РОДИТЕЛИ
Вот и кончилась война. Отцу было 20 лет, маме 16.
В 1945 папа закончил Юргинский механический техникум по специальности «техник-механик производства артиллерийских систем». С отличием! А мама работала в бухгалтерии Ижорского завода, куда ездила с Московского вокзала на пригородном поезде, еще с паровозом. И вспоминала добрым словом их начальника – он пришел с войны без руки и научился четко писать левой рукой, чтобы банк принимал документы. Коллектив в бухгалтерии был дружный и веселый – покупали вскладчину флакон духов и занимали друг у друга платья и шляпки, чтобы бегать на свидания.
Какими родители были тогда веселыми и счастливыми. Живы и молоды! А ведь сегодня даже трудно представить, как тяжело было сразу после войны. Мама, бабушка, тетя Лариса с дядей Колей и тетя Клава с дядей Женей Шибаевым жили в одной комнате в коммуналке на Гончарной улице, в дворовом флигеле д. 23В.
Бухгалтерия Ижорского завода. Мама стоит, крайняя слееа
Отец жил в общежитиях и все никак не мог вернуться в Ленинград – не отпускали. И остальных эвакуированных родственников тоже. Но он все-таки вернулся, и с октября 1947 начал работать конструктором ОГТ на заводе «Большевик». И собрал всю родню вместе – бабушку, Федоровых, Копыловых. Только дядя Витя, окончив военное училище, служил там, куда послали – на Украине. Сначала в Ярмолинцах, а потом в Прикарпатье, в Коломые.
Как только кончилась война, сразу пошло мое поколение. Первой, в октябре 1945 родилась Нина Киреева. В августе 1946, еще в Омске, Коля Копылов, в октябре 1946, в Барнауле, Галя Федорова. И когда в детстве они начинали гнобить Мишу, родившегося в Ленинграде, он обзывал их «понаехавшими».
В 1947 отменили карточки, и можно было «купить хлеба сколько хочешь».
В том же году отец поступил уже в институт, тоже в Военмех, на вечернее отделение, чтобы стать инженером.
Отец. 8 сентября 1947 г.
Мама. 1947 г.
К маме, легкомысленной хохотушке, в это время подкатывалось множество женихов, хотя после войны мужиков осталось очень мало. Вспоминала мама очень хорошего кандидата – бывшего танкиста. Он горел в танке, и обожженное лицо делало его, мягко говоря, некрасивым. Вспоминала еще одного, но он был «жадный какой-то». То ли дело отец.
Познакомились они во время встречи нового, 1950 года, и начался роман. Как-то они ездили в Петергоф, отец потратил на нее все свои деньги, и уже она покупала ему папиросы. В итоге 8 июля 1950 в Смольнинском ЗАГСе состоялась свадьба.
5 апреля 1951 родился Миша. Мать не хотели принимать в роддоме, и только звонок знакомого дяди Коли Киреева, моего тезки, который работал в Смольном, навел порядок. Родился Миша восьмимесячным. Блокада не прошла бесследно. Обычно восьмимесячные дети не выживают, но Мишу вытянули. В детстве он постоянно болел. Сколько нервов все это стоило родителям – уже никогда не узнаем. Наконец нашелся врач, который сказал отцу, что Мишу нужно чем-то «отвлечь от болезней», и отец купил ему игрушку – автомобиль ЗИМ, с «дистанционным» по тем временам управлением. Сработало! И пропали Мишины болячки.
И сколько же сил было у наших родителей, чтобы работать, вечером учиться, жить в неимоверной тесноте, и при этом еще справляться с бесконечными детскими болячками. И еще постоянно подписываться на облигации госзаймов «на восстановление народного хозяйства». Погашались они очень долго, даже дожили до эпохи перестройки. Красивые были бумаги: с тракторами, паровозами, домнами.
В 1951 году родители получили две огромные комнаты в коммунальной квартире из трех комнат возле нынешней Ломоносовской, в переулке Матюшенко, д. 16 кв. 35. В двух комнатах жили отец с мамой и Мишей, бабушка, Копыловы с Колей и Федоровы с Галей. А в 1955 родилась еще Татьяна Федорова. И эти мелкие шкеты, стоило отцу отлучиться от своих учебных чертежей, начинали на них рисовать свои каракули.
В 1953 году отец проходил трехмесячные сборы офицеров запаса на Северном флоте. «Командир батареи главного калибра эскадренного миноносца «Солидный». Сколько себя помню, папа обязательно ходил на военно-морские парады. И больше всего любил эсминцы.
Отец в строю экипажа эсминца на митинге по поводу смерти Сталина
Сразу после этих сборов и сделана эта фотография
Миша в детском саду
Миша
В том же 1953 мама перешла работать на «Большевик», как тогда назывался Обуховский завод, кладовщицей 5 разряда. Высший разряд был 6-й. Ей пришлось еще доучиваться до среднего образования, наверстывая упущенную учебу во время войны. После работы, с маленьким ребенком, сидела на уроках и засыпала во время занятий. Но все-таки окончила вечернюю школу №139 в 1957 году. Одни тройки с одинокой четверкой по естествознанию. И то слава богу.
В 1957 году отец получил медаль «В память 250-летия Ленинграда». «Медалью награждаются граждане города, отличившиеся в проведении работ по восстановлению и реконструкции города и обеспечившие своим трудом развитие его промышленности, транспорта, городского хозяйства, торговли, научных и культурно-просветительных учреждений».
В марте 1958-го отец, наконец, закончил Военмех по специальности «0542». Жить стало легче. А в сентябре Миша пошел в школу №458.
Миша идет в первый класс. 1958 г. У 458-й школы с Колей и Галиной.
В 1959, за полгода до меня, родился мой двоюродный брат Василий Федоров.
Ну и последним в нашем поколении, в 1960 родился я. В том году Мише было уже 9 лет. Его к моему появлению на свет «подготовили», сообщив, что скоро у него появится брат, и вместе с ним можно будет играть. Реальность оказалась как всегда далека от обещаний, но через пару лет все они для Миши все-таки исполнились.
А ВОТ И Я
Я родился в субботу, 6 февраля 1960 года, в самой середине шебутной хрущевской эпохи, и в самом начале таких прекрасных шестидесятых. Был небольшой мороз и солнце. Этого я не помню, но знаю. Ученые вообще утверждают, что дети до 3 лет ничего не помнят. Не знаю, не знаю – у меня остались какие-то воспоминания из раннего детства.
Такие же смутные, как эта фотография
Вот чего точно не помню – как меня крестили в «Куличе и Пасхе». Отец был членом партии, но бабка и тетя Катя тайком утащили меня туда. Тетя Вера накормила меня, и это было большим бонусом – у мамы почти сразу после родов начался мастит, и как всякий «искусственник» я рос на эрзацах. А тут, после нормального питания, я уснул и проспал все религиозное таинство. Зато помню, как на первый новый год мне подарили металлический ночной горшок. Было так здорово громко стучать по нему крышкой, пока этот музыкальный инструмент у меня не отобрали.
И еще помню, как в радостном оживлении все бросились к окну – смотреть в ночное небо. И я тоже смотрел – это в космос полетел Гагарин. Понятно, что корабля не увидеть, но эта традиция сохранялась с еще одного недавнего триумфа – запуска первого спутника. Об этом многое напоминало в доме и стране – от названия бритв и сигарет, до кинотеатра «Спутник» напротив наших окон, моего ровесника.
«На пыльных тропинках далеких планет
останутся наши следы…»2
И еще радость – 1 мая 1960 года над Уралом сбили американский самолет-шпион Пауэрса. Ракетой, к созданию которой приложил руки и голову отец. И это оставило в памяти ощущение радости и гордости от победы.
Помню, как нас не пускали на улицу гулять, когда проводили испытания водородных бомб на Новой Земле, чтобы на голову радиация не сыпалась. Особенно после взрыва в октябре 1961 года «кузькиной матери».
И страх матери перед новой войной во время Карибского кризиса в 1962 году. А отец говорил, что войны не будет – американцы сдрейфят, и был как всегда прав. Его должны были отправить на Кубу как специалиста по ракетам. Я и мама должны были ехать с ним, а Мишу хотели оставить дома, на что он очень обижался. Но не получилось. А то был бы я специалистом по мулаткам.
Единственное напоминание о несостоявшейся Кубе – эта открытка с припиской в углу «все будет, и пальмы тоже»
И совсем смутно помню, как меня моют на кухне, в тазу. Мне холодно, а в открытой духовке, как цветок, горит голубое пламя. От него идет тепло, и я тянусь к огню.
И еще более смутные воспоминания о Шнитиных. Они жили в деревянном доме у проходной Обуховского завода и много нянчились с Мишей, которого им оставляла мама, уходя на работу. И со мной им тоже пришлось понянчиться. И вот я сижу на одеяле, расстеленном на полу со своим любимчиком – плюшевым зайцем, и постоянно пытаюсь уползти с этого одеяла в путешествие по неизведанным краям.
Ну надо же, каким я был маленьким
И наивным – жду, когда вылетит птичка. А сидим мы на огромной, старинного типа оттоманке.
Я с бабушкой и Мишей. Ну и Танюха Федорова влезла.
Опять я, Танюха, Миша, Коля Копылов, Галка и Василий Федоровы. И родительская металлическая кровать с сеткой-батутом и никелированными шарами.
Еще одним местом моего заключения была металлическая кроватка у нас дома. У нее были высокие спинки с решетками, одним боком она была прислонена к стенке, на которой висел коврик с семьей зайцев, убирающих урожай морковки, а с другой была натянута сетка высотой почти во весь мой рост. Хорошо помню, что все смотрят телевизор и смеются. Похоже, показывали «Лимонадного Джо», а мне ничего не видно. Ой как обидно.
Очень хорошо помню, как тетя Клава с мамой куда-то меня собирают. Зима, они надевают на меня ненавистные валенки, которые мне совершенно не хочется надевать, а я показываю им на солнце, освещающее дома напротив, и утверждаю, что на улице солнце, поэтому нет мороза. Не убедил. Куда мы ехали, не знаю. Наверняка в гости. Или к тете Клаве, или к тете Ларисе. Эти путешествия вдохновляли меня на таскание с грохотом по комнате деревянного стула. Толкая его по кругу, я, таким образом, изображал троллейбус.
К моменту моего рождения Копыловы и Федоровы получили комнаты в коммуналках и разъехались. Остались в двух комнатах квартиры в переулке Матюшенко дом 16 квартира 35 только мы вчетвером и бабушка. А в третьей комнате соседи – семья Григорьевых.
На входе в квартиру была большая прихожая с небольшой кладовкой, направо – ванная, слева – коридорчик в кухню с дверью в туалет. Прямо, справа – дверь в наши комнаты, а слева – дверь в небольшую комнату Григорьевых. Они жили там впятером: дед – старовер и знахарь, тетя Валя и дядя Володя, новгородский партизан, их дети Юрка, ровесник Миши, и чуть помладше Татьяна.
Вот они – окна наших комнат на четвертом этаже.
И вот вид из наших окон. Церквуху снесут, а примерно на ее месте в 1970 построят метро.
Наши комнаты были огромные, но выстроены были буквой Г – первая комната была проходная, вытянутая вдоль входной двери, и в конце ее, направо, была дверь в следующую комнату. Дом был сталинский, теплый зимой и прохладный летом, с огромными окнами – чтобы открыть форточку, даже взрослому нужно было встать на стул. Окна выходили на восток, и если утро было ясным, по стенке бегали солнечные зайчики, которые я безуспешно ловил. Ну и где теперь моя наивность?
А за окнами был простор. Даже Неву видно. И салюты над крышами на 9 мая и 7 ноября. А еще помню высоченное, на 10 этажей пламя, когда на правом берегу горела бумажная фабрика имени Володарского.
Да и каждый день было чем полюбоваться, глядя в окно. Днем летали стрижи, а на асфальтовой площадке прямо под окнами мальчишки с грохотом играли в «попа» – странную игру, помесь городков с пятнашками, для начала пытаясь железными битами сбить пружину от матраса. Вечером заходящее солнце окрашивало бежевые и коричневые стены домов в неописуемо красивые розово-оранжевые тона. А в темноте главное развлечение – наблюдение за вывеской кинотеатра «Спутник». Сначала голубым светом загоралась надпись. Потом земной шар. Потом из него вылетал спутник, и летел по орбите, оставляя за собой голубой след. Когда он скрывался в земле, вывеска гасла. А потом все начиналось сначала. Завораживало круче голливудских фильмов
А еще трамваи. До реконструкции Володарского моста они спускались с него по Ивановской, поворачивали на улицу Бабушкина, и перед «Спутником» сворачивали в переулок Матюшенко, где была трамвайная остановка. Потом мимо районной администрации выезжали на набережную Невы. На повороте трамваи разбрасывали из-под дуг фонтаны искр. Красота…
Тогда в нашем районе бегали все типы трамваев, кроме «американки». Начиная от резвых довоенных МС, послевоенных тяжелых и тихоходных «слонов»
МС-4
За эти ручки, подвешенные на ремнях, очень хотелось держаться, как взрослому.
И это удавалось, сидя у кого-нибудь на руках. Точно помню – было такое, сидел на дяде Жене Федорове.
«Слон» снаружи…
…и «слон» внутри.
и заканчивая стремительными оттепельными «стилягами». Я еще не знал, насколько судьба свяжет меня с ними, и как «стиляга» станет одним из символов моей юности.
«Стиляги» на кольце у трампарка им. Володарского
«Стиляга» внутри.
И отдельным бонусом были грузовые трамваи.
Самым таинственным объектом в поле зрения наших окон была церквуха на месте станции метро «Ломоносовская». Официально это когда-то была Свято-Духовская церковь Фарфоровского кладбища. Во время блокады там был морг, а потом цех по производству сковородок. К моменту моего сознательного возраста она была заброшена и полуразвалена. Как всякая живописная руина, она казалась таинственной и притягивала к себе, но гулять возле нее было как-то страшновато. А вот кидать обломки кирпича в ее затопленный подвал – ни капельки. На этих развалинах мальчишки играли то в рыцарей, то в мушкетеров, периодически что-то там поджигая. Тогда приезжали пожарные, и можно было любоваться в окно на красные пожарные машины и пожарных в блестящих медных касках.
Ну разве можно не любоваться такими пожарными машинами?
Еще один объект наблюдения – помойка под нашими окнами. Не какая-то грязная чмонь, а деревянный павильон с крышей, выкрашенный зеленой масляной краской. Внутри него стояли круглые баки с крышками. Когда приезжал мусоровоз на базе ГАЗ-51, сзади у него откидывались направляющие, по ним двое грузчиков с грохотом спускали пустые баки, с грохотом роняли их на землю, катили в павильон, и переворачивали. Потом опять же с грохотом роняли на бок полные баки, катили к машине, водружали на направляющие, и с помощью специального троса подтягивали баки к кабине.
Потом такие машины сменили ГАЗ-53 с гидравлическим манипулятором, и один водитель со всем справлялся.
Крупный мусор вроде деревяшек и прочей мебели мальчишки радостно жгли на костре рядом, на полупустыре-полусквере на месте бывшего кладбища. И мне иногда перепадало такое удовольствие.
Прямо под нашими окнами были кучи угля – в подвале была угольная котельная. В окно полуподвала было видно, как кочегары подкидывают уголек и шуруют в топке кочергой. В те дни, когда не давали отопление или горячую воду, раскрытые дверцы печей в темноте выглядели жутковато, словно крематорий концлагеря. Зато завоз угля – это просто праздник. Приезжают самосвалы. У них поднимается кузов, уголь сыпется, водители хлопают задним бортом, чтобы высыпалось все, что прилипло, кузов опускается, самосвал уезжает. Красота.
Позже котельные прикрыли и стали прокладывать теплотрассы. Какие только самосвалы не покрутились под нашими окнами. И «Шкоды», разгружавшиеся вбок, «Татры», ЗИЛы с прикольными одноосными прицепами. И автокраны. За ними можно было наблюдать целый день.
А на улицах было не оторвать глаз от тяжелых панелевозов.
Тогда наш район активно застраивался, хрущевки собирали быстро, как дети дома из кубиков.
Панелевозы и переезжающие новоселы – точная примета эпохи. И настолько важная, что сам Хрущев в 1957 году приезжал на домостроительный комбинат на Александровской Ферме и на стройку квартала возле Ивановского карьера.
«Н.С.Хрущев на строительстве в районе Щемиловки во время своего пребывания в Ленинграде, 1957 год».
А первый панельный дом был построен на улице Полярников и виден из окна нашей кухни.
Ул. Полярников 10. Первый в СССР крупнопанельный дом.
Кроме всех этих чудес техники не давали мне покоя уборочные автомобили, зимой сгребающие снег с проезжей части и поливающие улицы в жару, летом подметающие мусор, даже из-под бордюра, своими щетками.
На такой поливалке на базе ЗИЛ130 работал Толя Веселов, муж Галины и отец Сереги, и нам с Василием Федоровым удалось на ней покататься.
Как-то купила мама нам с Мишей книжку-раскраску с такими коммунальными машинами. У него получилось все ровно и красиво, а у меня карандаш постоянно вылезал за контур, все машины получились жуть какими лохматыми. Что оставалось делать? Только обидеться на Мишу.
А во дворах шастали такие вот агрегаты на основе мотороллера. С прицепом, цистерной и еще черт знает чем. На этой тарахтелке коммунальщики возили уголь, песок, лопаты с метлами, воду.
Ну а как вам такой снегоуборщик? Его лапы нагребали снег на транспортер, и он поднимал снег, сбрасывая его в кузов самосвала.
Такое обилие техники явно наложило отпечаток на мою личность. Купленный для меня диван сразу превратился в грузовик-трансформер. Боковые стенки, которые могли откидываться под разными углами, становились задним бортом или капотом, а прямоугольные, чуть скошенные подушки были идеальным сидением со спинкой. Оставалось наваливать груз в кузов и крутить баранку. И совершенно не смущало, что раскраска дивана – в желто-синие перчики.
И главное, что я помню из своего детства – это дружную компанию всей нашей родни. И как все собирались, если кому-то что-то нужно было сделать. Тот же диван тащили все вместе из магазина в доме 94 на улице Седова. И я его тоже тащил вместе со всеми. И как делали ремонты друг у друга. И в этом я тоже принимал участие – возил на своем игрушечном самосвале оторванные обои.
«Мы здесь когда-то жили веселою гурьбой»3
Ну а как отмечали все родней праздники – это отдельная тема.
ДЕТСКИЙ САД
Чем больше взрослеешь и умнеешь, тем сильнее огранивают твою свободу. Вот и я в 1963 году был отправлен в детский сад. Соблазнили рассказами о куче игрушек и книг. Мама, уже наученная опытом Миши, не стала крутиться под окнами детсада, горюя об отданном в чужие руки сыночке, вызывая бурную истерику чада, и быстро исчезла. Я постоял-постоял у окна, пытаясь ее увидеть, и слегка обидевшись, под уговоры воспитательницы, пошел смотреть игрушки.
Игрушек и книжек действительно оказалось много. Но я еще не знал главного ужаса – это все на целый день, пока тебя не заберут после работы. Да еще этот распорядок дня с ненавистным тихим часом… И вот утром мама ведет меня в сад, мы переходим улицу Бабушкина, она оставляет меня у арки дома №42 и бежит на трамвай, чтобы не опоздать на работу. Хотел самостоятельности – получи. Я прохожу арку, в сквере кокаю пустые бутылки… иногда их так много, что я позволяю себе опаздывать на завтрак… вхожу в правую дверь детсада, поднимаюсь на второй этаж, преодолеваю раздевалку… сколько нервов мне попортили эти шнурки…
Вот он, мой детский сад №50, улица Бабушкина дом 42, корп. 3. И сейчас там детский сад.
И вот та арка, через которую я в него шел
И начинается… Завтрак, манная каша, гимнастика с музыкой, прогулка, обед с макаронами и котлетой. Вливание в рот ложки такого полезного, но такого противного рыбьего жира. Следом ненавистный тихий час, полдник, прогулка, и тебя уводят, наконец, домой. Ужин – опять суп и котлеты (и кто теперь мне сделает такие котлеты!), совсем чуточку времени на игры и книги (какие хочется!) или даже погулять как хочется. Если повезет – мультики или кино по телевизору… И все – спать… И так каждый день.
Но грех жаловаться на воспитательниц. Они нам скучать не давали. Я не помню, какие игры они устраивали, зато отлично помню, как нам читали страшноватые былины, сказки, «Незнайку». А позже – свежую повесть «Шел по городу волшебник», по которой потом сняли не очень удачный фильм «Тайна железной двери». И «Цветик-семицветик», где глупая девочка так бездарно разбазарила кучу желаний. Темными вечерами показывали диафильмы: яркую немецкую сказку про пряничный домик, жутковатого «Робинзона Крузо» и смешного «Хоттабыча». Картинки с кривыми штангами ворот на футбольном матче – просто умора. А в свободное время можно было развлечься. Например, стырить в кладовке металлический крючок от кроватной сетки, чтобы использовать его как жесткую сцепку для буксировки игрушечных грузовиков. Точь-в-точь как у настоящих: часто виденная картина на улицах, как тащат неисправные автомобили, глубоко запала в мои творческие изыскания. Особенно впечатляла буксировка «методом частичной погрузки», когда грузовик передними колесами погружался в кузов другого.
На прогулках тоже хватало интересного. То разглядываешь горящие фары и подфарники ГАЗика, привозившего продукты, то машины, стоящие в очереди на заправку. Тогда они подъезжали к АЗС по Прямому переулку, еще с дореволюционной булыжной мостовой, со стороны Ивановской. Один раз даже видел, как водитель ел яблоко. Вид автомобилей, которые ездили куда-то там, навевал тоскливую тягу к свободе. Масла в этот пожирающий душу огонь добавляли люди, ходившие как бы беззаботно туда-сюда, то есть куда хотят, а не болтались в одном и том же дворе, и как бы не занятые какой-либо работой.
Из многочисленных зимних прогулок помню, как мы слепили великолепный снеговик, один из шаров которого был слеплен именно мной. А потом я видел, как какие-то мальчишки его ломают. И плакал. Так горько, что наша воспитательница вышла и объяснила хулиганам, как они неправы. И еще помню гигантские сосульки, свисающие с крыши нашего садика. Ближе к марту они изумительно сверкали на солнце и роняли капЕль, совсем как на картинке в журнале «Мурзилка». Какое великолепное зрелище!
Ну а если нас водили гулять куда-нибудь за пределы детсадовского двора, тогда совсем вооооще… Одно из таких мест – сквер у Володарского моста, напротив районной администрации, которая тогда называлась райсоветом. Вокруг этого фонтана можно было вертеться часами.
Потом, в начале семидесятых, он захирел и его разобрали. Жалко-то как.
А еще были праздники. Майские и ноябрьские. И восьмое марта, когда мы мастерили мамам подарки. Одна такая открытка-аппликация до сих пор хранится в моем детсадовском альбоме. Или шкатулки из картонных коробочек из-под зубного порошка. Сперва их покрывали черной краской. Как она невыносимо долго сохла… А потом рисовали на ней ветку ландыша. Красота. Или устраивали праздник просто так. Решили быть гномиками – сделали колпаки из бумаги, раскрасили и приклеили кругляши типа помпонов.
Вон он я – сижу крайний справа. Серьезный такой. Рядом стоит Юрка Павлов, слева во втором ряду сидит Валерка Прусак и где-то за воспитательницей Мишка Пахомов. И наша чудесная воспитательница. Девушки шестидесятых, какие вы прекрасные.
Ну и, естественно, новый год. С елкой и Дедом Морозом. И я, стоя на стульчике, читаю ему какое-то стихотворение. Хоть я и стеснялся выступать перед публикой, но в этот день я был во всей своей актерской красе. Какой был успех!
Вот такие мы были новогодние зайчики. Я в первом ряду справа с красным бантом в белый горошек.
Детский сад – это и первые мои друзья. Валерка Прусак, сын тети Маши, работавшей вместе с моей мамой на «Обуховской ветке», но об этом будет позже, двойняшки Юрка и Сашка Павловы, с которыми я учился в школе до 8-го класса, и Мишка Пахомов, с которым я сидел за одной партой. Мишка, однажды даже выдвинувший мою кандидатуру на старосту класса. Мишка, так хотевший славы, ставший полярником и сгоревший на пожаре в 43 года.
Самое страшное в тогдашней детсадовской жизни – это летняя дача. На все лето нас отвозили за Зеленогорск, в Осетрово. И каждый день опять этот режим: подъем, завтрак, обед, тихий час, полдник (ну, с этим еще можно примириться: вкусняшки – это правильно), ужин, отбой. И целое лето терпеть отрыв от моих игрушек и книг, отсутствие путешествий и полное лишение свободы. Как мне это не нравилось. И как я обижался на твердое желание родителей отправить меня на эту дачу. Теперь-то я их понимаю. Однажды я совершил попытку сделать по-своему. Перед отъездом нужно было пройти медосмотр. Мама, торопясь на работу, так сильно тянула меня туда, а я так сильно упирался, что, в конце концов, я грохнулся прямо на крыльце нашего дома и ободрал коленку. Всю. Целиком. И врач, вообразив, что это может быть заразная экзема, отправил нас в кожный диспансер. Это был шанс. Но там меня раскусили как симулянта, и таки пришлось ехать на дачу.
И вот наступал день отъезда. Меня доставляли с чемоданом к ДК Ленина (который сейчас КЦ Троицкий), где нас дожидалась колонна автобусов и грузовик для чемоданов, и мы отправлялись в путешествие.
Вот именно так все и выглядело
Мы долго ехали по городским набережным, Приморскому шоссе с валунами и соснами на разделительной полосе, вдоль железной дороги, на откосах которой росла земляника, через Сестрорецк. Местами проглядывало море. В Репино дорога проходила прямо возле берега, и иногда мы останавливались, гуляли по влажному твердому песку, который накатывался на шоссе маленькими волнами, смотрели на ракушки под свежий запах моря. Когда в Зеленогорске мы проезжали мимо зеленого деревянного павильона кафе-мороженого на углу Приморского шоссе и проспекта Ленина (там сейчас какая-то закусочная), это означало, что мы совсем покинули город и въезжаем в дикую природу. А когда нас везли обратно, я радовался, увидев это сооружение – значит, скоро буду дома. Почти сразу за Зеленогорском мы сворачивали, и дорога начинала скакать с горки на горку в окружении залитых солнцем лесов.
И, наконец, мы подъезжали к небольшому двухэтажному деревянному дому, где предстояло жить все лето. Он стоял посереди редкого сосняка, который за границей нашей территории переходил в настоящий глухой лес.
На территории были навес летней кухни с печью и столовой, беседки, колодец, песочница, туалеты деревенского типа и клумба. Клумбы моего детства – это сохранившийся с 50-х годов или еще более древних времен непременный атрибут города и всех загородных учреждений. Круглый холмик с петунией, аромата которой хватало на все лето, левкоями, осенней настурцией, чем-то еще и непременным царственным георгином посередине. Особенно завораживал львиный зев. Можно было часами смотреть, как в его цветок забирается пчела, а потом с трудом выбирается обратно. А вот столовая – место мучений. Было лето, когда под страхом битья полотенцем воспитательница заставляла меня съедать суп до конца. Зато потом мама даже не узнала в вылезающем из автобуса толстом бутузе меня.
После отбоя начиналось мучение. Никак было не уснуть от страхов, навеянных мечущимися по окну тенями от ветвей деревьев и гигантскими комарами, бьющимися о стекло. Как будто они хотят проникнуть в дом и попить моей кровушки. Почему-то я не верил, что такие комары абсолютно безобидны. И не знал, что они – признак хорошей экологии. Да и слова экология еще никто не знал. А если еще и дневные рассказы про какой-нибудь гроб на колесиках, то совсем не уснешь. А вот грозы совсем не боялся, хотя они были прямо как в кино, с черной тьмой, ослепительными молниями и оглушающим громом.
Днем самое интересное – это прогулки за территорию, иногда становившиеся прямо таки целыми путешествиями. Сразу за оградой встречались старые знакомые – сосна-рогатка и ласточки, рассевшиеся на проводах как ноты.
Самой любимым местом прогулок был мост через ручей на дороге от станции в Осетрово. Он был полностью деревянным, с мощными балками из толстых бревен. А каменные устои остались теми же. Как было интересно смотреть снизу, от ручья, как по мосту проезжают грузовики и под ними прогибается настил. А на ручей можно было смотреть бесконечно. Тогда он был еще без тины, и его быстрое течение омывало чистый песок и разбивалось о камни, образуя такие переменчивые буруны.
И еще там был КАМЕНЬ. Он был почти в наш тогдашний рост, и покорение его вершины было очень значительным достижением. Да и посидеть на нагретом солнцем камне весьма приятное занятие. Особенно глядя на маячившую вдали таинственную полосу леса, зубчатую от огромных елей как крепостная стена. Но все мои попытки уговорить воспитательницу сходить прогуляться в этот лес наталкивались на регулярные отказы.
Это мы на том самом камне.
Но гораздо чаще, чем к ручью, нас водили на луг. Идти к нему нужно было по лесной дороге. На ней к огромным муравейникам топали колонны муравьев, тащивших еловые иголки с прочими стройматериалами и извивающихся гусениц, а скарабеи катили куда-то свои шары. Иногда мы встречали трелевочные тракторы, везущие огромные ели, и один раз нам удалось оборвать с волочащейся по земле макушки здоровенные шишки. Луг был явно рукодельным – правильной прямоугольной формы, разделенный канавами и рядом деревьев. Посередине росла дикая яблоня, а по краям сосны, увешанные еще зелеными шишками. Отрезав от сосновой коры чешуйку сантиметров этак пяти, проткнув посередине отверстие, вставив в него прутик и натянув на него лист березы, можно было сделать кораблик. Совсем как в инструкции из журнала «Мурзилка». Окончив труд, можно было пускать кораблик в плаванье по большой луже возле опушки леса. А вот лук со стрелами совсем не получались. То ветка слишком твердая или наоборот, то веревка рвется, то еще что-нибудь. В перерывах между рукоделиями можно было ловить сачком бабочек, а за неимением оных – пчел. Сачок был дырявый, но это даже интереснее – смотреть, как пчела выбирается на волю. А возле лужи можно было ловить лягушек прямо руками, чтобы любоваться их совершенством.
Бывало, что воспитательницы придумывали что-нибудь поэкзотичнее. Однажды нас повели к железной дороге. Такой дальний поход, а это больше двух километров в одну сторону, прошел не зря – мы увидели поезд: паровоз (именно паровоз) тащил пригородные вагоны. И мы махали руками пассажирам, и они махали нам в ответ. А когда на несколько дней зарядил дождь, и всем настолько осточертело торчать в доме, нам придумали игру. В большой, метров пятнадцать длиной беседке, натянули веревку, на ней развесили конфеты и все такое прочее, и мы по очереди, взяв в руки ножницы, должны были с завязанными глазами срезать вкусняху, получив право ее съесть. Помню, я нацелился на самую большую подвеску – пачку вафель, и срезал ее, обменяв потом на шоколадную конфету.
А по воскресениям наступал родительский день. На заводском тентованном грузовике приезжали родители, иногда с Мишей, и привозили кучу всего вкусного и интересного. И мы шли, куда мне хотелось, и устраивали пикник. А у Миши находилось, с кем погулять отдельно от нас. Но когда время приближалось к закату, папа с мамой садились в машину и уезжали обратно домой. А я оставался. Сколько было обиды. И слёз.