Моим любимым местом был дуб, что рос ровно посередине между двумя холмами. Рядом были ещё деревья, но этого красавца нельзя было не заметить. Он был статный, высокий, а на сильных и ровнёхоньких ветвях можно было сидеть без боязни свалиться. Пожалуй, будь этот дуб человеком, я бы вышла за него замуж.
Вообще-то я тогда совсем не хотела думать о свадьбе, но брату уже пришла в голову идея, что мы оба должны пойти на выгодный брак, чтобы положить конец давней неприязни, заложенной ещё нашими предками.
В тот солнечный день мне казалось, что до вынужденной свадьбы еще очень много времени, и потому я просто наслаждалась жизнью, качаясь на крепких дубовых ветвях. А теперь слушай внимательно, раскрою я тебе свой секрет!
Так раскачалась я на том несчастном древе, что с него на землю упало гнездо, а из гнезда вывалился лапками кверху щуплый, без слёз не взглянешь, ещё не оперившийся птенец.
Мохнатый чернушка, он был похож на клубок пыли, какой достаёшь из самого тёмного угла комнаты во время уборки.
Но я его недооценила, поскольку стоило мне спрыгнуть с дерева, как чернушка вскочил на лапки, которые, к слову, размером едва не превосходили его голову, и стал беспорядочно бегать по высокой траве, то подскакивая ввысь, то пригибаясь и с разбегу влетая в заросли, как в нору. А кончилось это знамо чем: запутался воронёнок, жалобно затрещал, и пришлось мне его вызволять из густых кущей.
Птички пугливые, не так-то просто добиться их доверия, а уж если ты их жилище сломал, то считай всё пропало. Вот и родители моего воронёнка с громким возмущённым карканьем покружили вокруг меня, баюкавшей его на своих руках, да и улетели, чтоб никогда больше не вернуться.
Так и стала я ему и мамой, и сестрой. Стал воронёнок жить в моей опочивальне, ходил везде, где хотел, ел только с моих рук, постепенно научился летать, каркать. Выучил он и несколько слов по-человечьи. Только каркал он всегда не по-вороньи – вроде и похоже, но по-другому. Другие вороны, когда слышали его, то отчего-то разлетались в разные стороны. Поняла я, что не успел он выучить вороньего языка, а лишь пытался подражать ему, и тогда решила, что заради заглаживания вины выучу его человеческому языку, ведь так получилось, что из-за моей оплошности он навсегда лишился доступа в общество своих сородичей.
Марья трагически вздохнула, её грудь, сокрытая полупрозрачной рубахой и туго сдавленная расшитым каменьями сарафаном, вздымилась и опала.
– Воронёнок был умной птицей. Он схватывал новые слова на лету, да так умело собирал их в предложения, что совсем скоро между нами начали складываться настоящие беседы. Узнала я, что в крошечной черепушке недюжинный ум томится от безделья. И тогда я стала отсылать воронёнка в город, что раскинулся внизу, чтобы он досужие разговоры слушал и мне передавал. Но и города нам скоро стало мало, и тогда я направляла его дальше, дальше… Он был моими глазами в государстве и даже за его пределами. Он мог видеть то, чего не могла видеть я, слышать то, чего мне никогда не сказали бы при встрече.
Стала я тогда брату советы аккуратные давать и от ненужных людей отваживать, от тех, кто был злой на язык, от тех, кто плохо обращался с нижестоящими, а тех, кто втайне строил козни, самолично приказывала наказывать.
Меня, признаться, всегда влекла к себе власть, и я всегда жалела, что родилась не первая, а всего лишь вторая, но благодаря воронёнку я почувствовала, что возникшее между мной и братом отчуждение, которое произошло после его воздвижения на трон, стало спадать.
Мне стало чудиться, что он прислушивается к моим речам, тем сильнее было моё страдание, когда он меня огорошил новостью, что я обязана буду выйти замуж, да не за абы кого (абы кого, ежели он местный, я бы ещё потерпела – боярчика какого или дальнего родственника), а за Хоривского царька! Нет, против того человека я не имела ровным счётом никаких предубеждений, но невыносима была для меня мысль оставить свою родину.
Ну как, теперь ты понимаешь, Немила, отчего я умерла? – От ровно двух вещей: предательства возлюбленного брата и страха уехать на чужбину.
Сейчас-то мне и вспоминать смешно, чего там, какой-то месяцок в пути, может, два, до дома, а тогда это настоящей трагедией стало, да такой, что однажды уснула я, а проснулась прямо здесь, практически ровно на этом месте, и встретила меня сама Матерь, с которой у нас произошёл разговор длинный за этим самым столом. Тебе, наверное, ужасно интересно, какая она? Так закрой глаза и представь себе: она практически точь-в-точь как я, такая же прекрасная с виду, изящная фигурой и лицом, только глаза у ней другие и волосы. Глаз один чёрный, похож на ночное небо, а другой сияет бедно-жёлтым светом, что твоя луна, свет которой изредка досюдова долетает. Волосы у Матушки тоже необычные: одна половина чёрных как смоль, другая серебряная. Одета же она была в точности как я сейчас.
Я перед Матушкой робела гораздо хуже, чем ты, дитя, робеешь передо мной. Но надо отдать тебе должное: ты прошла через столько испытаний, чтобы дойти сюда, тогда как я не приложила к этому ни малейших усилий.
Немила слушала, затаив дыхание. Вот это история так история! Всем историям история! И словесный портрет Матушки у неё теперь имеется, и, пусть маленькое, но приятное признание превосходства. Хотя она перед живым, во плоти и крови, ликом Матери, вероятнее всего просто упала была в обморок.
Но с чего вдруг Матерь снизошла до царевны Лыбедской?
– Я так сильно не хотела этого замужества, что от всей души пожелала себе смерти. И она услышала мою мольбу, – пояснила Марья. – И исполнила её.
– Но как же!.. – воскликнула Немила, имея в виду: разве можно умереть, всего лишь пожелав этого?
– Вы, простые смертные, ежели внезапно, в припадке чувств пожелаете себе умереть, то вам оно как с гуся вода, если до дела не дойдёте. Но я, я же принадлежу к царской семье, и мои помыслы должны быть столь же чисты, как и деяния. К тому же не было моё желание «случайной шальной мыслью», я думала о собственной смерти много-много дней подряд, а значит, сама притянула её к себе.
Немила протянула:
– О-ох, какой любопытный сказ…
Но Марья перебила:
– Это ещё не всё, что я хотела сказать. Вставай, мы идём обратно к окну. Я хочу тебе кое-что показать.
Марья вскочила из-за стола и не дожидаясь гостью юркнула из комнаты. По счастью, каменья с наряда давали столько света, что Немила не раздумывая выбирала между бесконечными коридорами тот, что ярко светился.
Завидев большой квадрат окна Немила почувствовала облегчение.
– Обратила ли ты внимание на здешнее небо? Я имею в виду юркие разноцветные облачка, что пребывают в вечном движении? Хочешь знать, что они такое? А я тебе скажу: это наказанные души. Они вынуждены болтаться в вышине, не имея возможности обрести под ногами земную твердь. Это она их наказала, за то, что они провинились перед Матушкой, добровольно расставшись со своими бренными жизнями. И они будут летать там, пока она не захочет дать им прощение.
Ты, Немила, видишь мало. Для тебя они что дымок неосязаемый, а для меня каждый клочок, каждый лоскуток этого цветного небесного покрывала – это целый мир.
Но хватит о них. Лучше поищи глазами глубокую синеву. Нашла?
Моревна взмахнула рукой, так, словно отгоняла от себя мошек, и как по волшебству цветастые клочки облаков ринулись в разные стороны.
Небо над теремом стало чистым, высоким… но не пустым.
В том месте, где должно было светить солнце, маячило огромное нечто, размером с дюжину, нет, с две дюжины солнц. Формой оно было, если приглядеться, похоже на рыбу.
Голова у рыбы была совсем белая, брюхо серебристое, ближе к хвосту «чешуя» коричневела, потом шла полосочка белого. Хвост был зелёный.
Синева окружала рыбу, глубокая, тёмная синева.
– Где-то там остался мой прекрасный терем. Его белизна сливается с белизной снега. Но, похоже, к югу снег уже постепенно тает.
Немила так сильно перегнулась через оконный проём, что чуть не вывалилась. Не сразу она поняла, что именно хотела ей показать прекрасная Моревна, а когда поняла, то пришла в такое изумление, что едва ли могла волноваться о собственной сохранности.
Это… дом! Такой большой, такой далёкий, но родной! Голова рыбы – это северное побережье, раскрытый рот – это устье реки, переходящее в бухту, то самое место, где стоит Лыбедь-град!
А хвост – это…
Хвост – это то место за горами, на самом юге, где сходит на нет дремучий лес, где море бурливо, а берег каменист и опасен.
«Снег уже постепенно тает».
Ой-ёй, сколько же она отсутствовала в родной деревне?
Но её тоска по дому, сколь бы она ни была сильной, не шла ни в какое сравнение с тоской Марьи.
Как исказились царские черты! А руки, руки вытянулись ввысь, и рукава тонкой расшитой рубахи затрепетали, подхваченные взявшимся из ниоткуда ветром, и Немила была готова целую вечность провести, наблюдая столь великолепную в своём трагизме картину, но та развеялась так же скоро, как меняется погода по весне.
Рукава больше не развивались на ветру, лицо Марьи обрело прежнее спокойное выражение, а небо снова стало непроницаемо-облачным.
Молча Марья открепила и смотала косу, укладывая ту кольцами на полу, всю, до последнего аршина.
Топнула ногой, и та снова стала длиной примерно с полторы сажени.
– Вот, возьми. Авось, ещё пригодится, а у меня новая уже давнёхонько отросла. Чего смурная такая?
Немила и правда погрустнела. Да не в косе было дело, ни в той, ни в этой, которую Марья перекинула через плечо, чтобы поправить ленточку.
Дело было в том, что Марья пока ещё не предложила свою помощь в поиске царевича, а Немила неожиданно для себя самой так заробела, что едва могла открыть рот.
А времечко уходило, и по-хорошему бы уже начать спускаться, да вряд ли она обратный путь вниз осилит, уж очень страшно туда даже глядеть.
Интересно, приоделась ли лиса в городской наряд, спешит ли сюда, и что будет делать, когда увидит, что Немилы-то нигде нет, и забраться наверх тоже никакой возможности?
Наверное, разочаруется в попутчице и в лес вернётся – подумала Немила, поглядывая вдаль, туда, где кончаются защитные стены и начинаются глухие кроны деревьев.
Лес кипел своей собственной жизнью. Золотые листья раскачивались вместе с ветвями и издавали звон, который долетал до терема. Порхали птицы, кричали какие-то неведомые животные.
Марья стояла рядом и тоже всматривалась вдаль, сузив глаза. Что она высматривала? Жирную голубку, посланную по тайному делу?
Долго они так стояли, не перекинувшись ни словом, пока Немила не выдержала:
– Молю, Марьюшка Моревна, скажи, как мне Иванушку найти в твоём царстве? Готова я заради него исходить всё тридесятое, истоптать десяток сапог… да только сапоги-то у меня всего одни.
Заместо горячо ожидаемого ответа Немила не удостоилась даже поворота головы, отчего начала впадать в нетерпение.
Где любименький? Из окна Марьиного терема видно многое, но тридесятое такое большое, что можно годами ходить рядом и не встретиться…
– Марья Моревна, лебёдушка, раз уж мы тут стоим и ждём незнамо чего, то не обессудь, скажи на милость, почему в твоём городе живут не только люди, но и мрачные творения, взявшие половину, а то и более, от всякой страшной и не очень твари?
– Их сердца ожесточились тревогою и страхом, – помедлив, ответила Марья. – Запомни, когда пойдёшь дальше: те, кто выглядит как человек, имеет помыслы чистые и живёт по-человечески, зная, что скоро придётся освободить место для других и идти дальше. А те, кто имеет птичьи крылья, звериные ноги и копыта – те слишком задержались в тридесятом, собственная трусость и недоверчивость не позволяет им сделать ни единого шага, и они застряли в своём нежелании брать судьбу в собственные руки. Хочешь знать, что с ними дальше станется? Станут они зверьми, лишатся разума человеческого, и только тогда вместе с другими зверьми поднимутся по раскалённой тропе на самый верх прощальной горы… И споёт им жар-птица свою прощальную песнь, и орошит свой сад несколькими горячими слезинками… – Марья приложила ко лбу ладонь. – Ох, что-то не торопится моя голубка. А ты – спрашивай, пока есть возможность. Я ведь знаю о тридесятом больше, чем кто-либо из смертных.
Сказала она это не рисуясь, но слова её напротив отдавали тяжестью. Сложно было Немиле разговаривать с Марьей, куда как сложнее, чем с Ягой. У Яги речи грубые, но понятные, а у Марьи что ни слово, то намёк на нечто большее, и не хватает умишку, чтобы вот так сходу объять сказанное ею.
– Ты со временем сама всё поймёшь, – отмахнулась Марья Моревна, и бусинки, которые свисали по обе стороны кокошника, глухо застучали. – А сейчас – всмотрись вдаль!
– Батюшки… – прошептала Немила.
Её глазам предстала до боли похожая картина, которую, как ей показалось, она уже видела несметное число раз.
Из кроны деревьев в небо вынырнула длинная фигура и начала приближаться к граду. Она летела неровно, то выше, то ниже, и вся раскачивалась из стороны в сторону, как бешеный маятник.
По мере приближения стало очевидно, что фигура была не одна, а две, и та, что находилась выше, была гораздо меньше той, что под ней.
Когда они подлетели ещё ближе, Немила увидела белую упитанную голубку, ту самую, что была у Марьи на посылках. Голубке с ношей приходилось нелегко, но она справлялась: то уйдёт влево, то вправо, то приподнимет одно крыло повыше, то другое, то перейдёт в свободное парение, оно же свободное падение, чтобы снова взмыть вверх.
Голубкина ноша заслуживала отдельного внимания. Непомерно большая, раскачивающаяся из стороны в сторону и колотящая по воздуху руками да ногами, она явно делала всё, чтобы усложнить участь голубке. Ноша явно ставила свою свободу превыше сохранности.
Немила сперва показалось, что голубка несёт человека, возможно, юную девушку или невысокую женщину. Оттого она так подумала, что на «девушке» был надет длинный клиновидный сарафан, на голове же был повязан платочек, который сбился на лицо.
Но женщина была слишком худой, фигура у той была совершенно нескладная и словно больная, да и поведение заставляло недоумевать. Как можно сопротивляться с такой яростью и бездумностью, когда летишь на такой высоте?
Одичавшая, озверевшая, обезумевшая – такие эпитеты пришли Немиле на ум. Она отодвинулась от окна и продолжила с жалостью наблюдать.
Голубка уже приблизилась к пустырю, посреди которого расположился терем, когда платочек с головы несчастной пленницы упал, обнажив… нет, не волосы, не лицо, а самую что ни на есть звериную морду, небольшую, треугольную, с острым носом и чёрными глазками, и с разинутой зубастой пастью, из которой доносилось угрожающее повизгивание.
Морда была лисья. Голубка держала пленницу – или, правильнее, добычу, – не за одежды, а за шкирку, и Немила сжалилась над несчастной лисой, представив, как должно быть той больно. Из лисьей пасти сочилась слюна, но короткие лисьи лапки не позволяли схватить крылатую пленительницу.
Голубка не сумела затормозить у терема, из-за чего их обоих буквально внесло в светлицу. В последний момент обе, Марья и Немила, отпрыгнули, а потому, ни за что не зацепившись и ни обо что не ударившись, птица и лиса рухнули на пол.
Голубка попыталась взлететь, но так как сил у той совсем не осталось, она лишь безвольно трепыхнулась, когда лисья пасть набросилась на её слабое тельце. А лиса, в мгновение ока слизнув голубку, бросилась обратно к окну.
Но споткнулась Сетрица о собственный сарафан, отчего плюхнулась на четыре лапы. Да на лапах тоже не устояла и уткнулась мордой в пол, а вдобавок ко всему ещё и подавилась. Перекатилась лиса на бок, засучила лапками, широко раскрыла пасть и принялась кашлять белыми перьями.
Марья не ринулась к лисе. Царевна стояла на одном месте, с обликом, преисполненным достоинства, и ждала.
Наблюдать за тем, как лису практически рвёт – перьями, пушком, слюной и кровью – было ужасно. Не раз приходилось Немиле отворачиваться, пытаясь подавить свою тошноту. Но раз царевна ничего не предпринимала, то и она не смела вмешаться. Последней из горла Сестрицы вывалилась голая голубиная тушка с оторванной лапкой.
Лиса повалилась на пол лапками кверху и никак не отреагировала, когда Марья подошла и подобрала голубку. Лиса лежала как мёртвая, но Немила внезапно для самой себя поняла с ясностью, чистейшей как горный снег, что это всё притворство.
Пока Марья баюкала голубку, Немила подошла к лисице, присела рядом на корточки и протянула руку, чтобы убрать у той из зубов застрявшее перо. Тут она заметила кое-что подозрительное, а именно холмик, который вздымался на сарафане в области груди.
Она хмыкнула – похоже, лисица что-то припрятала! – и протянула руку.
– Она тебя укусит, – послышался голос Марьи. – Лучше я сама.
Немила подняла глаза и увидела, что голубки нигде нет. Царевна, нет, царица, тут же присела, подобрала с полу одинокую розовую лапку, закинула в рукав, затем встала и, нависая над лисой, вытянула обе руки ладонями вниз.
– Приказываю именем Матери. Отдай мне то, что украла! Отдай клубок!
Глава 18
– Именем Матери! – громко передразнила лиса и фыркнула. – Испугалася, сейчас помру от страха!
– Как ты так можешь говорить, богохульница?! – возмутилась Марья праведным гневом.
– Могу и говорю, – нарочито тоненько пропела лисица, покрутила головой, резко перевернулась, вскочила на задние лапки и ринулась к окну.
– Держи её! – закричала Марья, но что Немила могла сделать? В руках её была одна лишь обрезанная марьина коса, а лисица так злобно шипела и брызгала слюной, что всякому впору испугаться.
Но не упустила она возможности и охлестала она беглянку по спине, чтобы хоть какое-то участие проявить в стремительно разворачивающемся действе.
Коса рассекла воздух, лиса будто бы и не заметила того, целиком поглощённая раскинувшимся у подножья терема градом.
Р-раз – и лиса перенесла три лапы через окно, два – Немилиными усилиями конец косы прилетел прямо в середину хребта. Три! – лиса уже летела в пропасть, но и коса, изогнувшись по-змеиному, вытянулась до трёх с лишком саженей и броском ринулась вслед за Сестрицей, издав громкое «х-ха!» – с таким звуком она рассекала воздух.
Немила вздрогнула и случайно выпустила из руки косу, но та не упала, поскольку прилипла к ладони не хуже смолы. Немила оказалась не готова: стойку правильную не приняла, вес не распределила по ногам, а как коса в руках рванулась вперёд, так она и полетела вместе с ней за окно.
Впрочем, на сей раз не суждено было ей выпасть из окна терема Деннице-градовского, ибо Марья оказалась крепка, как дерево в самом расцвете сил, – и быстра, как южные кошки, из меха которых, к слову, издревле шьются зимние шубы и шапки для самых богатых семей. Но не о шубах, впрочем, сейчас речь – с этим даже Немила согласится.
Хотя что она понимает, ежели ни разу в жизни не видела ни одной из этих кошек? Когда-нибудь, в не очень ближайшем будущем, она ещё обязательно увидит как минимум одну из них, но это уже сосем другая история.
А пока вернёмся к Марье.
Подскочила царица, она же или наместница всея тридесятого к окну, ухватила Немилу за то, за что успела, да затащила обеих обратно в терем.
Сама, безо всякой помощи, да ещё и не запыхалась совсем. Повалилась Немила лицом на пол и руки раскинула, обнимая пол под собой. Лисица рядом плюхнулась, да только лапы её-то связанные были накрепко, совсем оттого было неудобно бедняжке.
Зарычала лиса, потом послышался глухой звук пинка, и скуление:
– Отпусти, Марьморевна! Обещаю, отдам я тебе клубок! Уй! Так сдавило, аж дышать нечем! Помогите, развяжите!
Снова пинок. Немила повернула голову вбок и безразлично воззрилась на то, как Марья Моревна лисе тумака давала.
А что? Заслужила! Немилино сердце до сих пор колотилось где-то в районе пяток.
Постепенно вернулось сердечко в грудную клетку, а когда Марья извлекла из сарафана лисы сияющий золотистый клубок, то оно затрепетало бабочкой, щекоча под рёбрами.
Марья подкинула клубок в воздух, к самому потолку, потом поймала и рассмеялась. О, как же оно похоже было на солнышко в ясный день! И как же Немиле не хватало этого самого солнышка! Поднялась она с пола и с улыбкой подошла к Марье, с мольбой во взгляде прося: «Верни его мне! Поддержала, и хватит с тебя, оно моё!»
– Обожди, – мягко возразила Марья в ответ на немую просьбу. – Лучше давай послушаем, как лисице удалось моего неудачливого женишка Илюшку вокруг пальца обвести, – и тут же перекинулась на лису, которой донельзя приказным тоном скомандовала. – Ну-ка, ты, отродье блохастое, говори, как удалось тебе Соловья обставить?
– Было бы кого обставлять, – вкрадчиво прошептала лиса, от голоса которой у Немилы на затылке зашевелились волосы. – Ума у твоего женишка, как у глупого гуся. Заткнула я свои уши двумя кусочками ткани, что давно уж сберегла, и села под дерево, где он любит подстерегать разных дурачков и олухов, – лисица покосилась на Немилу. – Соловей начал меня гнать от дерева, но я сидела, не двигаясь и делала вид, что не замечаю его недовольства. Он неврничал, но я-то знала, что петушочек больше не захочет в ближайшее время спускаться на землю, по крайней мере пока не найдёт подходящий тайник для сокровища.
Лисица покряхтела, попросила Марью ослабить путы, но та ответила не терпящим возражений тоном:
– Кукиш тебе, Сестрица! Сначала история, потом свобода.
– И пожалуйста! – прошипела лиса. – Так, где я остановилась? Ах, да. Когда Соловей убедился, что разговорами заставить меня сняться с места бесполезно, то затянул песнь. А я тоже не лыком шита – сквозь тряпочки доносилась до меня злая ломаная мелодия, хоть и едва-едва. Начала я танцевать, нарочно как можно нелепей и смешнее, и наверх иногда поглядывала, убедиться, что моя задумка работает как надо. Танцевала я и так, и этак, и лапы поднимала до неприличия высоко, всё делала лишь бы только заставить Соловья покатиться со смеху.
Краем глаза Немила заметила, как Марья поджала губы. Соловей, или Илья, получается, на её руку когда-то претендовал и до сих пор злобу таил на отказ. Так получается же, что Немила встречалась с самим правителем Хоривским, да вот только… Разве ж это честь, когда правитель оброс перьями, вместо рук у него крылья, вместо ног – лапы когтистые, а заместо души – душонка, что имеет цвет грязной лужи?
Нет, это не царь. Если и был царём, то те времена давно прошли, а ныне это скорее разбойник с повадками сорочьими, нежели представитель рода благородного.
Печально наблюдать сие угасание, но хоть Марьюшка сохранила в себе черты царские, что не могло не радовать.
– Илюша никогда не любил скоморохов и скоморошек, – перебила лису Марья. – Ужель ты хочешь сказать, что твой танец смог его рассмешить? Ужель ты намекаешь, что он настолько опростолюдинился?
– А ты развяжи меня, и я тогда станцую, – хихикнула рыжая в ответ. – Обещаю не сбегать.
К изумлению Немилы, Марья кивнула. И сей же миг путы опали с лисы, а она, пользуясь случаем, вскочила на пару задних лап.
Оправила сарафанчик, отвязала с шеи платочек, взмахнула им…
И затанцевала, подпевая сама себе:
Ох, пойду пойду пойду
По Калинову мосту
Там мой сужененький ждёт
Мне он песенку поёт
Да про аленький цветок
Про горячий каменок
И про два ручья воды
И про огненны пруды.
Немиле песня понравилась, и танец впечатлил. Она подхлопывала в ладоши, подтанцовывала, а когда в пляс пустилась Марья Моревна, то совсем перестала себя сдерживать.
– Ладно, ладно, верю тебе, – выдохнула Марья, когда танцы кончились и все успокоились. – Хорошую ты песню сложила, лисичка, хвалю тебя. Может, и в неудачливом женихе моём ещё осталось что-то человеческое да доброе…
Лиса потёрла лапки друг о дружку, бросила на Немилу взгляд украдкой и подмигнула.
– А ты, Немила, зря меня оговорила. Я между прочим для тебя старалась, сил не жалела. Думала, дай-ка попробую отобранную ценность своей новой подруге вернуть, чтоб не грустила. Смотри, я ведь даже приоделась для городу, как и собиралась. Вот-вот должна была выдвинуться в путь-дорогу. А ты, ох-х, – она приложила лапку к мордочке и изобразила обморок, – ты ж всё не так поняла. Но я тебя прощаю! Ты же возьмёшь меня с собой на поиски царевича? Забирай клубок, пусть наша царица укажет нам, в какую сторону идти, и будем таковы.
– Но-но, хватит лить мёд в уши доверчивой дурочке, – вмешалась Марья.
– Не пристало царице выражаться…
– Цыц! Ты у меня сейчас снова попляшешь, лисичка, – нахмурилась Марья. – Будешь плясать, покуда ноги в кровь не сотрёшь. Распушила тут хвост, мелкая лгунишка. Да я тебя насквозь вижу: не для Немилы ты старалась, а для себя любимой.
Немила думала, что лиса сейчас начнёт открещиваться, но лиса неожиданно заскулила.
– Каюсь! Воистину, хотела я присвоить сей клубок себе! А ты, Марья, да разве ж не хотела бы оставить у себя такое сокровище?! Скажи мне честно, разве ты не желаешь выбраться отсюда, увидеть солнце, звезды и луну, и травку зелёную, и снег пушистый, и посмотреть на места, знакомые с детства?
– Хотела бы, – обронила Марья. – Я тебя понимаю, и именно поэтому настаиваю, чтобы клубок пока хранился у меня. Ты же не против, Немилушка?
– Я? Не против, – пискнула Немила и для верности покачала головой. – Батюшка учил меня, что нужно доверять государям, так что я тебе верю, Марья Моревна.
– Вот и хорошо, – Марья скупо улыбнулась и сжала губы. – Тогда полетели.
И подняла она одну руку, и вылетела из рукава та самая пухленькая голубка, да уселась на царское плечо.
– Ты понесёшь лисицу, – наклонивши голову, проговорила Марья. – А я возьму Немилу-красну.
Голубка безбоязненно перепорхнула с Марьиного плеча на загривок лисе. Курлыкнула, схватилась лапками за шерсть. Лиса фыркнула, но на этот раз дело обошлось без драки.
Затем Марья распростёрла руки и обратилась к Немиле:
– Ты полетишь с большим удобством. Но наказываю тебе, во время полёта закрой глаза и думай о царевиче, и окромясь него ни о ком и ни о чём другом.
Немила истово закивала – наконец-то речь зашла о её Иванушке, уж о нём она могла думать бесконечно долго, в любое время дня и ночи.
Марья, по сему видно, осталась удовлетворена ответом Немилы. Она вышла прямо к окошку, расправила полы своего платья, покрутилась на одном месте, а потом как-то так изящно присела, Немиле стоило лишь моргнуть, а на месте царевны уже стояла самая что ни на есть лебёдушка, да не простая, а ажно в человеческий рост высотой.
Лебедь посмотрела назад и открыла клюв.
– Что ты смотришь? Садись скорее, – и нетерпеливо двинула хвостиком.
На белой лебединой спине места хватало с избытком. Присев, Немила с позволения Марьи охватила длинную белую шею и накрепко зажмурилась, но не потому, что об этом она договаривалась с Марьей, а потому что ей стало страшно.
Почти не дышала она и дюже тряслась, когда птичья возница тронулась с места. Ощущения и правда были поначалу не из приятных: лебедь даже при своих размерах казалась хрупкой, а птичьи косточки – мягкими и ненадёжными. Всё ж, не лошадь это и даже не ослица, и шейка совсем тонюсенькая, и пёрышки страшно выдернуть по случайности…
А потом был резкий рывок вверх и такое же резкое падение в пропасть, от которого едва не разжались руки, и веки заболели – так сильно она их сжала.
Но ощущение падения длилось недолго, скоро Немиле стало казаться, что они совсем не летят, а парят на одном месте, и лишь ветер, обдувающий лицо, да болтающиеся в воздухе ноги напоминали о полёте.
– Думай об Иване! – послышался далёкий голос Марьи.
И Немила начала думать. Однако, выяснилось, что сосредоточиться на чём-то, паря в воздухе, несколько сложнее, чем на твёрдой земле.
Немила повторяла и повторяла про себя словесное описание царевича, но портрету Ивана целиком, как он есть, никак не удавалось встать перед глазами.
Ей виделись, по отдельности: губы – розовые, вздувшиеся от чужого посягательства, болезненные и похожие на пухлых червяков; покрытые румянцем щёки, плавно переходящие в женственный и острый подбородок; самые идеальные в мире блестящие маслом кудряшки; но лучше всего представлялись глаза – грозовые тучи с отблесками молний, и нос – прямой, но маленький, с идеальными ноздрями, будто бы выточенный в кузнице наконечник стрелы, который вот-вот начнёт разить все сердца без разбору, – что сторонников, что врагов.
Может, потому она не могла представить лик царевича целиком, что весь её разум был уверен в том, что красоты этой больше нет? Не существует, рассыпалась пеплом, неповторима…
Неповторима целиком, лишь в отдельных чертах возможны сходства, например, у старшего царского сына, у Петра, овал лица немного женственный и волосы вьются, у Василия, среднего сына, губы точь-в-точь как у Иванушки и глаза чернющие, только смотрят как-то более исподлобья, а ежели к Марье Моревне немного получше присмотреться… то вот тебе и нос стрелой, и брови коромыслом.
И вдруг лицо царевича предстало пред Немилой в оранжевом ореоле из пламени.
Ножкой она дёрнула от неожиданности, руки бессильно разжались, и очень не вовремя, потому как именно в этот момент лебедь изменила направление полёта и резко ухнула вниз.
Веки Немилы разжались уже у самой земли, и слава богам, что не раньше, не то точно свалилась бы от страха.
А так всего лишь стукнулась о притоптанную сотнями ног твердь и повалилась вместе с Марьей под ноги проходящим, в которых внимания к двум девицам было столько же, сколько зимой на дереве листочков.
Марья Моревна, похоже, и не устала от полёта. Она была на ногах быстрее Немилы, вовсю крутила головой и потирала ладошки.
– Чуешь, что Иванушка рядом? Ах, если б ты помершей была, то сама бы без труда его отыскала. Но ничего, я тебе сейчас мигом помогу, в два счёта отыщем нашего прекрасного молодца.
Немила заметила своего суженого первее Марьи, а узнала раньше, чем он узнал её. Да иначе и быть, в общем-то, не могло. И пусть он в каких-то крестьянских обносках, сидел на корточках, прислонившись к бревенчатой стене, а лицо руками прикрывал – Немила ни на миг не усомнилась в том, что подсказывало ей чутьё влюблённой женщины.
– Иванушка-а-а! – закричала она и бросилась вперёд, на другую сторону широченной улицы, подняв свою юбку почти до неприличия высоко и расталкивая прохожих.
– Иванушка, – повторила она, тяжело дыша, но не оттого, то выдохлась, а оттого, что волна разрывающих сердце чувств снова нахлынула на неё, и взгляд Ивана навалился сверху неподъёмной тяжестью.
– Иванушка, – прошептала она в третий раз осипшим голосом. – Я тебя долго искала и нашла. Пойдём со мной, нас ждут дома.
Но реакция Ивана оказалась совсем не такой, какой она ожидала.
Он поднялся с корточек, небрежным движением оправил пузыри на холщовых серых шароварах, не переставая волчьим взглядом наблюдать за Немилой, а когда она вытянула руки для объятий, вдруг ни с того ни с сего бросился наутёк.