-то вопиющие глупости.
– Иванушка, сбавь шаг, – ласково попросила она. – Тебе, может, и легко идти, но я тебя слабее, и не поспеваю.
Иван нехотя замедлил шаг. На его лице и на лице богатыря было написано умиротворение, и только лишь Немила чувствовала себя так, будто попала на незнакомый праздник, где все были слишком заняты весельем и не замечали новую гостью.
Единственная вещь, которой она порадовалась – это трава, которая спускалась по склонам Алатырь-горы, переливаясь всеми оттенками малахитового камня, от чёрного до голубовато-зелёного, и на ощупь была такой же гладкой, тёплой, точно нагретые о женскую шею нитки бус.
Если приглядеться, то вся гора походила на шею – на безголовую, обрубленную острым топориком. Впечатление усиливали красные потёки на коричневых краях «раны», и это зрелище пугало Немилу более всего, что ей доселе приходилось видеть.
К счастью, до вершины горы было ещё очень далеко, а дорога пока что шла пологая, и можно было смотреть прямо перед собой, любоваться малахитовой зеленцой, где иногда встречались прожилки коричневого, чёрного, голубого, серого, жёлтого и других цветов. То были животные, которые шли с нашей троицей ещё с самого Денница-града: медведи, волки, лисы, змеи, ящерицы, и куры, и козы, и даже коровы. Все они карабкались по склонам горы, не мешая друг другу и не замечая. Скоро Немила начала оглядываться назад, дабы взором оценить пейзажи, что остались под ними.
И увидела она, слева – крепостные стены, ровно там, где должны быть, а справа и прямо – равнину, покрытую редколесьем и кустарником.
За равниной же, за равниной…
Краснела, оранжевела и желтела широкая полоса, и конца-края было почти не различить у той полосы, а облака вдали редели и расступались, и там, вдали, зачиналась бескрайняя синева. Она шла прямо и вверх, и терялась в вышине, приобретая насыщенный тёмный оттенок. От такого голова кружилась похуже, чем от взгляда на вершину горы.
Немила посмотрела себе под ноги, развернулась и принялась догонять спутников, не замечая, с какой невероятной лёгкостью от её каблуков уворачивается мелкое зверьё. Честное слово, она не причинила вред ни одному из них, а если бы и хотела, то у неё ничего бы не вышло.
Догнала она спутников, а те, казалось, и не заметили её отсутствия, и висело между ними, как и прежде, единомышленное молчание, которое Немила решила нарушить.
– Добрынюшка, – позвала она. – Поведай, прошу тебя, откуда и куда всё это зверьё так торопится?
– А чего рассказывать? Зверьё это, да не совсем зверьё, все они когда-то были людьми, да слишком задержались в тридесятом. Теперь вот, спешат использовать последний шанс, пока совсем не стали тварями бессловесными.
Царевич издал ликующий клич.
– Ты чего, Иванушка? – хихикнула Немила.
– Ничего, Немилушка! Дай ручку белую, будем рядом держаться, – ответил царевич веселым голосом, сам взял Немилу за руку, и пошли они дальше рядышком. А Немила так обрадовалась, что больше ни о чём не спрашивала и по сторонам почти не глядела. Однако ж, ноги её как прежде не хотели идти вперёд, не хотели взбираться на гору, они слабели, и только вера в лучший исход оставалась с ней, давая сил на каждый шажочек и ощущаясь теплом в ладошке.
Добрыня, будучи предводителем их маленькой компании, старался держаться чуть поодаль и впереди,вплоть до тех пор, пока от широкой тропы, что продолжала вести круто вверх, не отделилась боковая узкая, почти не хоженая и заросшая тропка.
Он остановился прямо на развилке, указал на тропку:
– Нам сюда, недолго топать осталось до источника, – и посторонился, чтобы пропустить Немилу и Ивана перед собой.
Тропка уходила влево, опоясывая склон, а поверх неё нависали скалы весьма угрожающего вида.
Несмотря на это, тропка внушала Немиле несоизмеримо большее доверие нежели та, что шла прямо и вверх.
Продолжая держаться за царевича, она начала заворачивать, как вдруг почувствовала резкий рывок в руке и пустоту.
– Иванушка? – она обернулась, подалась к возлюбленному другу, но тот отшатнулся от неё, как от чужой, и взбежал на несколько шагов выше.
– Куда же ты? Нам не туда, а сюда…
– Иди одна, Немила! – непривычно твёрдым голосом ответил царевич. – Я только… гляну на вершину и вернусь.
Добрыня был силен, но далеко не так резв, как мелкий и проворный Иван. Он дёрнулся к царевичу, но тот с проворностью кролика перескочил с камня на камень, и ещё раз с камня на камень, забираясь выше и выше.
Немила было двинулась вслед за Иваном и Добрыней, но последний, и сам вылитый валун, медленно обернулся и снова показал на тропку.
– Иди, Немила. Мы тебе там всё равно не сможем помочь. Я догоню его, а ты… – он смерил взглядом фигурку у себя под ногами и тяжело выдохнул. – А ты справишься сама. Но об одном прошу – когда будешь с ними разговаривать, не дерзи, отвечай на вопросы честно и главное, будь почтительна.
– С кем – с ними? – переспросила Немила?
– Со стражами, конечно, – нетерпеливо, даже раздражённо ответил Добрыня. – Разве ты ещё не поняла, что всё стоящее всегда кем-нибудь да охраняется? Али думала, что это так просто – водички набрала и пошла себе дальше? Ну, наставления тобой получены, а теперь бывай, девица, побегу я твоего царевича ловить.
В кольчуге, серых штанах и шлеме Добрыня перемещался по склону точно камень, что по каким-то причинам катится не под гору, а в неё, нарушая законы божьи.
Иван был уже далеко, но у богатыря были все шансы его догнать.
Немила глядела на погоню и не собиралась сдвигаться с места, пока не увидит поимку, но беглец и его преследователь становились всё меньше, меньше, а гора, казалось, вырастала всё выше и выше, и от этого зрелища ей снова начало дурнеть. Немила отвела взгляд в сторону, сделала несколько шагов по тропке, собралась было развернуться…
Нет! – решила она. Раз Марья вверила их двоих Добрыне, значит, тот не подведёт, и лучше думать о том, как добыть воды, ведь с Иваном здесь вряд ли случится что-то настолько же ужасное, что уже произошло там, в мире Батюшки-Солнца, а вот ежели она не добудет воду…
Тогда будет по-настоящему худо.
И пошла Немила по дорожке кривой, почти не хоженой, да постепенно почти совсем успокоилась в тени каменного козырька, что нависал над головушкой и прятал от взора неприятную плоскую вершину горы.
А внизу что? Внизу тишь да гладь расстилалась, приятная глазам, единственно, что вид омрачало – тонкая тесьма ярко-оранжевого цвета, что полукругом очерчивала зелёно-коричневую с редкими прогалинами чёрного земную твердь, и за которой словно подвисшее в воздухе стелилось шёлковое полотно иссиня-фиолетового оттенка, плавно переходящего в голубой.
Удивительно, но на таком большом пространстве больше не видать было ни единого поселения, лишь островки чернодревовые разнообразили монотонный пейзаж. И пока Немила огибала гору, картинка не поменялась ни на сколько-нибудь.
Здесь не было ни животных, ни насекомых, ни тем более людей – все и вся остались там, на основной тропе, продолжали свой бессмысленный подъём.
Однако, сколько дорожке ни виться, конец всегда бывает близок. Вывела Немилу её тропиночка к чуду из чудес, к широченному дубу, который был поход на настоящие деревья, а не на обугленные кочерыжки.
Выбралась она, значит, из травы высокой, глядит, а по правую сторону от неё стоит, попирая собою склон, толстенное дерево, всех деревьев в мире толще, и, как подумалось ей – старше.
Да ежели б дюжина Добрынь стала спиной к спине, по кругу, то дуб тот всё равно ширше бы оказался.
А листья! Не серебро, но чистейший изумруд! А жёлуди! – сколько их тут лежит на земле, сами золотые, шляпки бронзовые!
И это не самое прекрасное! А самое прекрасное то, что здесь находилась Немилина главная цель! Вот она, между корней течёт, тонкой хрустальной лентой извивается, через обрыв переливается и скрывается внизу, в траве изумрудной.
Но посмотрела Немила, куда уходит ручеёк, и простонала: какая же она несообразительная, это ведь та самая речка, что во время пути вдоль крепостной стены практически постоянно по левую сторону шла, и только у подножия горы ушла в сторону. И Марья говорила, что мёртвая вода через всё царство течёт, а она только сейчас об этом припомнила.
Но где тогда второй источник, с живой водой?
Начала Немила обходить дуб, дабы найти второй источник, да пришлось ей на полпути вернуться, ибо очень уж близко дуб к скале подходил, стволом и нижними ветвями буквально врастая в каменистую осыпь.
Стражей, о которых предупреждал Добрыня, нигде не было видать, так что она недолго думая задрала юбку, сняла с пояса один из сосудов, откупорила его и присела, подогнув под себя колени.
– Обожди!
Крик раздался в правом ухе. Звенящий, женственный, порождающий гулкое эхо, он показался Немиле невероятно знакомым, отчего она смогла удержать себя в руках и не испугаться.
Она не торопилась вставать с колен, но со своим занятием на всякий случай повременила, продолжая, впрочем, держать сосуд у воды.
– Ты вольна набрать сколь угодно воды из мёртвого источника, но не трогай её без надобности, – поведал голос, и Немила поняла на этот раз, что доносился он из самой глубины богатой дубовой кроны.
Наверное, она – та женщина, что сидела в ветвях, – и была стражницей источника. И судя по сему, стражница была настроена вполне приязненно, что не могло не радовать.
– Спасибо, незнакомка! – крикнула Немилушка и с осторожностью набрала воды. Первый сосуд был теперь полон.
– Я принимаю твою благодарность, хоть она и преждевременна, – ответила невидимка, и в её голосе обозначились нотки вредности. – А теперь подойди, не бойся. Мы хотим познакомиться и посмотреть на тебя поближе.
Немила убоялась и одновременно заробела, но поступила как велено.
Она подошла к дубу настолько близко, чтобы увидеть ровно над собой самые мелкие веточки кроны, но не ближе.
– Хей, кто там со мной разговаривает? Кто ты, сторожащая источник живой воды?
Тотчас же, как был задан вопрос, крона дерева затряслась, зазвенела листочками, листочки вместе с ветвями разошлись в разные стороны, и к подножию дуба спикировала птица, красивущая, с перьями разноцветными переливчатыми – от ярко-красного до насыщенного глубокого зелёного, а на голове у той птицы была корона с тремя округлыми зубьями. Вся птица сияла, как царская брошь, и даже груди, вполне человеческие на вид груди, оканчивались красными как рубины сосками.
– Гагана меня зовут, – мелодично пропела птичка, широко раскрывая маленький золотистый клювик. – И ты назови себя, красавица, ибо говариваю я лишь с теми, чьё имя мне знакомо.
– Немила, – на всякий случай отбила поклон. Гагана тоже склонила птичью голову, отчего корона едва заметно колыхнулась.
– Рада приветствовать тебя, Немила, – доброжелательно произнесла Гагана и повела лапкой, царапнув камень под собой. – Какими судьбами занесло тебя в наше царство-государство, столь далёкое от твоих родных мест?
– Я за суженым явилась.
– И где же твой суженый? – птица поводила головой в разные стороны и подёрнула крыльями, сей жест напомнил Немиле пожимание плечами.
– Он тут, недалеко, решил немного уйти вперёд, – ответила Немила, стараясь не выдать своего беспокойства за Иванушку.
Гагана почесала клювом брюхо. При ближайшем рассмотрении её птичий взгляд был столь же пронизывающим и безэмоциональным, как у соколицы или орлицы.
– Привираешь ты, но пускай будет так. Я хочу испросить у тебя совета. Слышишь, как в ветвях кто-то плачет?
Немила прислушалась. И правда, если превратиться в слух, то можно уловить многоголосое подвывание. Но что же это значило?
– То дети мои надрываются голодным криком, – упавшим голосом сообщила Гагана. – Посмотри на мои стёртые в кровь соски! Птенцов восемь, а я не могу выкормить их одна! Скажи, что мне делать, как облегчить их страдания, пока они не вырастут и не научатся переносить долгое отсутствие еды?
Блеснули железные когти, золотой клюв хищно раскрылся, казалось, она готова напасть, но Гагана не сдвинулась с места.
– Слышишь, как они возбуждённо визжат? Это ты, твоё появление на них так подействовало. Накорми их, пока моя голова не разорвалась от этого мерзкого звука, и тогда я отступлю с твоего пути, и направлю тебя к источнику живой воды!
«Чем же я их буду кормить?» – захотела спросить Немила, но птица уже подпрыгнула и скрылась среди листвы, чтобы спуститься снова, но уже не одной.
В когтях Гагана держала двоих голеньких розовеньких птенцов с непропорционально большими головами и крошечными крылышками, каждое в мизинчек шириной. Кроме едва державшейся на шее головы и лысых крылышек у птенцов был клюв – точь-в-точь мамашин, и точно такие как у мамаши когти, на вид – чистое железо.
Когда мамаша выпустила птенцов на камень и снова взмыла к верхушке дерева, птенцы принялись противно завывать на одной ноте. Гагана обернулась за четыре раза, и на четвёртый раз завывание превратилось в один истошный крик, от которого было никуда не скрыться. Немила искренне пожалела Гагану, печальной статуей замеревшую в окружении детей, однако, жалостью сыт не будешь.
И принялась Немила шарить по земле в поисках пищи. Глупо, но что же ей ещё оставалось?
Золотые жёлуди? Нет, их и есть невозможно. Может, вернуться на большую тропу и выловить пару мышей из тех, что карабкаются по склону? Ей, конечно, будет нелегко, но можно снять с себя юбку и попробовать использовать ту как капкан.
Немила обрадовалась своей идее, метнулась к зарослям, но была остановлена раздражённым окликом:
– Ты что, с дуба рухнула? Плоть тех, кто живёт в тридесятом, совершенно не питательна, она не подходит детям. Вернись и найди другой выход.
Немила вернулась к подножию дерева, упала на колени и начала стягивать с себя одежду, с отчаянием приговаривая:
– Ешьте меня, ешьте, птенчики! Мне не выбраться из тридесятого, и друга своего возлюбленного не спасти, так начните же с моих глазок, и тогда не придётся мне увидеть разочарования на его лице! Нагая, Немила подползла к птицам и растянулась подле них. Земля была тёплая.
Глаза её были закрыты, она лежала на спине и почти не дышала. Сейчас они облепят её, начнут щипать во все места, и дайте боги унести отсюда хоть часть себя, да донести до дому, до излечивающих мазей и приблуд Яги.
А что, если они очень-приочень голодны? Тогда вовек ей не донести себя до дому, и Иванушка помощи не дождётся, получается.
Она думала, что птенцы ринутся на неё всем скопом, вонзятся в плоть так, как умеют только младенцы – жадно и не рассчитывая сокрытых в теле силёнок; они и облепили её, вот только вонзаться не спешили.
– Я передумала, только не глаза! – вскрикнула она, а восемь пар лапок уже вовсю царапали её живот и руки, пробираясь всё выше к грудям…
Груди! Конечно, как же она не догадалась! Целью голодных птенцов были её наполненные детским молоком груди, предназначенные для того, чтобы кормить Радость с Грусть.
Немила распахнула веки, а первые два птенца, самые шустрые и наглые, широко раскрыли клювики. Узкие, ярко-красные птичьи горлышки показались ей крайне неприятными на вид, но тот вид был ничто по сравнению с терзаниями, кои ждали её дальше.
Птичьи клювы, как известно, не предназначены для того, чтобы сосать. Они предназначены щипать, и клевать, и рвать, а для сосания не годятся совсем.
Клювы сомкнулись. Младенцы, то есть птенцы, сосали грудь беззвучно, но с жадным остервенением, припав груди и обнимая её недоразвитыми зачатками крыльев.
Потом их оттеснили другие, тех – ещё одни, и последние, самые слабые физически, но самые терпеливые из всех.
Эти последние никак не могли насытиться. Им было непросто, поскольку последние капли молока засели слишком глубоко, и чтобы добраться до них, приходилось быть более жестокими, нежели их братья и сёстры.
Немила лишилась чувств ещё до того, как грудь её превратилось в кровавое месиво, а очнулась от того, что кто-то обдувал её тёплым воздухом, и по телу разливалась нега.
Воздух вырывался из клюва удивительной птицы Гаганы. Он не залечивал раны, но боль от него утихала.
Птенцов было не видно и не слышно.
– Они сыты и довольны. Довольна и я, а ты можешь залечить раны водицей, – томно проронила Гагана, отскочила обратно на камень и чиркнула по нему когтистой лапой. Затем она широко раскинула крылья и взмыла в гнездо, сокрытое от посторонних глаз. На том её роль в этой истории закончилась.
А камень, бывший ещё недавно целым куском глыбы, в данный момент представлял из себя две половинки, между которыми струилась вода.
Поднялась Немила на ноги, торопливо привела себя в порядок, подкатав рубаху и закрепив её на поясе таким образом, чтобы не мешалась идти, особливо взбираться в гору. Об опрятности она не шибко заботилась на этот раз, а боле переживала, как бы Иванушку догнать да новостью замечательной огорошить.
В самом лучшем настрое преклонила она колени перед камнем расколотым, а там водица – не водица, нечто искристо-жёлтое, чистый солнечный луч, бьющий прямо из земли.
О, чудо из чудес!
Изготовилась Немила со вторым сосудом, да не успела припасть к роднику лучистому как из ниоткуда! али из-под камня, али со дня родника, выскочила голова огромной змеи, что размерами не уступала клинку лопаты, и имела форму тупую овальную. Раскрыла змея пасть бездонную, и как зашипела! а зубы у той в два ряда! и язык чёрный, похожий на плётку для погона лошадей!
Пригвоздил Немилу к месту взгляд оранжевых глаз со злыми зрачками-полосочками, и ни звука проронить, ни пошевелиться она не смогла. Самый сильный страх захлестнул её, когда она поняла, что змея её целиком и заживо скушать может, да ещё не подавится. Грозный приценивающийся взгляд стал для неё хуже огня жалящего, хуже когтей и клювов, хуже холодных ручищ богинки. Похожим взглядом смотрел на неё Иван, будучи одержимым злой душой.
Только в этом взгляде было гораздо меньше человеческого.
Змея высунулась из родника настолько, что ростом сравнялась с Немилой, а та так и ничего не смогла сделать, только продолжала стоять на одном месте, и таращиться, и ожидать неминуемого нападения.
– Ш-ш-ш, – прошипела змея в очередной раз и её голова покачнулась на могучей шее, отчего сердце Немилы пропустило удар, и руки-ноги занемели, а в пальцах сосредоточилось болезненное пульсирующее покалывание.
– Ну-с, здравствуй, Немила. Вот ты и до меня добралась. Давно я сижу тут под камнем, тебя уже заждалась, – прошипела змея.
– Здравствуй… – заикнулась Немила и, спохватившись, уважительно преклонила голову. – Как тебя величать-то, большая змея?
Та угрожающе резко подалась к Немиле и прошептала прямо в ухо:
– Я Гарафена. И я тебя собираюсь съесть.
Пасть снова широко раскрылась, розовое горло с чёрной дыркой посередине – поистине бездонной – с шумом втянуло воздух, отчего розовые складки на миг соприкоснулись и снова разошлись в стороны.
И тут вдруг произошло то, чего Немила от себя никак не ожидала: она отвела руку назад и с размаху влепила змее оплеуху. Бесполезный до крайности поступок, ведь кожа у змеи была что глыба. Змеиная голова даже не покачнулась, но Немила использовала замешательство врага, чтобы отбежать в сторону и приготовиться улепётывать со всех ног, пускай даже придётся лететь вниз по косогору. Всё же лучше ободрать плоть о скалы, чем быть заживо съеденным! – так она про себя решила, вспоминая сулящие смерть и наводящие ужас зрачки.
Но просчёт Немилы был столь же велик, сколь тело змеи, махом выросшее из ручья на целых две, а то и три сажени.
– Я всё равно тебя поймаю, заглочу разом, сломаю все твои косточки и буду медленно переваривать плоть, пока ты будешь молить меня о пощаде, – прошипела змея.
Немила оказалась бы в животе змеи сей же миг, стоило змее договорить свои слова, полностью лишённые хвастовства, кабы дубовая крона не затряслась и из неё не начали вылетать сытые крепкие птенчики, которые успели за столь недолгий срок сменить ребяческий пушок на молодые пёрышки.
Змея отвлеклась, однако, тщетна была Немилина надежда. Не ради неё птенчики покинули родное гнездо, а ради самого полёта. Покружили они в воздухе, да разлетелись кто куда – кто вверх, кто вниз по склону, кто в лес, кто в сторону града.
– Раздевайся, не люблю жевать одёжу, – нахально прошипела змея.
Голова покачнулась, змеиное тело нарочито медленно начало загибаться дугой, пока зубастые челюсти раздавались в противоположные стороны.
– Гагана! Спаси! – закричала Немила. Но не Гагана то была, кто вытащил Немилу из пасти змеиной, а вихрь, что налетел на край обрыва, окутал Немилу с хваткой удушающей перины, уронил на колени и головой прижал к земле, да так и держал в течение нескольких долгих мгновений.