Глава 9
– Кушай кутью сладкую, медовую, кушай столько, сколько хочешь. Проводим-уважим покойницу, и пусть земля будет пухом.
В руке – деревянная ложка, на столе – деревянная миска с кашей, чарка с хмельным питьём (бражкой пшеничной), и новая толстая свеча.
Чуть поодаль – ещё одна чарка, накрытая коркой хлеба.
Немила не могла поднять головы, солёные слёзы капали прямо в миску. Яга затянула очередную заунывную песню, а она зажимала уши ладонями и только изредка моргала да смотрела, как капли приземляются между рассыпчатых коричневых зёрен.
Да, ночью она неплохо выспалась, кошмары её не мучили, но весь ужас пережитого вчера нагнал её сегодня утром.
О, Матушка и Батюшка, какая она наивная дурочка, не подумала, что раз Иван, одержимый порчей, так поступил с ней, то мог повторить то же самое и с другими. Да она наверняка и не была у него первой!
А эта несчастная, которую Яга вместе с Вороном схоронили где-то в лесу – её внутренности, её страдальческое лицо до сих пор стояли перед глазами. Да что же это такое, неужели они, молодые девицы, так сильно оступились, всего лишь полюбив, что заслужили столь жестокую кару?
За прелюбодейство расплачиваются по-разному. Кого-то родные поколотят, кого-то не тронут, но будут презрительно обходить стороной, а ежели обида велика, так могут и в лес сослать.
Но почему же покойная была наказана с такой жестокостью? Неужели за то, что покусилась на царскую кровь, за то, что выше головы захотела прыгнуть?
А она, Немила, заплатила ли она сполна своими мучениями, или самая расплата ещё впереди?
Всё утро она истово молилась и прекрасному золотому Отцу, которого легко могла представить, просто закрыв глаза, и Матери – ей с меньшим рвением, потому как чувствовала, что наказание исходит именно от Отца и у него должно просить прощения.
Песня закончилась, а слёзы из глаз Немилы продолжали катиться, и под носом собиралась солёная влага.
– Ты хоть ложечку съешь, а то как-то не по совести это. Родные бедную уж не проводят в путь дальний, значит, наша это забота, – спокойно заметила Яга.
Немила с безразличным видом взяла в руки ложку, зачерпнула с горкой каши, чуть попробовала…
И выкинула ложку на пол; за ней полетели миска, чарка, а следом вскочила и Немила.
– Я не хочу больше жить! С меня хватит! Не хочу видеть Ивана, будь он хоть царевич, хоть сам царь!
– Наконец-то очухалась, – всплеснула руками Яга. – Давно я хотела сказать, да жалко тебя было. Не пара тебе царевич, слишком высокого полёта птица. К тому же он не ведает сейчас, что творит, не отвечает, значит, за свои поступки. Послушай меня, – Яга встала, распрямила плечи, протянула вперёд руки ладонями вверх. – Ведь он, возможно, даже не вспомнит тебя, когда увидит. И детишек он вряд ли признает.
Детишки! Вот он, корень зла, причина всех её бед, будущих и настоящих! Кабы не их не было, сидела бы себе прямо сейчас у окошка, вздыхала да маялась по царевичу, но зато дома бы была! Рядом с батюшкой! Рядом с сёстрами, будь они неладны, ведь положа руку на сердце она и по ним уже успела соскучиться!
Тут у Немилы случился припадок ненависти. Бросилась она о стол, со стола упала на пол деревянный давно не метённый и принялась кататься на пузе, мечтая раздавить мелких поганцев, пускай ценой собственной жизни. Она вставала, потом со всей силы падала, и снова вставала, и снова падала, с одной мыслью: уничтожить, не допустить, чтоб они родились на белый свет!
– Идите в вечную темноту, там вам самое место! Не стану я вас рожатьь, и не мечтайте! Ой!
В очередной раз бросившись оземь, она не смогла встать, а растянулась на полу, поджала под себя ноги и завопила.
– Что же я наделала? – простонала она и, оперевшись локтями на пол, безуспешно попыталась встать. Низ живота скрутило сильно аж жуть, и не в сказке сказать, не пером описать. – Ой-ё-ё-ё-ёй!
– Ничего-ничего, детишкам ты не навредила. Да не вставай, лежи! – запричитала Яга. – Обожди, постелю тебе, чтоб помягче было, и будем рожать.
Немила переползла на мягкую медвежью шкуру. Несмотря на сжимающую внутренности боль она не забывала кричать и ругаться, что не хочет и не будет рожать чудовищ.
– Будешь-будешь, никуда не денешься, выбора у тебя нет, – желчно заметила Яга. – Не стоило тебе по полу кататься, а с другой стороны, хорошо, что схватки сейчас начались, а то я уж думала к своим методам прибегнуть.
– Я не хочу никого рожать!
– Цыц! Хватит ныть, – жёстко ответила Яга. – Облегчить свою долю ты можешь, только внимательно слушая мои слова и беспрекословно им подчиняясь. Будешь подчиняться?
– Буду! – всхлипнула Немила.
– Вот и ладненько. Ну-ка, ноги р-раздвигай! Полегчало, гляжу? Рано радоваться, скоро новая схватка пойдёт. Васька, на подмогу! Где там моё стёклышко увеличительное? Ну-кась, держи свечу. Ох, и набедокурила ты, Немилка! Разозлила их, теперь мститьь будут. Надо срочно их выкуривать…
Яга отошла, порылась в сундучке с вещами, а когда вернулась, в руке у неё маячило потемневшее от времени деревянное веретено.
– Я ужо давно не пользовалась прялкой, но оно крепкое, острое, так что сгодится. Погоди-ка, скоро обернусь.
Немила, конечно же, боялась, но в то же время она почувствовала злорадную радость, когда поняла, что этим, которые захватили её утробу, тоже придётся несладко.
Снова стало нечеловечески больно, Немила застонала, забесновалась, пропустила мимо ушей громкий «чпок», а когда ей в рот полилась крепкая бражка, то чуть не подавилась.
– Глотнула? Теперь лежи, – промурчала Яга и кивнула Ваське.
Наглый кот запрыгнул Немиле на грудь, уткнулся мордочкой ей в лицо и принялся щекотать усами.
Вдруг низ живота пронзило резкой, острой болью. Она собралась скинуть с себя кота, но Васька спрыгнул сам. Спрыгнул и отбежал в дальний уголок.
– Поздно трепыхаться, – выдохнула Яга, отстранившись. – Соберись, сейчас начнётся.
Немиле не пришлось спрашивать, что именно начнётся. От очередного приступа боли её скрутило пополам, а каждый последующий приступ стал в два раза хуже предыдущего. Ах! Коровы да лошади справлялись не в пример лучше!
Схватки постепенно учащались, но – не так быстро, как хотелось Яге. Дети словно передумали выходить, испытав на себе силу старухиных методов.
Свет за окном сменился до сумеречно-серого, потом начало светлеть, а схватки всё продолжались и продолжались.
Яга ещё не раз и не два залазила пальцами внутрь, проверяла, открылся ли детский мешок, а Немиле было уже безразлично, она бы позволила что угодно и кому угодно, лишь бы только облегчить мучения.
«Да, это больно, но подумай о Матери! Ей пришлось рожать целый мир, она страдала гораздо хуже» – приговаривала Яга.
Наконец, мешок открылся достаточно широко, чтобы выдавить негодников.
– Идите сюда, детки, не нужно вам ранить матушку. Вы ещё маленькие, ничего не знаете об мире этом, я вас научу всему, – приговаривала Яга, поглаживая голый Немилин многострадальный живот, на котором после снятия клетушки остались яркие красные полосы. – Теперь напрягись изо всех сил и дави.
Тужиться было тяжело, это отнимало много сил, изо рта Немилы то и дело вырывались крики, стоны…
– Не расходуй силы попусту! Молчи! – прикрикивала Яга, а когда слова перестали действовать, то просто взяла и накрыла рот Немилы своей ладонью.
– Сама виновата, нужно быть сдержанней. Остался пустяк, и отсутствие боли для тебя станет наградой.
Она действительно уже не чувствовала боли. Боль сменилась ощущением распирания внизу, будто что-то большое застряло между ног. Последняя часть родов кончилась быстро, не успев начаться, и принесла целое море облегчения. Свобода! Тело снова безраздельно принадлежит ей!
Немила откинулась на шкуры, прикрыла глаза, ровно задышала. Младенчейский крик перешёл в недовольное вяканье, Яга сновала по избе, Васька мяукал, но она отстранилась от всего и почти что задремала.
– Сколько счастья на твоём лице. А чего дочурок посмотреть не просишь? Они ж твои.
С неохотой Немилушка открыла глаза и приподнялась.
Младенцы, замотанные в одинаковые одеяльца, лежали у Яги на руках, по одному на руку. Один из младенцев не издавал ни звука, тогда как другой беспрестанно хныкал на одной ноте.
Немила неопределённо мотнула головой, отстранилась.
– Да не зыркай ты так испуганно, – нахмурилась Яга. – Нет у них ни когтей, ни острых зубов, ни шерсти, ни крыльев. Обыкновенные дети, сама глянь.
Яга с тяжёлым вздохом опустилась на колени. Немила привстала на локтях, не зная, то ли ей сдаться под напором старухи, то ли бежать куда глаза глядят.
Любопытство пересилило. Немила заглянула сначала в то одеяльце, откуда не доносилось ни звука.
– Глянь, какие пухленькие и сладенькие. Так бы и съела, – с неприкрытой нежностью пролепетала Яга, а Немила просто-таки онемела, увидев личико одной из дочерей. Круглолицая, щекастая, девочка внимательно разглядывала свою мать большими чёрными глазищами. И широко улыбалась. Волосики у той были пока ещё мокрые, но на концах уже высохли, закудрявились в беленькие локоны.
– А вот и вторая, младшенькая, – Яга поднесла другую дочь, и Немила удивилась во второй раз: другая доченька тоже унаследовала глазки отцовские, чёрные, а в придачу к ним его же волосы тёмно-каштановые, почти чёрные. В отличие от улыбчивой старшей дочери, вторая, темноволосая, хмурила бровки и выглядела обиженной.
– Наречь их надо, – напомнила Яга. – Раз уж отец незнамо где шляется, значит, тебе имена выбирать.
Немила подумала-подумала и пожала плечами: как же взять на себя такую ответственность, имена давать? Пока не имеет она права имена царские давать: Марья там, Анна или Ольга, а к простецким душа не лежит. Да и как понять, подходит ли ребёнку то или иное имя? В их семье принято было такие имена давать, чтобы от сглаза и порчи отводили, но, выходит, её-то саму «плохое» имя не защитило.
– Что, не знаешь? Тогда уважь бабушку, дай мне подумать.
С молчаливого одобрения Яга задумалась, ещё внимательно осмотрела младенцев, по очереди прижала к груди, а потом выдала:
– Нарекаю я вас, дочери Немилы и Ивана, такими именами. Ты, – она приложила палец ко лбу улыбчивой девочки, – ты будешь зваться Радостью. А ты, – она прижала к себе тёмненькую, – станешь зваться Грустью.
Немила облегчённо выдохнула и откинулась на постель: расклад был хорош, лучше имён нельзя было и вообразить. Радость и Грусть – её дочери, её и Ивана. Она уже почти могла увидеть будущее, где юные царевны плясали на своём дне рождения посреди царского терема, разодетые в яркие сарафаны, в вышитые драгоценными жемчугами и каменьями кокошники, и кружились вокруг них женихи высокородные, а в широкие окна теорема было видно бескрайнее море…
Немила никогда не видела моря и не особо желала его видеть, но почему-то именно в этот миг, перед тем как забыться сном без сновидений, она впервые увидела пространство бескрайней воды: почти чёрное, беспокойное, вздымающее вверх огромные невиданные доселе волны, которые с громкими шлепками опадали вниз, и пена, много белой шипящей пены. На какой-то миг ей показалось, что она сама стала пеной.
* * *
Немила поначалу искренне наслаждалась материнством: кормила грудью, мыла детишек в новенькой купели, подаренной Ягой, спала вместе с ними и играла (подносила к личикам детишек зеркальце, показывала им цветные бусики, трясла перед ними самодельными погремушками, сделанными из коробочек, наполненных зерном).
Поначалу она боялась подпускать к дитям Ваську, но смягчилась, увидев, как успокаивающе тот действует на Радость и Грусть.
Васька ложился в люльку, мурлыкал, гладил младенчиков хвостиком и никогда при них не выпустил из лап ни единого коготочка.
Немила стала очень довольная – какие у неё хорошие, усердные помощники! Самой-то ей приходилось много работать по хозяйству, стирать пелёнки, чаще мыть в избе, чтобы всегда было чисто, да и во дворе работы хватало: придумала она весь двор разровнять, чтоб гулять было удобнее, а по краю, вдоль частокола, канавку вырыла. Участок от этого суше стал – и сразу стало как-то приятнее глазу да веселей.
Немила бы и за готовку взялась, вот только Яга по этой части оказалась уж очень неуступчивой, сказала – к печи не подходи, в этом доме только я готовлю – и до конца готова была на своём стоять.
Впрочем, Немила особо не настаивала. Она с щемящей тоской вспоминала Злобу, единоличную хозяйку печи в отчем доме, а Ягу могла понять ещё и по другой причине: у той нога больная, она мало что может делать сама во дворе или в доме, поэтому старается хоть так быть полезной, да руки чем-то занимать.
А пока Яга готовила, Немила радостно собирала яички из-под несушки, ежеутренне доила козу и подкармливала детишек молоком козлиным; много гуляла по двору и уже не гораздо меньше мечтала о возвращении домой. В голове у неё прояснилось, и поняла она, что возвращение ничего хорошего бы ей не принесло – и ей бы пришлось несладко, а девочкам тем более.
Смотрели бы на них косо, шарахались, подговаривали бы сестёр с батюшкой от них отвернуться, сослать куда-нибудь подальше, с глаз долой.
Но страшнее для неё было разочарование в батюшкиных глазах увидеть, весь лёд отчуждения ощутить от самого родного человека.
Любимая она у него или нет – а позор есть позор.
Поэтому возвращаться Немила пока что не планировала и на будущее не загадывала. «Пусть идёт как идёт – думала она. – Лишь бы больше никаких потрясений не случалось, лишь бы в тишине да в спокойствии наслаждаться тихим материнским счастьем, разделённым на троих».
Дочурки были самые обычные – не поймёшь по ним, то ли царские, то ли крестьянские, на то они и дети. По крайней мере, ей хотелось так думать. И даже когда она стала замечать… кое-что. Нечто такое, чему поначалу не придавалось особого значения, невинные шутки, мелкие пропажи, перемещения предметов – мало ли, дух какой-нибудь забрёл, лес-то всё-таки дремучий – то изо всех сил отгоняла от себя тревогу и подозрения, отказывалась слушать голос разума, однако, слишком уж много всего случалось, и то, что поначалу казалось мелким да незначительным, постепенно обостряло материнскую тревогу.
* * *
– Бабушка-яга, разговор у меня к тебе имеется. И не надо лгать! Не надо изворачиваться, я же не слепая, я всё вижу и слышу: слышу смех немладенческий, который внезапно начинает звучать из ниоткуда и так же внезапно обрывается, вижу, что предметы в доме безо всякой причины меняются местами, а во дворе следы босых ног появляются.
Немила перевела дыхание, требовательно сложила руки на груди, раздула ноздри.
– Так то домовой, наверное, с тобой шутит, – пожала плечами Яга, но Немила не собиралась верить ни единому слову.
– Никакой то не домовой! И я с этого места не сойду, пока не узна́ю, какая такая сила со мной шутит. И ты тоже не сойдёшь.
– Так-таки и не сойду? – Яга почесала нос и насмешливо пожала плечами. – Ладно, твоя взяла. Подойди поближе, научу, что надо делать.
После Ягиного наставления Немила вернулась в избу. Сначала она осторожно заглянула в щёлочку, потом как ни в чём не бывало распахнула дверь и, стараясь не вызывать подозрений, подошла к люльке.
– Ой вы милые мои, ой вы хорошие, – сюсюкала она, а у самой на сердце – камень.
Детишки вроде бы спали. Радость спала с открытым ртом и улыбалась во сне, а Грусть посасывала сразу несколько пальчиков. Чудо, а не дети, и никакие не богатырши, совсем крохи, каждая уместится на сгибе локтя.
Какую же тайну они скрывают?
Немила прошла в угол избы, забралась на печку, будто бы ненароком засунула руку под подушку и нащупала зеркало. Затем она нарочито широко зевнула, стрельнула глазами в сторону люльки и резко повернулась на другой бок, к стенке. И приготовилась ждать.
В комнате не раздавалось ни единого шороха, и всё же она не могла отделаться от ощущения, что за её спиной творится какое-то безобразие.
«Чуют любой подвох», – припомнила она слова Яги и закрыла глаза, пытаясь отвлечь мысли и успокоиться. Но в такой серьёзный момент на ум, как водится, ничего отвлекающего не шло, одни кошмары лезли. В последнее время от кошмаров ни днём, ни ночью покоя не было, хотя какой тут день, какая ночь? Всё одно – затянувшиеся сумерки, и не понять никак, сколько времени минуло с тех пор, как сорвала она тот злополучный цветок у Ежевики… Яга говорит – февраль сейчас царствует, да как тут поверишь, когда кажется, будто уж целая жизнь минула?
Лица сестёр уже почти забылись, ощущение батенькиных объятий припоминалось с трудом… Только лик Иванов царственный никуда не делся из головы, засел там прочно, что репа на огороде у одного крестьянина из соседней деревни, любителя хвастать и преувеличивать. Хохотали над этой историей все, кто её когда-либо слышал. Нет, ну надо же, выросла репа размером со взрослую лошадь! И целой семьёй её тянули-тянули, потягивали-потягивали, и никак вытянуть не могли!
Вспомнив эту историю, Немила вслух хохотнула – смешно же! – но потом снова приуныла: получается, и она тянет-потянет, а никак Ивана из своего сердца не вытянет.
Да, скорее всего, Иван её и помнить не помнит, а она его – знать не знает, потому как имела дела не с царевичем, а с его порченой стороной. Но как говорят: влюбиться в лик – уже полдела!
А то, что она не одна была у него, так это можно понять и простить. Жаль, конечно, что та бедняжка померла, а с другой стороны, чему быть тому не миновать. Значит, так должно было случиться и ничего не попишешь. И как бы Немила стала несчастна, если бы та, другая, живой добралась до Ягиного двора и сейчас ходила бы, такая важная, и говорила бы: «Я Ивану первая детей родила, значит, я у него буду женой».
А если Ворон, да не допустят этого Матушка с Батюшкой, найдёт ещё одну такую же, от порчи Ивановой пострадавшую? И что, если та окажется милее сердцу царевича?..
Тьфу! Подумать страшно! Вот и отвлеклась, называется, в итоге накрутила себя – хуже некуда! Да так накрутила, что и о детишках забыла!
Лёжа на левом боку, Немила правой нащупала под подушкой зеркальце, вынула его, переменила руки, осторожно высунула округлый серебристый край из-за плеча.
Зеркальце было прекрасно отполировано, ровненькое, гладенькое, а потому, невзирая даже на постоянный полумрак, Немила отчётливо разглядела плетёную люльку, свою лавку, обеденный стол, и…
Двух пренеприятнейшего вида человечков, сильно смахивающих на пудовых свинок – таких же жирных и розовых, с наливными грудями, свисающими примерно до середины складчатых пузиков, с волосатыми промежностями, которые те демонстрировали без малейшего стыда, широко расставив свои неестественно короткие ноги, с пухлыми младенческими щеками и такими же пухлыми ртами, изогнутыми в совсем не детских хитрых и скользких улыбочках. Свинячьи узкие глазки хитро переглянулись, а потом, как по волшебству, на столе внезапно оказалась корзинка яиц, которые Немила и Яга собирали в течение нескольких дней, и крынка сдоенного буквально этим утром молока.
С немым ужасом Немила проследила, как один из младенческих ртов широченно распахнулся, вливая в себя молоко прямо из крынки, тогда как другой человечек с до омерзения довольным видом продырявливал скорлупу невесть откуда взявшимся шилом, после чего с заметным усилием принялся засасывать содержимое, втягивая щёки так, что на них образовывались ямочки.
При всём этом двое чувствовали себя не гостями и не ворами, а явно вели себя как дома – оба, или, точнее, обе, если судить по тому месту, что у них между ног, сидели вольготно развалившись, одна полулёжа на лавке, другая на столе, и нагло болтали в воздухе ножками.
Какое безобразие! Какая наглость!
Онемев от потрясения, Немила некоторое время без движения лежала на месте, бездумно пялясь в зеркальную поверхность и отмечая про себя детали происходящего. А потом до неё дошло.
Это же они и были, её дети!
Зеркальце выпало из ослабевшей руки, в гробовой тишине раздался тяжёлый вздох разочарованной матери. Грудь Немилы сжала безысходность, и с громким всхлипом «почему?» она развернулась спиной к стене, лицом к комнате.
– Я вас раскрыла! – громко крикнула она, увидев, что стол и лавка опустели.
Ровно в этот миг из люльки донеслось угуканье. Немила подкралась к люльке, но ничего нового не заметила. Дети лежали в тех же самых позах, что и ранее, разве что Грусть перестала кривить ротик.
Не в силах перебороть свои чувства – отвращение, любовь, страх – Немила отошла от люльки и заглянула в корзинку с урожаем от курочки.
На первый взгляд – яйца как яйца, и даже дырочек не заметно, если не приглядишься.
Но она повертела в руках каждое из них, каждое, и все, совершенно все яйца, оказались пусты изнутри. От них остались одни лишь скорлупки.
В крынку заглядывать не стала, ибо и без того догадалась, что та тоже была полностью опустошена.
Проковыляв мимо люльки и стараясь даже не глядеть в сторону детей, Немила выскочила на улицу и на заплетающихся ногах побежала в сторону Яги.
Двор, как уже упоминалось, выглядел гораздо лучше – ровнёхонький, сухой, ноги не проваливались в землю, а пружинили от неё. В два шага Немила оказалась рядом со старухой.
– А-а, значит, узнала правду, – понимающе протянула Яга, когда та беспомощно остановилась рядом, не в силах вымолвить ни слова. – Но молчи, не говори того, о чём потом пожалеешь.
Немила посмотрела исподлобья, жалобно и вопросительно. В голове крутились жуткие мысли: убить бы детей, и дело с концом, более того, в такой непростой ситуации – это её прямой долг как родительницы; но разве ж поднимется рука?
Может, ещё не всё потеряно? И Яга сможет расколдовать их? А тогда почему до сих пор не расколдовала и молчала о том, что знала?
Яга, внимательно наблюдавшая за выражениями, сменявшимися на лице Немилы, мрачно покачала головой:
– Пойдём присядем у баньки. Я расскажу тебе одну историю, а Васька пока за детьми приглядит. Васька! Брысь на окно, дитяток бди, чтоб дел не натворили, мы скоро обернёмся!
Яга убедилась, что кот её услышал, и направилась в сторону бани. Немила бросила вороватый взгляд в сторону избы, но сразу понурила голову, будто хотела скрыться от свалившегося на голову открытия, и, не оглядываясь, пошлёпала босыми ногами вслед за Ягой.