Обхватила она Ягины колени, одну нормальную, другую высохшую и костлявую, зарылась головой в передник и запричитала-зарыдала:
– Ой-ой, бедная я! Ой-ой, оступилася! Каюсь, каюсь, натворила делов, не со зла, но с дурости превеликой! Только поведай мне, бабушка, в чём именно я повинна?!
Она так крепко прицепилась к Яге, что той пришлось силой отшвырнуть Немилу от себя.
Продолжая глотать слёзы и утирать сопли, Немила осталась лежать на земле, показывая тем самым, как слаба она и несчастна, и как сильно ей хочется утешения и уверения в том, что ничего непоправимого не случилось, и что всё будет хорошо.
Да только она сама уж и не верила в это.
– Утри сопли сперва, а потом встань на ноги, приведи себя в порядок, и тогда уж спрашивать будешь, – проскрипела Яга, исподлобья одарив Немилу презрительным взглядом.
После приступа истерии Немила почувствовала прилив сил. Она вскочила на ноги, отряхнулась, поклонилась и уважительно пролепетала, глядя себе под ноги.
– Бабушка, прости меня, пожалуйста, я виноватая, кругом виноватая! Я больше никогда не пойду против твоей воли и не буду донимать тебя расспросами, только скажи, что за пепел в умывальнике и зачем копать яму, да ещё этим совочком?
– Затем, что в умывальник сложён прах твоего любимого, – ответила Яга. – Похоронить его надо и оплакать, а кому как не тебе это делать, раз уж ты ему, получается, самая близкая из всех, кто тут есть, да и смерть его целиком на твоей совести лежит.
После этих слов Немила лишилась чувств. Она не помнила, как упала, а когда пришла в себя и разлепила веки, то поняла, что лежит на том же месте, где недавно стояла, а над ней нависает клювастая голова, огромная, как у лошади или коровы.
– Кар-р! – вскрикнул Ворон, но не улетел, а лишь немного отодвинулся в сторону. Голова его приняла прежние размеры.
Немила села, но узрев несчастный умывальник, снова начала падать. Ворон подхватил её холодными руками сзади и встряхнул.
– Стой!
И тогда Немила заметила, что Яги нет, а дверь бани снова закрыта.
Ворон отпустил её, наклонился, что-то нашарил у себя под лапами, то есть, под ногами, и распрямился.
В протянутом к Немиле кулаке покоился тот самый совочек, которым предполагалось копать…
Копать могилку.
– Я не буду! Оставьте меня! Это слишком суровое наказание…
Немила сопротивлялась, пыталась увернуться и отбежать в сторону, но какой там! Ворон погнался за неё, догнал, сунул в лицо ей этот несчастный совочек, да ещё и кот – вот от кого одни неприятности! – подскочил, да как принялся путаться под ногами, настырно заманивая Немилу обратно к дереву!
Загнали бедняжку. Осела Немила под деревом, обняла умывальник, воззрилась исподлобья на своих мучителей и взвыла:
– Вам-то что оттого, что он умер?! Как вы можете горевать, когда даже не знали его?!
За всех сказала Яга, до сих пор с ледяным хмурым спокойствием наблюдавшая за игрой в догонялки из-за угла бани. Сказала – то есть, дала оплеуху, от всей щедроты своей сухой и чёрствой души.
Нечего было Немиле ответить. Заслужила не то слово. Взяла она в руки совочек и принялась копать землю. А земля, хоть и порядком притоптанная, поддавалась хорошо, так что ямка в полтора локтя практически вырылась сама собой.
Потом было оплакивание. Яга затянула песню, кот иногда ей поддакивал. Ворон нахохлился и закрыл глаза.
Немила испытывала страшное опустошение. К закапыванию импровизированного гробика она уже не имела отношения, поэтому стояла привалившись к дереву и слушала заунывную песнь Яги да кошачье мяуканье, и казалось ей временами, что она вот-вот, и начнёт понимать, что же Васька подпевает своей хозяйке.
(«Нет же, Яга ему не хозяйка. Он сам по себе», – грустно усмехнувшись, возразила себе Немила).
Она изо всех сил пыталась не думать о царевиче, даже по имени его про себя не называла. Думать о духе было гораздо проще – пока без ненависти, для неё найдётся время позже, а сейчас Немила просто хотела понять, где она ошиблась – где дух ошибся? Или… или ошиблась она? За что дух так с ней, после всего, что она пережила? После того, что она для него сделала?
Увы, что сейчас поделаешь? Бежать некуда, да и незачем. Царевича, Ивана, Иванушку – не вернуть.
Не вернуть, никогда-никогда, больше не ходить ему по бренной земле, не видеть земных красот, не разговаривать с братьями, не обнимать батюшку!
До Немилы внезапно дошёл весь ужас произошедшего, и поняла она, как мало́ её горе на фоне всеобщего горя, горя всех людей, которых коснулась и коснётся смерть царевича. Даже в глазах Ворона стояли слёзы, а ведь он не признавался Ивану в любви и не клялся в вечной верности!
И тогда впервые в жизни Немила действительно захотела заплакать, захотела разделить горе с другими, выразить своё сожаление и боль… ан не смогла. Похоже, выплакала она все свои слёзы, израсходовала впустую, на никчёмные свои «страдания».
Забросали могилку Ивана комьями земли, соорудили аккуратный холмик и положили сверху несколько веточек с красивыми, приятно пахнущими цветами волчьей ягоды.
А потом плакали все – Яга, в обнимку с лопатой, Васька, прыгая по свежей могилке и щедро орошая землю крупными слезами, от которых в ней всходила – зелёная! – трава, Ворон – беззвучно, скупо, но проникновенно.
Но не досталось Ивану ни слезы, ни даже крохотулечной слезиночки от суженой. Смотрела Немила на горбик земляной отрешённо, и казалось ей, что она почти видит перед собой ту дорогу, по которой ушёл Иван, но мешают на неё ступить окаянные тени, что мельтешат-мельтешат-мельтешат перед глазами.
Отмахивалась она, смаргивала часто, трясла головой, потом вдруг увидела перед собой, близко-близко, глаза Яги, которые напомнили о ясном голубом небе, и рот коричневый тонкий, но почему-то поменяны они были местами – глаза на подбородке, рот на лбу, и уголки губ заместо того, чтоб вниз смотреть угрюмо, кверху тянутся, к макушке, а макушка-то лысая, пара волосков торчит, все волосы на подбородок сбежали.
Немила послала Яге ответную улыбку, зевнула, спросила:
– Зовёт меня кто-то вроде. Слышите?
Потом зачем-то передала свои горячие приветы луне и солнцу, да так и уснула крепким сном на том месте, где стояла.
Часть 3. Марья. Глава 15
От могилки разило дурманящим запахом бирючины. Подложив руку под щёку, Немила лежала рядом с могилкой и вдыхала, вдыхала, вдыхала этот аромат, смешанный с душком сырости.
Туман сегодня был особенно непрогляден. Заместо того, чтобы скромно держаться на задворках да зловеще клубиться по углам, тот обнаглел настолько, что почти вплотную дополз до древа и безболезненно пощипывал Немилины голые пятки.
Сколько прошло с момента похорон? Час или день? Вчера это было или сегодня, или все разошлись буквально только что? – Здесь всё одно, словно время прекратило свой ход. Хотя при желании она могла бы взять зеркальце да посмотреть, что там в мире творится – какая погода нынче царит, чем народ промышляет, как здоровьице батюшкино – но беда заключалась в том, что ей оно стало совершенно неинтересно, что называется, плевать с самого высокого взгорка.
Немила ни с кем не разговаривала – да и с ней поговорить желающих не было. О детях она сейчас и думать не могла – а раз ей никто о них не напоминал, значит, у детей всё было в порядке. Пускай Яга сама заботится о них, раз уж не поленилась целую речь произнести о том, как печётся о царских наследниках.
Лёжа на земле, Немила раз за разом переживала случившуюся трагедию, корила себя за глупость и самонадеянность, но и не только себя: корила она также Ягу – за то, что недосмотрела, кота – за то, что не мог проснуться хоть чуть-чуть раньше, и отдельно корила Ворона – будь он тут, она бы не решилась плясать под дудку сладкоречивого духа.
И зачем всё сложилось таким образом, чтобы потворствовать желанию гадкой неупокоенной душонки? Да, на всё вина обстоятельств, будь они неладны! Не иначе как злой рок, пролетающий над дремучим лесом, подтолкнул её, неискушённую в общении со злом, к такой вот большой непоправимой беде!
От царевича не то что целого тела, даже косточки ни одной не осталось! И как теперь горсточку праха воскресить? Да никак! Неслучайно ведь Яга сразу распорядилась могилку копать. Значит, нечего и надеяться оживить Иванушку.
– Ай-яй-яй, ой-ой-ой, на кого же ты нас покинул, на что ты нас оставил… – запричитала она и тут же замолкла, увидев перед собой две мертвенно-бледные стопы с переплетениями толстых вен, оканчивающиеся пятью толстыми чёрными ногтями.
«Как будто мне мало ужасов», – подумала Немила и нарочно отвернулась, чтобы не смотреть на Ворона в человеческом обличье.
Ворон проскрипел её имя, и его голос был такой противущий, что и слепой бы понял с первого же словечка, какому уродливому человечку тот голос принадлежит.
Немила нехотя оторвалась от цветов бирючины.
– Чего тебе, старче? – буркнула она с таким намёком, мол, отвяжись от меня, не трогай, разве не видишь, что я с покойным разговариваю.
Но Ворон – он вроде и не человек, и не птица, поступает так, как ему самому взбредёт в голову, а чего ждёт в ответ, вообще неясно.
Вот и сейчас уселся тот на колени, ладони чинно сложил на бёдрах, плечи ровненькие, голова чуть вперёд наклоняется. Ни дать, ни взять – птица.
– Старче? Чего это ты ко мне так уважительно? А-а… язвишь.
Ворон выпятил грудь, да с такой гордостью посмотрел в ответ, что ей показалось: сейчас он перегнётся через холмик – и как клюнет носом своим острющим прямо в лицо, чтоб поделом было!
Разозлилась Немила – да чего это он о себе возомнил, взял да её спокойствие нарушил! – но лишь руки в кулаки сжала, взгляд потупила. Могла бы она бранью разразиться, да настроение вообще не то было, она б из себя сейчас и словца лишнего не вытянула.
Так она посидела молча, потом фыркнула и снова обняла могилу, уткнувшись носом в белые цветочки. К её огромному разочарованию Ворон продолжал сидеть на одном месте. Пока она краем глаза подглядывала за ним сквозь россыпь белых похожих на мотыльков цветочков, тот не издал ни шороха, и ни единая косточка не хрустнула в его безвозрастном теле. А когда спустя долгое время Ворон заговорил, то и не поняла она сразу, что голос этот прозвучал наяву, а не в её одурманенной голове.
И сказал Ворон:
– Была у меня когда-то возлюбленная. Хочешь – верь, хочешь – нет, а была она самой красивой и мудрой женщиной в целом свете. Познакомился я с ней благодаря её брату, который подобрал меня в лесу с перебитым крылом. Да, ты верно услышала, они оба были людьми, тогда как я с самого рождения принадлежал к вороньему племени.
Немилу хлебом не корми – дай послушать всякие любовные истории, особенно те, в которых деревенские простушки влюбляют в себя городских мастеров-искусников, купцов или представителей благородных сословий, приближённых к царскому двору.
Но тут от удивления Немила ткнула себе в ноздрю веткой и едва удержалась от чиха. У Ворона была возлюбленная? И не какая-нибудь ворона, а женщина?
Всяк слышал старые истории, в которых девица влюблялась в медведя, или молодец – в какую-нибудь волчицу, лисицу, крольчиху, а то и в змею. Но то всегда бывали заколдованные люди, а ежели оказывалось, что зверь взаправдашний охмурил юное, жаждущее любви человеческое создание, то далее у сказа бывало два пути: либо пропадали девицы с молодцами навеки, либо успевали спастись благодаря своевременному вмешательству, и всё в итоге заканчивалось хорошо.
Говорящее животное – знак предостерегающий. Немила сама слышала, что разум человеческий, заключённый в животное тело, не несёт зла и бояться его не следует, но поскольку тот ведёт своё происхождение из леса дремучего, то несёт на себе отметину приграничья и не может существовать в отрыве от леса.
– Вижу, погрузилась ты снова в думы, – заметил Ворон, продолжая сидеть на земле с таким видом, будто то была не земля вовсе, а тоненькая жёрдочка. – Интересен ли тебе мой рассказ? Да? Когда меня нашли, я был самым обыкновенным птенцом, едва могущим внимать птичьему языку. Но Марья научила меня говорить по-человечьи несмотря на протест всей своей родни.
Однако, они не знали, что вместе с языком я постиг суть человеческого разума и сам стал мыслить вашими понятиями. Марья строго-настрого запретила мне хвататься умениями. Она была умная женщина и понимала, что меня сразу же прогонят, как только поймут, что я не просто тупо повторяю слова, а разумею их суть.
Шли месяцы, годы, я рос и развивался, постепенно осознавая природу своих чувств к Марье. Марья тоже меня любила, она часто повторяла мне, томно вздыхая: «Воронёнок, как же не хочется мне идти замуж! Ну почему я не могу оставаться свободной и любить только тебя одного?»
Ворон хмыкнул:
– Ни в какую не хотела Марья идти замуж, но старший брат нашёл ей жениха, а отказаться она не смела.
Супротив воли своей Немила начала прислушиваться к рассказу. Знал Ворон, «подлюка этакая», как беззлобно назвала она его про себя, каким рассказом девушку увлечь. Конечно, страшной он, аж жуть, и крайне сложно представить, что хоть одна дева могла полюбить его по своей воле. Но кто сказал, что в эту историю надо безоговорочно верить?
– Вижу, интересно тебе? – усмехнулся Ворон тонкими бескровными губами. – Между прочим, как заметно из имени, Марья была девушкой непростой. Она была самой настоящей царевной, а брат её единственный был царевичем. И жених её был не самых последних кровей, но выбрала она меня.
Немила окончательно отняла ветвь от лица и распрямилась. Могла ли она когда-то подумать, что сама будет сидеть посреди леса дремучего, да притом не испытывать ни малейшего страха, только жадное любопытство и желание впитывать в себя услышанное и увиденное?
– Царевна? – переспросила она с улыбкой, а когда Ворон тоже улыбнулся и кивнул, нетерпеливо потребовала: – Ну, что дальше-то было?
– А что дальше? Померла моя Марьюшка, так и не дождавшись от меня признания в светлейших чувствах, – вздохнул Ворон.
– И это вся история?! – Немила снова плюхнулась на землю и обиженно фыркнула. Это ж надо было так заинтриговать и тут же всё испортить!
– Это только начало истории, – возразил Ворон, на что она обернулась и сурово погрозила помятым букетиком.
Сказы о давно померших царевнах волновали её сердечко не так сильно, как о царевичах, к тому же имя Марья давалось в царской семье через раз, но это не представляло проблемы, ведь она даже не была уверена, что история Ворона – быль, а не сказка, выдуманная с единственной целью: ненадолго отвлечь её от смерти любимого.
Что ж, она была не против немного отвлечься, тем более что Ворон уже страшно заинтриговал.
– Померла Марьюшка тихо и неожиданно, – томным голосом поведал Ворон. – Однажды утром попросту не отошла от сна. Горевал её брат сильно, если не сказать – люто. Он не был припадочным, но так сильно любил её, что разбушевался, разгромил всю её светличку, а меня прогнал и предупредил, что прибьёт, если ещё раз увидит. Решил он с чего-то, что я мог быть повинен в её смерти. Но не только меня он винил – ведь есть с давних пор поверье, именно таким быстрым и безболезненным способом Мать забирает себе девушек и женщин, что ей приглянулись. Видать, пришло Марьино времечко, но ни брат её, ни я не могли с эти смириться. Не улетал я далеко, пока Марьюшкино тело не приготовили к погребению, а когда понесли гробик на опушку леса дремучего, чтоб в сыру землю закапывать, так я следом полетел. Надеялся я всё время, что смогу её душу увидеть, смогу поговорить с ней ещё хоть раз, но увы, видеть души дано лишь немногим избранным.
После этого Ворон сбился на пространные рассуждения и описания того, кто приходил Марью в последний путь проводить, как именно провожали, из какого дерева был гробик и так далее. Немила затосковала, вспомнив, какая убогонькая церемония сопровождала погребение Ивана-царевича. Она почти разочаровалась в истории Ворона, обозвав его про себя самым паршивым рассказчиком из всех, что встречала в своей жизни, когда повествование совершило новый поворот:
– И не было мне никакого смысла возвращаться. Родной лесок, из которого я родом, уже давно стал мне чужим, в доме Марьи мне тем паче не ждать отныне радушного приёма, и тогда я решил, что полечу в ту часть леса дремучего, куда Марья всегда запрещала летать, туда, где, как она говорила, живёт всякая жуткая нечисть. Решил я, что полечу так далеко, как смогу, пока не свалюсь замертво от усталости, либо пока меня не настигнет лихо. И полетел. И летел я долго, над валежниками и болотами, пролетал места, где растут корявые уродливые деревья, похожие на маленьких страшных человечков, пролетал другие места, где великаны-сосны устремлялись так высоко в небо, что я робел и жался к земле, испытывая странное предчувствие, будто меня хотят раздавить. Сердце моё было не на месте, я постоянно озирался по сторонам, а пару раз так вовсе улепётывал на всех парах, завидев… впрочем, неважно. Научила меня Марья, уж не знаю, откуда она это знавала, что самое главное в дремучем лесу – остерегаться блуждающих огней и ни в коем случае не путать их с костерками Материных прислужниц, вышедших на ночное служение. Я не сразу осознал, что ищу именно их, эти костерки. Поначалу я следовал наставлению Марьи и избегал всякого света, потом стал неосознанно тянуться к нему, а затем, когда я уже выбился из сил, но ещё не готов был упасть на землю и умереть, понял, что хочу встретить кого-нибудь из Материных прислужниц, да не просто так, а чтобы взмолиться о помощи. Моя Марьюшка в виде души прозрачной тоже ходила по лесу, возможно, что теми же самыми дорогами, только чуял я, что она меня опережает, и что как быстро бы я не летел, она летит ещё быстрее, и никогда мы не пересечемся в этом мире. Я кричал, я звал её, никакой надежды на то, что она откликнется, у меня не было.
Летел я, летел, как вдруг увидел нечто, что совершенно не ожидаешь встретить в таком месте. Ветви передо мной внезапно раздвинулись, и вынырнул я на подёрнутую лёгкой туманной дымкой поляну, а луна, что до сих пор освещала мой путь, также внезапно спряталась. Но на той поляне не было темно. Костёр, сложенный посередине поляны, освещал небольшое жилище, которое больше чем на половину уходило в землю. Сейчас я знаю, что зовётся оно землянкой. Крыша у землянки была из веток, древесной коры и мха. Я хотел приземлиться на крышу, но молодая женщина, сидевшая у костра, вскочила и замахала на меня руками. «Кыш! Кыш! – закричала она. – Не смей ломать мой дом! Крылья вырву, когти обломаю! Я в него столько сил вложила, что тебе, пернатому, и не снилось! Сюда лети, к костру поближе, посмотрю я на тебя». Узнаёшь говорок? В общем-то, так мы с Ягой и познакомились.
От удивления Немила села и, обхватив колени, стала слушать ещё внимательнее.
– Вынудила Яга меня сесть к огню, да предупредила, чтоб до поры до времени я ей не мешался и не лез под руку. Я и сидел тише воды ниже травы, а каждый раз, когда пламя вспыхивало особенно ярко, молчаливо трепетал и подавлял в себе желание улепетнуть. Яга приманивала души со всего леса, и я надеялся, что доведётся мне увидеть среди красных языков пламени личико белое, глазки подмигивающие, призывно открывающийся роток, зовущий за собой. Но не явилась мне Марья, и не довелось увидеть ничего, окромясь жгучих лепестков, норовящих опалить мои перья.
Но скоро костёр начал затухать, и Яга заговорила со мной, а я уже дремать начал тогда. Расспросила она с неожиданным участием обо мне и о жизни моей, но сама не спешила признаваться, видала ли она мою Марьюшку, хотя я дал ей все приметы моей красавицы. Оставила меня Яга у себя переночевать, а на следующий день попросила веток натаскать на новый костерок. Вечером снова всё повторилось, и опять она ушла от ответа. Так продолжалось несколько дней, а в какой-то из дней, навроде восьмой, а может, девятый, она села передо мной и завела разговор серьёзный: «Первый раз я за свою долгую жизнь встречаю животное, что так хорошо владело бы речью человеческой и понимало человеческие чувства. Не хотела я тебе помогать поначалу, но раз уж ты такой настырный оказался, то я прошу тебя подумать вот над какими вопросами. Понимаешь ли ты, как сложно быть человеком? Готов ли ты пройти множество испытаний и преобразиться сам, внешне и внутренне, чтобы вывести любимую из тридесятого царства? Достаточно ли ты её любишь, чтобы по своей воле взойти на костёр, пережить несколько мгновений страшной боли и не испытывать сожалений о том, что утратишь? И будешь ли ты любить то, что получишь взамен?»
Решил я, что тоска по любимой пересиливает во мне страх, а значит, готов я отправиться в тридесятое царство, чтобы пройти проверку нашей любви и доказать, что моё чувство к Марье – самое что ни на есть крепкое и настоящее.
Так что на все три вопроса я недолго думая ответил согласием.
И тогда она удовлетворённо потёрла руки, вскочила с места, чтобы подкинуть в огонь дров, а как вернулась ко мне, так взяла меня на руки – я тогда был гораздо щуплее, чем сейчас, – и не успел я ничего сообразить, как оказался в самом центре жалящего пламени. Рассказывать ли тебе, что было дальше, Немила?
Услышав своё имя, Немила подпрыгнула на месте и истово закивала головой.
– Ладно, раз уж не устала слушать, я расскажу тебе, как оказался в тридесятом и что там делал… Но учти, есть много вещей, которых я не смогу тебе описать. И всё же я смею надеяться, что ты не заскучаешь. Значит, кинула Яга меня, уже не птенца, но молодую, взрослую птицу в огонь. То, как горело моё тело, я помню по сей день достаточно отчётливо, притом что минула уже не одна сотня лет. К сожалению, воспоминания о такой яркой боли не стираются из памяти полностью.
Немила вспомнила о родах и мысленно согласилась с Вороном. Её боль тоже была яркой, разноцветной. Она имела оттенок отблеска свечи на потемневшем дереве, серо-коричневой полоски на белом куполе живота, зелёного платка на голове у Яги, голубых цветов на глиняной канопке, жёлтых глаз Васьки, что заглядывал в окно, пока в него не запульнули лаптёй. Много было цветов у той боли, но один из них Немила выдумала сама, и это был алый, оттенок того самого цветочка, подобранного у реки. В сутки мучений, связанных с родами, Немиле виднелось алое везде: в небе за спиной Васьки, в стенах и потолке избы, в глубине давно затухшей печи, в тазу с водой… И по сей день, вспоминая роды, она видела перед собой полупрозрачную пелену с оттенком чёрного, а за пеленой – предметы, будто вдалеке, подёрнутые алой краской.
Боль – она всегда с примесью красного и чёрного, в ней, как и во всех своих творениях, Мать с Отцом оставили по одной частичке себя. Значит ли это, что в те тяжёлые минуты, когда Немиле пришлось страдать, они страдали вместе с ней? Конечно! Пусть она ещё слишком юна и неопытна, чтобы различить присутствие творцов в самой себе, но безусловно, они тогда были рядом, они чувствовали боль вместе с ней.
Старшие говорят, что животные по замыслу родительскому устроены ненамного проще людей, поэтому они тоже осознают в себе родительский свет.
Немила уже не раз убеждалась, сколь особого склада животные соседствуют с Ягой: что Ворон, что Васька, что птички-невелички, с которыми она так любит пошептаться и отослать по всяким разным поручениям, а ещё ведь были всякие белки, мышки, змейки, лягушки, любая мелочь, заползающая, забегающая или припрыгивающая во двор – а её оказалось достаточно много для леса, который на первый взгляд выглядел совершенно пустынным.
Вот Ворон, тот вроде и птица, и отчасти человек, а на поверку ни то ни другое. Выясняется ещё ни с того ни с сего, что этот Ворон может любить, и не какую-то там пернатую, а самую взаправдашнюю человеческую женщину.
– Ворон, а, Ворон! – воскликнула Немила. – Ужель ты спас Марью?!
– Обожди, – мягко настоял Ворон. – До спасения ещё дойдёт мой рассказ. Ты лучше послушай, как я в тридесятом очутился.
И стал Ворон описывать в красках, как в миг наивысшей муки потерял ощущение собственного тела, как стал лёгким «словно пёрышко новорождённого воронёнка» – и как воронёнок слепым.
Как куда-то, по собственным обманчивым впечатлениям, летел, подгоняемый постепенно остывающим ветерком.
И как приземлился, обретя совсем иной вид.
– У меня были ноги и руки, и оттого я уже казался себе писаным красавцем, – со смешком выдал Ворон. – Так возрадовался я приобретению, что почти не заметил, как сделал первую сотню шагов по тридесятому. Помню лишь, что, не изменяя привычке искать место, откуда лучше видно, устремился я к холму, что высился передо мной покатой громадиной. Взобрался я на холм, гляжу, там камень путевой. Не помню я значительную часть указаний – я тогда не очень владел искусством чтения – но могу сказать точно, куда простирался мой путь. Чуть поодаль от подножия холма расстилался град, а из середины града вырастал здоровущий терем, что возвышался над всем и вся.
Терем тот был чернее ночи, а купола посеребреные ярко блестели на фоне беспокойного неба.
Вдруг Ворон переменил позу, открыл рот, издал такой звук «а-а-а», словно бы вспомнил что-то.
– Ни в коем случае нельзя вглядываться в небо и в облака, не то худо будет! – прорычал он, грозно сдвинув седые брови, и как ни в чём не бывало продолжил:
– Манил меня тот терем своею красотой и первозданной свежестью, которым я не мог противиться. Вскричал я тогда от переизбытка радости и почувствовал, как за моей спиной раскрываются крылья, оставшиеся мне в наследство от птичьего обличья. И взмахнул я ими, и полетел, испытывая при этом восторг, какого никогда ранее при полёте не испытывал.
Мои крылья стали так велики, что я мог обнять всё небо, но какая-то неведомая сила шептала, что я не должен подниматься выше облаков, иначе навлеку на себя чужое нежелательное внимание. Да мне не так уж хотелось туда, наверх, гораздо более манила меня цель иная, та, что хоть и высока, но недостаточно, чтобы достичь небес.
Я добрался до удивительного терема гораздо быстрее, чем рассчитывал, притом что почти не прилагал усилий и не махал крыльями, а сил во мне после того пути лишь прибавилось.
– А теперь слушай внимательно, – настойчиво заметил Ворон и вскочил на колени в припадке чувств. – В том тереме я обнаружил ровно одно окошко, и то оно находилось очень высоко, под самой крышей. Движимый любопытством, заглянул я в то окно, и мне открылась разрывающая сердце на части истина: хозяйкой терема оказалась моя Марья!
Он снова принял прежнюю позу, но лицо его разгладилось, стало более приятным глазу. Он заведомо отмахнулся от расспросов:
– Не спрашивай, почему так вышло, лучше делай свои выводы. А я двинусь дальше.
Можешь ты представить только, насколько переполняла меня радость от несказанного везения и скорой встречи? Можешь?! Тогда я обязан разочаровать тебя: Марья меня не ждала и не жаждала видеть.
Как сейчас помню её слова, её охи и вздохи: «Зачем же ты пришёл, Воронёнок? Большой стал, взрослый совсем. Зря ты за мной пустился. Ежели б знала, что так сильно тебя к себе привяжу, то ни в жисть не стала бы тебя обучать уму-разуму. Улетай, Воронёнок, ты ещё можешь остаться обыкновенной птицей! Слушайся меня!» – так она умоляла оставить её в покое. Но я был непреклонен и к тому же зол. Схватил я Марью непонятно откуда взявшимися когтями, что с лёгкостью легли поперёк девичьего тулова, взмахнул крыльями – и полетел прочь, то есть, вверх, где меж облаков просвечивала родная земля.
Истово махал я крыльями, поднимался всё выше и выше, уже почти достиг Лыбедских теремов с золотыми куполами, как вдруг налетел на меня вихрь – точнее, сотня мелких противных вихрей – да вырвали они у меня из крыльев и лап Марью. Увидел я лишь, как её фигурка по направлению к терему упорхнула и скрылась за резными серебристыми ставнями.
Разозлился я ещё больше, крылья раскинул так широко, как только мог, – и обратно устремился. Встретила меня Марья у окна и говорит мне снова: «Взрослый ты стал, Воронёнок. Смотри, как вымахал. Не трогай меня, я всё равно сбегу от тебя». Хотела она ещё что-то добавить, но не успела. Я схватил её, пролетел сквозь окошко, снова устремился ввысь, пока все вихри, которые я принимал за облака, разлетелись в разные стороны… Ан не вышло опять. Вихри почуяли меня, налетели, вырвали из моих рук Марью и унесли до терема.
Снова я вернулся в терем серебряно-чёрный, снова заговорила со мной Марья, сказала: «Ты ещё больше подрос, Воронёнок. Не могу я идти с тобой, здесь моё место». И снова я не дал ей договорить, схватил за тонкую талию да выпорхнул в небо, громко молясь, чтобы мне позволили пролететь. Но опять вихри были против меня. Мало того, что они вырвали у меня Марью, так ещё и самого меня так поболтали в воздухе, что чуть не сгубили.
Но мне всё было нипочём. Я вернулся к терему, гляжу, а Марья стоит не двигается, от меня не бежит. Я ей говорю: «Что, передумала ты, Марьюшка, али со мной решила бежать по своей воле?» А она мне отвечает: «Нет, Воронёнок, я тут остаюсь. Гляди, как ты вымахал, что в окошко не пролезешь. Предупреждаю тебя, иного входа в терем не существует, так что не сможешь ты меня на этот раз увезти супротив воли. Возвращайся домой, Воронёнок, а я научу тебя как! Видишь речку огненную с высоким мостом? Лети прямо над мостом и не бойся, тебя не тронут. Как мост кончится – поверни резко вверх и маши крыльями, пока не кончатся силы, тогда ты вернёшься домой. А я тут останусь, чтобы во веки вечные служить Матери, ибо это мой выбор».
Таковы были последние слова, что сказала мне Марья, и больше я не добился от неё ни словечка. Я всячески пытался пробиться сквозь окно внутрь, облетел весь терем круго́м, но всё было так, как сказала Марья. Ни одного другого отверстия, чтобы войти или выйти, я не обнаружил.
Разочарован я был так страшно, что решил – раз уж Марья не хочет идти со мной, значит, и я никуда не двинусь – останусь в тридесятом. И я стал жить у неё под окнами, никуда не отлучаясь – единственно чтобы поразмять крылья. Молча заглядывал я в единственное окно терема, но Марья стала прятаться от меня в горницах, так что видел я её нечасто и лишь издали. Но видел, и этого мне было достаточно. Поскольку я пытался пробовать оборону Марьи достаточно долго, то успел немного разведать, как устроено царство и какие в нём чудеса хранятся, да только что мне эти чудеса, когда любимая отказывается быть со мной? Так и вышло, что я не запомнил ровным счётом ничегошеньки из того, что видел в тридесятом, кроме косы Марьиной золотой, которая иногда мелькала в глубине светлицы.
Но история эта должна была закончиться, и к моей глубокой печали закончилась она совсем не так, как я себе представлял. Нарушила Марья своё молчание ещё ровно один раз. Ровно один раз подошла она ко мне, одной рукой перекинув через плечо и поглаживая косу, другой сжимая острый кинжальчик. Сердце моё сжалось, когда я увидел кинжальчик, но я не смог сдержать радостного крика оттого, что моя любимая обратила на меня внимание. «Ворон! – окликнула меня Марья, впервые обратившись ко мне как ко взрослому и равному, а не как к ребёнку. – Я люблю тебя, но только как милого сердцу брата! Прости меня, и возвращайся в светлый мир! Вот тебе подарок от меня…»