Наконец наставал конец дачной жизни, приезжали автобусы и мы ехали обратно той же дорогой. И каждый знакомый ориентир говорил, что я все ближе к дому. Вот кафе в Зеленогорске, а вот смотровая площадка на берегу в Репино, вот Сестрорецк, а вот мы уже проехали бетонную надпись «Ленинград» и въезжаем в город. И вот мы въезжаем в проезд у ДК Ленина, и нас встречает толпа родителей. И я выходил из автобуса, весь из себя демонстрируя обиду на отдавших меня в чужие руки на три месяца папу с мамой. Но когда мы приезжали домой, и я видел на столе непременный арбуз, купленный для меня, сердце мое так уж и быть смягчалось. Этот полосатый красавец, одиноко и гордо возвышающийся на белой скатерти, был так прекрасен, что хотелось написать с него натюрморт. И соперничать с такой картиной могла бы только огромная, сталинских времен, картина в холле детского туберкулезного диспансера, на которой был изображен стол, заваленный фруктами в вазах и без, начиняя от яблок и винограда, и заканчивая арбузами и дынями. Но все художества мира меркнут на фоне картины, которая ждала меня однажды. На столе, залитым солнцем, в центре стоял арбуз, а все свободное пространство стола было завалено рассыпанной для просушки клюквой. Однажды Миша убедил меня, что самые зеленые ягоды – самые сладкие. Клюква оказалась кислой. А я-то и поверил. Но в первый и последний раз. И, естественно, обиделся.

Дома все было своим, привычным. И полная свобода. Играй во что хочешь. Читай что хочешь. То есть смотри картинки в книжках, какие хочешь. И гуляй когда хочешь и где хочешь. Даже когда один. Первым делом надо было обследовать лужу возле крыльца. По ее размеру можно было точно сказать – насколько сильным был дождь. Поводить по ней прутиком. Проехать по ней велосипедом. Кинуть камень. Потом повертеться на карусели в нашем дворе, кружа ее по очереди. А если больше никого нет, раскрутить ее и на ходу запрыгнуть. А еще можно было забраться на самую ее макушку.

Вот такая была эта карусель

В соседних дворах меня ждали песочница и детские площадки с качелями и турниками. Зимой сгребал снег фанерной лопаткой. И так усердно, что один раз сломал ее в тот же лень, когда мне ее купили. А санки невзлюбил, поскольку однажды, когда мама везла меня из детского сада, санки перевернулись, и переход от радости к позору был таким обидным, что…

Дома тоже было чем развлечься. Например, наслушавшись рассказов бабушки о боге, который все видит и за баловство накажет, забираться на спинку дивана и показывать бабушкиным иконам с горящими лампадами язык. Эксперименты показали, что бога нет и наказывать меня кроме бабушки некому. Или смотреть на купленную живую рыбу, плавающую в ванне. Однажды дело не ограничилось просто плаванием, а превратилось в настоящее сражение. Огромный сом вырвался из рук своих палачей и, как змея, долго метался по полу, и хоть его беспрестанно били по башке всем, что попало под руку, он смог добраться до прихожей. И только топором удалось загубить такое живучее создание. Но наблюдение за живой природой – это один краткий эпизод. Основное время было занято книжками и, естественно, игрушками.

Начинал я, как и положено всякому малышу с простенького.

С юлой понятно, а вот вторая штуковина при вращении ручки выдавала прелесть какие противные звуки трещотки.

Потом пошли заводные лягушка-попрыгушка и петушок, чего-то клюющий на полу. А попозже и строительная техника, которая делала туда-сюда.

А еще позже – заводные автобусы. Совсем как настоящие они ездили по кругу из парка на заправку. Или подаренный тетей Клавой тоже заводной гараж.

И ни одно мытье в ванной не обходилось без катера и яхт.

А для рыбалки и любая палка подойдет

Ну а тут и комментировать нечего

Ну и куда же без машин и, ну так уж и быть, мотоцикла. Правда, такая мечта, как пожарная лестница принадлежала не мне. Но она попадала в мои руки в детском саду.

В кузов грузового ЗИСа из бакелита можно было засунуть жука типа короеда, пойманного у соседнего дома, и часами смотреть, как он пытается безуспешно из него выбраться. Нет, я не садист. Я исследователь и борец с вредителями.

А вот жестяной ЗИЛ-самосвал – это посерьезнее. У него поднимался кузов, откидывался задний борт, и груз можно считать доставленным. Большой плюс жестяных игрушек был в том, что можно было разогнуть заклепки и разъединять детали, а потом соединять обратно, играя в автозавод. Но не бесконечно – заклепки отламывались. Так что задний борт у самосвала долго не выживал. Ну и бог с ним – то груз через него не пролезает, то делаем из ЗИЛа КРАЗ с козырьком над кабиной. А заводные лягушки и петушки при моей жажде узнать, как они устроены внутри, упокаивались с миром еще быстрее.

С этой мозаикой у меня были сложные отношения. Никак не хватало фишек, чтобы сложить грузовик во все поле. А потом фишки терялись и терялись.

Калейдоскоп. У этого какие-то цвета не ахти. Мой был ярче, много зеленого, красного и синего.

Как меня завораживало, что картинка в калейдоскопе никогда не повторяется. А ведь просто зеркальный треугольник и битое стекло. Да, я его, естественно, разобрал, но подсыпал еще цветняшек. Благо, пивные бутылки были тогда зеленые.

Любимой моей игрушкой был подъемный кран. Точь-в-точь как настоящий. У него открывались двери кабины, и если покрутить руль, поворачивались колеса. Стрела и кабина машиниста с запасным колесом (ух ты!) поворачивались, можно было поднимать и опускать стрелу и крюк, грузить-разгружать, подавать кирпич и панели и тд и тд. Насмотревшись на настоящие краны на маминой работе, я понял, что мне для полного реализма не хватает строп. Но подходящих по размеру крючков не нашлось, скрепки не подошли. Тогда я взялся мастерить подстропники. Веревка толстая, нитки рвутся. А вот бахрома от скатерти подошла в самый раз. Всего-то пару бахромин отрезал. Никто и не заметил.

Именно в такой коробке папа привез его из Москвы

Мало игрушек не бывает. И Миша, и я помнили, как родители, получив зарплату во дворе здания управления Обуховского завода, вели нас в магазин игрушек в деревянном доме у проходной и что-нибудь покупали. Меня завораживал огромный черный паровоз на верхней полке, но обычно доставалось что-нибудь помельче. Ну а потом родители наведывались в рюмочную.

А солдатики прошли со мной путь от детского сада и почти всю школу. А начались они с рижских солдатиков, которые мне подарила тетя Клава. Я прекрасно помню тот ясный день, когда я открыл эту коробку. И даже не сразу понял, какое волшебство открылось передо мной. А пушка, между прочим, могла стрелять спичкой.

А потом к рижским солдатикам добавились многочисленные другие.

Летом на улице моим коньком был трехколесный велосипед. На нем можно было ездить и прямо в квартире, а во дворе был настоящий простор. КатИ, пока ноги не устали. А уставали они от такой конструкции быстро. Особенно если сзади на подножки вставал пассажир – Сашка Леонов или кто-то из девчонок. Тем не менее, я с ним не расставался.

Однажды мама с Мишей пошли на Народную улицу в какой-то магазин, и я увязался с ними на своем велосипеде. Вот это была авантюра. Вверх по Володарскому мосту я больше тащил велосипед на себе, чем ехал на нем. Ну а на вершине начался ужас. Мама с Мишей ушли вперед, а я, и так отставший, встал как вкопанный перед сливным отверстием в мостовой. Всего-то пара сантиметров диаметром, но сквозь него были видны такие сумасшедшие водовороты, устроенные Невой после обтекания устоев моста, что пришлось маме после моих истошных криков перетаскивать и меня, и велосипед через это препятствие. А потом я подрос и уже в старших группах детсада кончился мой велосипедный спорт. Тогда во дворах появились уже трехколесные велосипеды с цепной передачей и трансформеры на надувных шинах с маленькими колесиками по бокам, которые можно было снять и сделать его двухколесным. А на таких разъезжали даже школьники. Но не судьба. Больше мне велосипедов не покупали.

В парке Бабушкина можно было покататься на педальной машинке. Совсем как настоящий новенький «Москвич», даже багажник с капотом открывались. Рули куда хочешь и гони по лужам. Один раз заехал так глубоко, что пришлось меня вытаскивать. Правда, все это удовольствие был ограничено запасом имеющихся у мамы денег.

Дома эстафету на тему поиграть принимал Миша. Так сбылись его надежды, что когда у него будет братик, то он будет с ним играть. Но пришлось подождать года три. Он сажал меня на колени и «поехали-поехали». «Поехали» мне нравилось, и даже «поехали» по кочкам тоже, а вот концовка «бух в яму» как-то не очень. А еще Миша водил меня сдавать кровь из пальца в детскую поликлинику, которая тогда была в деревянном доме на Речном вокзале. Помню, что после этого я ныл половину пути домой. Отыгрывался на мне Миша за эти хлопоты, когда нам покупали мороженое. Он съедал свое быстрее меня, и говорил, что это из-за того, что его мороженое было меньше чем мое, и я должен поделиться. Тогда я еще верил этой разводке.

По воскресениям непременно ходили в баню. Чаще всего в Станционную, но если там была очень большая очередь, иногда в баню №8 на улице Крупской, которой теперь уже нет. Дождавшись очереди, мы занимали половину отделения на массивной, крашеной белой краской, деревянной скамье с поручнями, вешалками и зеркалом. Находили свободную шайку, располагались на мраморных скамьях, и пока папа был в парилке, я пускал в тазу с водой кораблики. После помывки в буфете, где грудами лежали раки и прочая закусь, папа пил разливное пиво, а я страдал от жажды – почему-то в буфете не было ни лимонада, ни кваса. Зато мне доставалась конфета. Шоколадная.

По праздникам ездили в центр, или как говорила мама «в город», ходили по магазинам или просто смотреть – как украшен город.

И как-то перед новым годом, когда мы, подгоняемые сменой сигнала светофора, перебегали через Невский проспект у пересечения его с Литейным, у меня на проезжей части свалилась с валенка галоша. И по ней проехало такси. С тех пор я их так ненавижу…

Ну и какие же детские воспоминания без зоопарка? Медведи, тигры, обезьяны, такие модные тогда, на волне освоения Антарктиды, пингвины, не желавшие есть булку. И белые медведи, плававшие по кругу, и выразительно глядевшие на публику. Ждали, и не зря. Помню, я бросал им в начале очередного витка печение, и им оно нравилось. А главное впечатление – «детская площадка», на которой был собран и беспрестанно шебуршился звериный молодняк: медвежата, щенки, жеребята и прочие детишки. А вот кататься на тележке, запряженной пони, мне как-то не очень нравилось.

Есть и позорные страницы биографии. Однажды, когда вся родня, с Федоровыми и Копыловыми собрались у нас и делали ремонт, мы с Василием Федоровым обнаружили, что шарики из пластилина при бросании их в обои прикольно прилипают к ним. И пока все были в другой комнате, мы устроили соревнование – у кого на свежепоклеенных обоях прилипнет больше пластилиновых блямб. Это был единственный раз, когда нас выпороли. Было обидно, но справедливо.

Однажды я свалился с подоконника и ударился головой о батарею. Все засуетились, а я с ужасом смотрел на лужи крови, вытекшей из рассеченной кожи. Потом скорая увезла меня в больницу Раухфуса. Врачи долго копались в моем затылке, но было совершенно не больно. Теперь я понимаю, что мне зашивали рану. Потом я лежал на стульях в дореволюционном коридоре со стрельчатыми проемами готических дверей и полом из метлахской плитки, а мама сидела рядом. Меня тошнило – было сотрясение мозга. Потом меня, наконец, определили в огромную палату, человек на двенадцать, а маму отправили домой. Первым делом я несколько раз пытался убежать домой. Совершенно не помню – как меня уговорили спокойно лежать, как положено при сотрясении. То ли старшие ребята пригрозили привязать меня к кровати, то ли убедили, что если лежать, то быстрее вернусь домой. И начались уколы, от которых оставался след, похожий на перловку из супа, и сам суп с перловкой, перевязки, снятие швов и прочее и прочее. Я лежал далеко от окна, и единственным развлечением было слушать, как в темноте грохочут трамваи на повороте со 2-й Советской на Лиговку. И катать по кровати машинки, принесенные тетей Ларисой. Она походила ко мне чаще всех и постоянно приносила всякие вкусности, и даже засахаренные фрукты, совсем такие, как на картинке в книге «Детское питание». По вечерам приходила мама. Пару раз приходил папа, но быстро убегал – не мог видеть моей крови.

И ЕЩЕ ОДИН ДЕТСКИЙ САД

В 1965 году меня перевели в другой детский сад, №3, который был практически в нашем дворе, в доме 86 по улице Седова.

Путь в прежний детсад был дольше, и нужно было переводить меня через дорогу – маме было неудобно. А теперь достаточно было спустить меня на крыльцо, и я сам доходил до пункта назначения. Мне не хотелось расставаться со старым садиком, старыми друзьями, такой прекрасной воспитательницей и его душевной атмосферой. Но чем-то меня в новом садике подкупили. То ли игрушками, то ли канарейками. Они действительно оказались прелестью – так музыкально чирикали, когда мы делали зарядку под аккомпанемент пианино. В последний день в старом детском саду наша воспитательница с грустью спросила меня – буду ли я ее вспоминать, и я обещал. И я действительно вспоминаю ее. Но, к своему стыду, даже не помню, как ее звали.

Близость нового садика к дому сподвигла меня на небывалую акцию. Жажда свободы давно терзала меня мыслью – зачем мне подчинятся распорядку дня с его тихим часом и прочими ужасами, когда в это время по улицам ходят люди куда хотят и когда хотят. И вот однажды я зашел за угол, подождал, пока мама исчезнет из поля зрения в сторону работы, и вернулся домой. Дверь в квартиру мне открыла соседка (ну я молодец – все предусмотрел), а дверь в комнату я открыл ключом, который мы хранили в кухонном столе. И занялся чем хотел, то есть всякими приятными делами: играл и обедал сахаром. Странно, но к концу дня мне стало скучно. И тут пришла мама. Придя за мной в детский сад, она вдруг узнала, что я в него не приходил, и впала в ужас. Слава богу, она первым делом побежала домой. В общем, я обещал больше так не делать.

Когда я оставался без присмотра детского сада, и потом, на школьных каникулах, мама брала меня к себе на работу, на «Обуховскую ветку». На Запорожской улице, где теперь логопарк «Троицкий», были склады Обуховского завода. На огромной территории лежали бревна, горы разноцветного флюорита, металлические чушки и прокат. Сталь, бронза и латунь, алюминий и ярко блестевший на солнце титан. Красота… А в ангарах хранились огнеупоры – кирпич рядовой, лекальный и продухи для металлургических печей. Долгожданным утром мы ехали на трамвае до церкви, и там, в проезде, с нетерпением ждали 48-го автобуса. И вот, наконец, он появлялся, останавливался у заводоуправления, и сворачивал к нам. Мы ехали по улице Грибакиных, мимо садовых участков, на которых весной буйно цвели яблони, осенью все было увешено яблоками, а зимой покрыто огромными сугробами. Примерно на месте станции метро Обухово было кольцо этого маршрута. Мы выходили и шли по дороге вдоль железнодорожной ветки, ведущей на эти склады, к двухэтажному зданию из белого кирпича. Оно стояло возле бетонных корпусов на территории нынешнего логопарка, и не дожило до наших дней. На первом этаже его были бытовки, при входе на второй этаж курилка, где заседали шоферы, а дальше столовая и офисные кабинеты. В предпоследнем справа и было рабочее место мамы. Со счетами, копировальной бумагой, пресс-папье и прочими занятными канцелярскими штучками. И главным орудием труда – ящиками с учетными артикульными карточками металла. Не такое простое это было дело. Один раз маму даже подняли среди ночи, чтобы оформить вывоз на завод двух тонн корабельной бронзы для изготовления гайки, сломавшейся при разводке моста. Помню коллег мамы по работе в отделе металлов – тетю Зину и Машу Пруссак, с сыном которой Валеркой я дружил до школьных времен.

Мне нравилось, когда мама брала меня на работу. Кроме запусков бумажных самолетиков, баловства с телефоном и швыряния камней в пожарный водоем, такими чудными были поездки на машинах и кранах, когда водители брали меня с собой. На козловой кран меня не пускали, а вот на железнодорожном я покатался. Он был с электромагнитом и грузил сталь. Даже в детсадовском возрасте я уже понял это и не велся на байки крановщика о волшебстве. Но самое интересное – это поездки на автокране. На них я покатался по всей территории складов, увидел всю работу и крановщика, и стропальщика. И почувствовал холодок страха, когда машина сильно кренилась под тяжелым грузом.

Вот именно такими были тогда автокраны

Когда меня не с кем было оставить или взять на работу, самое простое было – подкинуть меня Федоровым. Жили они совсем рядом, в коммуналке в доме Бабушкина 48.

Их окна выходили на школу №342, тогда я еще не знал, как судьба свяжет меня с ней. Можно было часами наблюдать за едущими по улице машинами. Попивать чайный гриб и любоваться буйно растущими у Тети Веры комнатными цветами. Мелкой комнатной розой, цветущими кактусами и прочим, прочим, прочим. Гулять во дворе, крутясь вокруг кирпичного каре гаражей и на соседней Куракиной Даче.

Я с Василием Федоровым. Здесь нам уже 8 лет.

Ну а основное время уходило на игру с Василием Федоровым в войну. Обматывались бинтами, изображая раненых, строили из подушек укрепления, «стреляли» из труб от пылесоса по врагам и надевали на себя родительские медали. Так они и пропали в наших очумелых ручках.

Но чаще всего меня забирала к себе тетя Клава. Для Миши она была второй мамой, а мне уже повезло меньше. Тем не менее, я провел у нее немало времени.

Тетя Клава и дядя Женя Шибаевы. 1954 год.

Жили Шибаевы на Гончарной улице. Отправляясь туда в путешествие, мы с мамой шли на остановку на улице Седова, возле моего нового детского сада, дожидались 70-го автобуса или троллейбусов №16 и №14, и ехали по Седова, где в створе Фарфоровской улицы во дворе Ремонтно-механического завода можно было разглядеть экскаваторы и краны. Но главные развлечения начинались на улице Бехтерева, где из-за забора управления механизации торчали стрелы автокранов, а автобазы – полуприцепы дальнобоев. Ну и главное – автобусный парк на Хрустальной, где во дворе, в воротах и даже иногда на смотровой яме (!) стояли автобусы. Ну и на десерт – троллейбусы, стоявшие на кольце у входа в Лавру. Приехав, мы выходили на пересечении Невского и Суворовского проспектов. Там я непременно задерживался у углового рыбного магазина, где витрина под матерчатой маркизой была оформлена текущей по стеклу водой, на которую, как известно, можно смотреть бесконечно. Если повезет, мы заходили в магазин, и я любовался живой рыбой в мраморном аквариуме. Потом через проходную парадную мы выходили на Гончарную. Я столько раз проделывал этот путь, что помню там каждый дом. Особенно меня интриговал дом Корсака по адресу Гончарная ул., 13. Его затейливая архитектура с колоннами, полуподвалами с окнами, приямки у которых были окружены решетками, а главное – таинственная надпись мозаикой на полу при входе в парадную, прямо-таки излучали неведомые тайны.

Теперь-то я знаю, что эта фраза – редкое в польском языке выражение типа «добро пожаловать».

И вот, наконец, мы подходили к дому по адресу Гончарная 23, заходили во двор, где был редкий в этом районе сквер, и поднимались на второй этаж дворового флигеля. Там, в коммуналке без ванны, и жила тетя Клава. У них была одна комната – узкий пенал, окна которого выходили на брандмауэр, и в комнате было довольно темно.

У Шибаевых не было детей – у тети Клавы с детства было плохое здоровье. Во время войны, когда она работала маляром и красила танки на заводе «Звезда», здоровье было подорвано окончательно. Она получала инвалидность. Денег было мало, зато много свободного времени. И любви к детям тоже. Тогда я всего этого не понимал, но вовсю пользовался.

Дядя Женя водил меня гулять и есть развесное мороженое из алюминиевых вазочек в стекляшку на углу Невского и Суворовского, где на втором этаже было кафе.

А еще я вымарщивал у него плавание на речном трамвайчике. Прекрасно помню, как мы плыли поздно вечером, в темноте, мимо кораблей, пришедших на военно-морской парад, вплотную подходя к ним. Особенно впечатляла подводная лодка. Еще я очень любил таскать дядю Женю на Московский вокзал, смотреть на поезда. И на Полтавскую – к загадочной крепостной стене. А вот походы на карусель в каком-то сквере не прижились. Я, естественно, хотел кататься на коне, но из-за моего места в очереди мне доставался исключительно бегемот. Какой позор! Но когда мы сидели дома, было скучновато. Аквариум с безмолвными и бессмысленно плавающими рыбками быстро надоел, так же как старые журналы с непонятными для меня тогда карикатурами. Но был какой-то каталог про грузовики, который можно было смотреть бесконечно. Самосвал «Татра» просто красава.

Отлично помню, как мы сидим с тетей Клавой за столом. Мне неудобно сидеть на жестком венском стуле, она подкладывает мне подушку, и мы что-то едим. Она любила делать рыбное заливное. Маме оно очень нравилось, а мне нет. А потом пьем чай с вишневым вареньем в розеточках. Варенье с косточками, и нужно было быть острожным, чтобы не поперхнуться. Только сейчас я понимаю, насколько для мамы, тети Клавы и тети Ларисы это напоминало тот дореволюционный быт питерских мещан их родительского дома. За чаем и после мне доставались всякие вкусности вроде конфет «Ласточка», так любимых мамой «Раковых шеек» (и что в них такого?) или так любимых мной «Морских камешков». А потом приезжала мама, мы ехали обратно, и я учился читать по вывескам на Старо-Невском. Первым прочитанным мной словом стали «Книги».

Позже, когда тетя Клава уже серьезно заболела, я стал чаще гостить у Киреевых. Помню еще наши визиты к ним на Красноармейскую, где они жили в темной коммуналке, и как я прошу у звонившего по телефону дяди Коли (он служил в ГУВД и уже тогда был майором) принести шоколадку. И я ее получил.

У тети Ларисы на Красноармейской

Потом они переехали на Таллинскую.

Я с Мишей на Таллинской

Ну а потом они осели на Пискаревке, в панельной хрущевке по адресу проспект Мечникова дом 8 корпус 1, в отдельной квартире. И этот дом помню прекрасно. И квартиру. Две комнаты, одна из них почему-то проходная – так планировали квартиры «для молодых семей». И дорогу из нашего дома к тете Ларисе помню. Первое время, до постройки моста Александра Невского мы ездили через центр города. Доезжали до Литейного, пересаживались на деревянную «американку» №28, и через Большеохтинский мост ехали на Пискаревку.

После постройки моста все стало проще – мы садились на стилягу-семерку у «Спутника» и долго ехали по всей Обуховской Обороне, где я до сих пор помню все остановки. И провиантские склады начала 19 века. И мельницу имени Кирова с ее странными башнями на берегу Невы (потом узнал, что это насосы для разгрузки зерна с судов). И странный дом-сталинку на углу Смоляной улицы. И часовню в Стеклянном городке. И Финляндский мост на ажурных бетонных опорах. Оказывается, он был спроектирован и построен еще до революции. Потом был мост Александра Невского, на подъезде к которому была сделана затейливая развязка с тоннелем, и сам мост – тогда самый длинный в Ленинграде. За ним – Заневская площадь и заунывный Новочеркасский проспект. Потом – прекрасная Красногвардейская площадь. Следом быстро проносился Среднеохтинский, и, наконец, трамвай выезжал на Пискаревский проспект. За одну остановку до кольца у больницы Мечникова мы выходили и шли по проспекту Мечникова, где меня всегда впечатлял дом 10, который я прозвал «дом-жираф». Перед ним мы сворачивали во двор и, наконец, подходили к дому тети Ларисы.

Дом-жираф

И тот самый дом Киреевых на Мечникова

Я на Мечникова с тетей Ларисой

И с одуваничиками

Окна квартиры выходили на точно такую же хрущевку, но зато двор был зеленый, а только что разбитые газоны были сплошь покрыты буйно цветущими, как солнце, одуванчиками.

Ну а прибыв в гости к тете Ларисе, я катался как сыр в масле. Она была сладкоежка, и мое присутствие было прекрасным поводом для походов за пирожными, конфетами и тортиками. Один раз съели за день сразу парочку с их кремовыми розочками и кусочками засахаренного мармелада. А еще был компот из сухофруктов. Такой вкусный варили только тетя Лариса и мама. Больше за свою жизнь ничего подобного нигде не пробовал. А еще тетя Лариса пекла прекрасный «наполеон». В сознательном возрасте я стеснялся его есть – он был очень рассыпчатый и я бы непременно измазался и рассыпал крошки по столу. А у тети Ларисы за столом хотелось вести себя прилично. Почему – до сих пор не знаю. Игрушек было мало – помню только Нинину плюшевую обезьянку – Жаконю, который «по телевизору» и «знает все». И фарфоровые статуэтки. Лисичку, которую я во всеуслышание объявлял похожей на Нину. А про статуэтку по басне «Медведь на воеводстве» я говорил, что медведь в мундире – это дядя Коля.

Играл в те игрушки, что привозил с собой. И читал привезенные книги – «Фу ты – ну ты» и «Живую шляпу» Носова. И еще тетя Лариса водила меня гулять. Хорошо помню, как мы ходили на Пискаревское кладбище, где я возлагал сорванные во дворе одуванчики к монументу Матери-Родины. И еще мы ходили встречать дядю Колю в сквер у Смольного института.

В общем, у тети Ларисы я был окружен таким вниманием, и такой любовью, которой у меня в жизни больше не было. И потом, уже став взрослым, я понял, что именно она понимала меня так, как не понимал никто. Даже родители.

В 1966 году Нина родила дочку, Татьяну Финкель, и тетя Лариса переключила бОльшую долю своего внимания на внучку. И не понимая этого, я обиделся. Став школьником, почти перестал бывать у нее. То ли от зависти, то ли от осознания изгнания из рая, которое неизбежно преследует нас на исходе детства. Но продолжал получать сладкие «передачи», которые мне привозила мама от тети Ларисы. Господи, какой же я был свиньей! Правда, в то время я еще не знал, что я как-то заменил тете Ларисе ее маленького сына, того самого мальчика на фотографии 1941 года, который умер в блокадном Ленинграде. И лежит где-то на том же Пискаревском кладбище. Все это я узнал потом. А пока я наслаждался тортиками.

По праздникам и на дни рождения собиралась вся родня: Копыловы, Федоровы, Шибаевы и Киреевы. А если удачно совпадал приезд дяди Вити, то и вторые Коптяевы. Звали соседей, приходили коллеги с работы, особенно на день рождения отца. К Киреевым приходил мой тезка – дядя Павел, работавший в Смольном, и телефонным звонком устроивший маму в роддом в 1951 году. Он был абсолютно лысым и очень высоким и поднимал меня так высоко, что я мог удовлетворить свое любопытство – что же там в люстре. На пасху красили яйца, у тети Веры они были разноцветными, и мы с Василием Федоровым соревновались – чье яйцо перетюкает соперника. На день рождения мамы 25 августа наш дом утопал в цветах. Астры, садовые ромашки, георгины, хризантемы, любимые мамой гладиолусы и флоксы. Их запах с тех пор ассоциируется у меня с неизбежным концом лета, каникул и наступающим первым сентября. Все усаживались за огромный стол, а если не хватало стульев, на них укладывались доски, чтобы поместились все гости. Хотя в моем детсадовском возрасте ни с икрой, ни с твердокопченой колбасой никаких проблем не было, на столе все было просто. Салат оливье, селедочка, сыр, докторская колбаса, винегрет, шпроты, соленые и маринованные (наше фирменное блюдо) грибочки, а на горячее – картошка с чем-нибудь и сверху обязательный чаек под собственноручно испеченные пироги. С капустой, рисом, творогом и любимым мной – с яблоками и так далее. Зато весело. Однажды, когда все собрались на новый год, Танюха Федорова умудрилась встретить бой курантов в туалете. Набив животы и выдув весь лимонад, мы с Василием Федоровым проползали под столом, чтобы заняться тем, что интересно нам, а взрослые чуть позже пели. Тетя Вера часто пела жалобную песню про моряка, которую в свое время очень любил дед. Или устраивали танцы. Ну тут уже, если мы были в гостях, я начинал проситься домой.

Вот мы на чьем-то дне рождения

А каким праздником был приезд дяди Вити! Он был младшим братом отца, и очень на него похож. И был очень сильным – до войны переплывал Неву в районе сада «Спартак». Еще в эвакуации он поступил в военное училище и стал военным. Техником. Сначала он служил в авиации, на Западной Украине, в городе Ярмолинцы Хмельницкой области, а потом, когда, как он сказал «надоело смотреть, как разбиваются ребята», стал артиллеристом – ракетчиком, и был переведен в Галицию, в город Коломыю Ивано-Франковской области. И вот когда он, сначала капитан, а потом майор, приходил в мундире забирать меня из детского сада, я ловил завистливые взгляды своих собратьев по детсадовской группе. А дома я мог красоваться в военной форме и даже напяливать на себя фуражку.

Дядя Витя. 5 января 1955, Ярмолинцы.

А также я с Геной, Надей и Танюхой Федоровой у нас во дворе.

Обычно дядя Витя приезжал не один – с женой Натальей, сыном Геной и дочкой Надей. И начинались веселые денечки. Собирались все потомки деда Коптяева. То они к нам, то мы к ним в гости. Поездки в Павловск, Петергоф, Сестрорецк – смотреть на водопад, ловцов раков и дрессировку собак, плавающих за брошенной хозяином палкой. Позже, уже в восьмидесятые, приезды уже не были веселыми. У Надежды личная жизнь сложилась не очень удачно. То же самое у Гены. И сам он, поехавший на заработки в Комсомольск-на-Амуре, по дороге пропал. Его, добрейшего Генку, скорее всего, в поезде убили какие-то уголовники. А я вспоминаю, как он несет меня на руках после похода на кладбище, и его восторг, когда я вдруг произнес слово «бибика» при виде нырнувшего передним колесом в кювет тяжелого «Студебеккера».